одинаково горячей любовью, болью и разлукой. Как и Стасик, он не умеет отвечать на вопросы, техника собеседованья не постигнута им, и его ответов приходится ждать до трех минут. Но монологи его удивительно серьезные и задушевные и обнаруживают недетскую чувствительность и такую благодарную память, что за ней слышится верность прошлому и послушанье. Он помнит клички всех собак в Переделкине и все тропинки, и ваш двор в Москве в день эвакуации, и многое другое. Угадай, папа, говорит он, почему я в одной рубашке пошел в палатку (у пруда)? — Вероятно потому, что было жарко? — Да, — говорит он, — ты угадал. Или: «Я очень люблю спать, потому что во сне иногда у меня бывают папа и мама». У него несомненные полипы и затрудненная давящаяся речь с выпаденьем носовых, как при насморке. Кругом доктора и педагоги, я двадцать раз говорил это им, но они либо слепы, либо это не страшно и этим рано заниматься. Он совершенно не умеет сморкаться и всегда тянет сопли в себя. У меня он почти не простужался, а здесь попал в совершенно иную систему взглядов на чистоту и грязь, холод и тепло и пр. и часто болеет. Но это старая история, за какие-то стороны дисциплинированного обихода я боролся наверное и с вами.
Сейчас я займусь переводом польского классика Словацкого. Это тоже денежно обусловленный заказ, т. е. работа для хлеба. Потом я некоторое время поработаю свое, для себя. От надежд на помещенье чего-нибудь своего, если оно будет настоящее, надо отказаться. Тем большую, значит, свободу я себе и дам. Мне хочется написать пьесу и повесть, поэму в стихах и мелкие стихотворенья. Это настроенье, может быть предсмертное, последнего года и последних довоенных месяцев, которое еще ярче разгорелось в войну. Если бы этому было приложенье, — не со стороны денежной, а с логической стороны какой-то разумной душевности, находящей свое осу-Ществленье, эти силы бы наверное как-то сказались.
Я здесь видел людей, в торопливости бегства захвативших с собою Блока и меня, этому можно было бы радоваться и этим гордиться. Я же этого не понимаю и живу соединеньем стыда и недоуменья, жалостью о даром пропащем времени и чувством несломленного здоровья.
У меня сейчас заминка с деньгами. Скоро я тебе переведу очень немного, 500 руб. А потом может быть дела улучшатся.
Крепко целую тебя и Женю. Пусть он снимется и мне напишет.
Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф. 1 Вечер состоялся 26 февраля 1942 г.
871. Т. В. и В. В. ИВАНОВЫМ
12 марта 1942, Чистополь
12. III. 42
Дорогие Тамара Владимировна и Всеволод!
Удивительно, сколько времени лишаю я себя удовольствия написать Вам. Делал я это ради работы, и это стоило мне большой выдержки. Каждый раз, как тут являлось что-нибудь новое, мне всегда хотелось записать это для Вас, и попутно и для себя занести на память. От этого я отказывался.
Так мне хотелось написать Вам о великолепии здешних холодов, которое все заметили. В ту войну я две зимы прожил на Урале и в Вятской губ. Всегда кажется, в особенности когда грешишь искусством, что твои воспоминания прикрашены и разрослись за тридцатилетнюю давность. Нынешней зимой я убедился, что ги-перболизм в отношении впечатлений того времени был уместен и даже недостаточен.
Потом, когда сложилась наша правленческая пятерка1, мне хотелось рассказать Вам, и в особенности Всеволоду, о наших попытках заговорить по-другому, о новом духе большой гордости и независимости, пока еще зачаточных, которые нас пятерых объе-динили, как по уговору.
Я думаю, если не все мы, то двое-трое из нас с безличьем и бессловесностью последних лет расстались безвозвратно. Все очень постарели и похудели, а здоровье Федина, по-прежнему моей старейшей привязанности, даже внушает опасенье, но нравственная новинка, о которой я говорю, праздником живет в нас — и молодит против Москвы.
Смело держится и интересно работает Асеев. Константин Александрович пишет дальше свою книгу о Горьком, причем что ни новая глава, то все лучше2. Мы устраиваем по средам литературные собрания. Федин открыл их чтением своей книги, прошедшим с огромным успехом. На них с бесподобным блеском выступает Леонов, и так как в компании нет Ник. Федоровича3, то иногда позволяю себе говорить и я.
Кстати, поклон ему. Я нарочно не вмешивался в Женины неурядицы, чтобы не осложнять наших и без того странных отношений с ним. По словам Жени всем хорошим, что она видела в Ташкенте, она обязана Вам4. Прибавлять ли, как я Вам за это признателен?
Другим основаньем для благодарности, — Адик, которому Вы пишете. Весной мы с Зиной к нему съездим. Я в вечном страхе за него. Боюсь, его не спасти. По отзыву старшего врача, с которым я списывался, нога его в плохом состояньи и возможность ее ампутации не устранена. Но это еще не худшее. Я думаю, туберкулез позвоночника, который у него открылся, лишь новая и следующая ступень общего его разрушенья. Ничего этого он не должен знать. Мы скрываем от него также судьбу Генриха Густавовича, но наверное я ему наконец сообщу правду (он разделил судьбу Ивана Ка-питоныча и Всеволода Эмилиевича5, если Вы еще не знаете), чтобы мальчик не думал, что отец убит во время бомбардировки6.
Как ни скромно и немногочисленно сделанное мною незадолго до войны и в первые ее месяцы, ничего из этого не попадает в печать, и дальше это только будет ухудшаться. Итак я снова волей-неволей сведен к переводам. Наряду с оконченной «Ромео и Джульеттой», я должен буду приготовить избранного Юл. Словацкого. Когда я его окончу, я, может быть, повезу рукописи продавать в Москву. Мне хочется сделать это до навигации, потому что, не предрешая этим конечного исхода войны и судьбы Москвы, я думаю, что вместе с пароходным сообщением осенние волны на Восток повторятся, и через месяц-полтора двигаться навстречу этому потоку будет невозможно. Разумеется, как бы ни сложилось мое пребывание в Москве, если я туда попаду (я также хочу постараться попасть на фронт), я потом вернусь к Зине и детям.
Я иногда встречаю Зинаиду Владимировну и Марию Потапов-ну7, они себя хорошо чувствуют, у обеих превосходный вид. Вас же всех и еще чаще вижу в мыслях, при чем Таня и Кома всегда в движении, а Вы оба и Миша8 стоите или сидите.
Что-то важное и интересное надо было сообщить Вам, но это-то именно я и упустил, и не могу вспомнить. От души желаю Вам всего лучшего.
Преданный и любящий Вас Б. П.
Кланяйтесь, пожалуйста, семьям Чуковских и Погодиных и, если известите меня о полученьи письма, сообщите, что и как Ахматова, а также приложите ее адрес.
Замечательную Вашу поздравительную телеграмму (равно как и Женину) получил, восхищен и благодарю. Вообще я наверное о многом забыл, не сочтите за невнимание. И весь Чистополь кланяется Вам, Вам обоим и детям.
Впервые: Тамара Иванова. «Всеволод Иванов — писатель и человек». М., 1970 (с купюрами). — Собр. соч. Т. 5. — Автограф (собр. Вяч. Вс. Иванова).
1 Эвакуированные в Чистополь члены правления Союза писателей: К. А. Федин, Л. М. Леонов, Н. Н. Асеев, К. А. Тренев и Пастернак.
2 К. А. Федин. «Горький среди нас» (1941-1944).
3 Имеется в виду Н. Ф. Погодин, который, как вспоминала Т. В. Иванова, «чуть встретясь, принимался наставлять Бориса Леонидовича на правильный путь» (Воспоминания. С. 246).
4 Из письма Е. В. Пастернак 16 февр. 1942: «Всем хорошим, что у нас здесь есть, мы обязаны Ивановым» («Существованья ткань сквозная». С. 437).
5 Литературный критик И. К. Луппол и В. Э. Мейерхольд были арестованы в 1939 и 1940 гг.
6 3. Н. Пастернак вспоминала, что такое письмо действительно было написано: «Письмо это я помню наизусть. Боря писал, чтобы Адик не думал, что его отец в чем-то провинился, наоборот, он знает, что всех лучших людей в России сажают, и он должен гордиться арестом отца. К нашему большому удивлению, это письмо каким-то чудом дошло» (Воспоминания. С. 206).
7 3. В. и М. П. Каширины — сестра и мать Т. В. Ивановой.
8 Кома (Вячеслав), Татьяна и Михаил — дети Ивановых.
872. А. Е. КРУЧЕНЫХ
18 марта 1942, Чистополь
18. III. 42. Дорогой Алеша! Я никому не писал 2 месяца, чтобы довести до конца «Ромео». Ты простая и благородная душа. Твои открытки восхищали юмором и блеском1. Я не раз порывался написать тебе о нашем здешнем житье-бытье.
Вероятно я расскажу это тебе устно. Если судьбе будет угодно, я через месяц думаю собраться в Москву2. Мне это надо будет по делам; и именно сообразуясь с их теченьем, я задумываю эту поездку и назначаю ее предположительный срок.
Наверное весной давленье на восток возобновится, и технически будет трудно двигаться навстречу потоку, но половина денежных расчетов, за которыми мне придется съездить, будет по избранному Словацкому для Чагина, и наверное весь апрель я потрачу на его изготовленье3.
Милый друг, у меня нет никакой надобности чем бы то ни было затруднять тебя. Экземпляр «Ромео» я бы мог послать непосредственно Храпченке в Комитет заказною бандеролью. Если, может быть (я еще не уверен), я попробую заслать его тебе, с тем, чтобы через несколько дней, по его прочтеньи, ты его передал Волконскому в Комитет по делам искусств (это имя в телеграфном запросе Комитета ко мне не совсем разборчиво4), — то только в чаяньи, что может быть это с какой-нибудь стороны будет тебе приятно. Ты ведь человек компанейский и добрый товарищ. Может быть, тебе доставило бы удовольствие показать кому-нибудь перевод или взглянуть самому. В виде пробного шара я вышлю тебе заказною бандеролью несколько моих стихотворений, которых ты не знаешь. Они написаны перед самой войной в Пе-ределкине и должны были появиться в «Красной Нови». Остальное — осенние вещи, связанные с войною5. Если тетрадка дойдет, можно будет посылать Ромео с легким сердцем. Пока я буду корпеть над Словацким, и мне будут перестукивать перевод, у тебя будет время срочно известить меня, как прошло испытанье.
Представляю себе степень ваших лишений, бедные, бедные! Сколько раз у меня сжималось сердце при мысли о брате, об Асмусах, о Косте Локсе, о тебе, о вас всех! Но не думай, что здесь слишком сладко. В Москву думаю соблазнить вместе с собой К. Федина, а то поеду один, без иллюзий, но с еще большей легкостью в душе, чем уезжал, с еще дальше зашедшими размышленьями, с еще более многочисленными установками и недоггуще-ньями. Так я тебе ничего и не написал. Целую тебя. Всем сердечный привет.
Твой Б. Я.
Впервые: «Встречи с прошлым». Вып. 7. — Автограф (РГАЛИ,
