ф. 1334, on. 1, ед. хр. 184).
1 На такую открытку Пастернак отозвался 6 янв. 1942: «Крепко, крепко тебя обнимаю и целую, дорогой Алеша! Я напишу тебе как-нибудь подробнее, а пока спешу сообщить, что все в восхищеньи от твоей открытки и она доставила мне большую радость. Может быть в феврале или марте я приеду с Фединым или с Колей по делам и мы поживем до весны, а перевозить всех, Бог даст, в случае наших успехов, будем не раньше осени: слишком много труда положено было на мало-мальски сносное обзаведе-нье детей и женщин, и второй раз этого не поднять; мы же — другое дело и может быть скоро увидимся. Большое тебе спасибо за память. Крепко целую» (там же. С. 519).
2 Поездка в Москву была перенесена на осень.
3 Перевод подборки стихов Юлиуша Словацкого был выслан в Гослитиздат 30 мая 1942 г. См. письмо № 882.
4 Вероятно, Г. И. Фалковский, сотрудник Комитета по делам искусств. См. это имя в письме № 876.
5 Имеется в виду тетрадь со стихотворными циклами 1940—1941 гг. «Год в Переделкине» и «Военные месяцы» и дарственной надписью: «На память из Чистополя Алеше Крученых с превеликою нежностью. Б. Пастернак. 20. III. 42» (там же. С. 517). В цикл «Военные месяцы» вошли пять стих, лета 1941 г. и два, написанные в Чистополе: «Старый парк», «Зима приближается».
873. А. К. ГЛАДКОВУ
18 марта 1942, Чистополь
Дорогой Александр Константинович, счастливой дороги! Итак, помните: если бы явилась надобность в размножении экземпляра1, последите скрупулезнейше за правильностью копий. Поклон Алексею Дмитриевичу2. Если будет что сообщить, напишите. Мой адрес: Татарская АССР, г. Чистополь, ул. Володарского, 75, кв. Вавиловых. В Казани заинтересуются рукописью для газеты «Литература и искусство». Если Вы задержитесь, дайте им для ознакомлены!, но вообще предоставляю все это Вашему ус-мотреныо.
Может быть, если Попов заинтересуется и возьмет перевод, пообещать им (газете) это потом, обратным Вашим проездом из Свердловска3.
Спасибо за участие. Всего лучшего.
Ваш Б. Пастернак
Впервые: Александр Гладков. Встречи с Пастернаком. Париж, YMKA-Press, 1973. — Автограф (РГАЛИ, ф. 2590, on. 1, ед. хр. 32). Датируется днем отъезда Гладкова из Чистополя.
Пастернак познакомился с молодым драматургом А. К. Гладковым в гостях у Мейерхольда в марте 1936 г. и ближе сошелся с ним в Чистополе. В надписи, сделанной на книге «Стихотворения в одном томе» (М., 1935), Пастернак вспоминал об их дружбе: «Александру Константиновичу Гладкову. Вы мне очень полюбились. На моих глазах Вы начинаете с большой удачи. Желаю Вам и дальше такого же счастия. На память о зимних днях в Чистополе, и даже самых тяжелых. Б. Пастернак. 22.Х-42. Москва» («Встречи с Пастернаком». М., «Арт-Флекс», 2002. С. 139).
1 Просьба относится к машин. «Ромео и Джульетты», которую Пастернак передал Гладкову.
2 А. Д. Попов — главный режиссер Театра Красной армии, который поставил пьесу Гладкова «Давным-давно» в Свердловске.
3 Сначала Гладков отправлялся в Казань.
874. А. Л. ПАСТЕРНАКУ
22 марта 1942, Чистополь
22. III. 42
Дорогой Шура! У меня руки опускаются при мысли, что писать тебе все равно что бросать письма в Лету и что от тебя как от козла молока. Поэтому я ограничился открыткой, но ведь сердце не камень: мне надо так много сказать тебе!
Ваше существование я рисую себе в самых черных красках и подходящих тонах, и каждую ночь дрожу за вашу жизнь. Эти ужасы холода и голода, это ужасно, да и только ли это одно! Я знаю, что кроме конца и гибели практически ничего ждать нельзя, — кто же мог думать, даже в самые страшные минуты, что тупоумие так кристаллически верно себе, так минерально непреходяще и настолько прочнее золота и бриллиантов! Я знаю, что ни о чем разумном нечего думать, и самые здравые заботы перед лицом нелепости бессмысленны. Но главные мои заботы тоже лишены логики, как и подстерегающая нас фатальность. Эти заботы — папины вещи. Разумеется, я не смею мечтать об их сохраненьи, это было бы чудом, моя мечта скромнее, я желал бы для них достойного конца без унижения. Мне хотелось бы, чтобы их лизнул язык чистого огня, а не ночной факел говночиста. Когда в числе картин, увезенных из Ясной Поляны, оказалась копия папиной «Наташи на балу»1, это было таким удовлетворением, а вот что наверное все в Переделкине погибло в немудреных руках освободителей человечества, осененных еще более гениальной орифламмой2, это позор и горе, и с нашей стороны это непростительно. А это верно так, судя по тому, что Павленковскую библиотеку в числе многих тысяч томов раскурили, а Ивановскую дачу сожгли. Если бы тебе когда-нибудь посчастливилось попасть туда, надо поехать с Еленой Петровной и захватить с собою денег на разные чаи. Там осталась Жоничка в платьице, обрисовкой которому служит серый пробел картона, там из сундука, прикрытого гвоздем, пропущенным через ушки замка и накладки, надо взять все папины масляные этюды. Может, явилась бы возможность, если это еще сохранилось, снести все это в одно место к Геннадию Александровичу Смирнову3 или еще как-нибудь отделить от расквартированных в даче частей. Там в чулане — связка литографий «Толстой за работой» между двумя фанерами. И всюду рассовывай деньги, я еще пришлю тебе: эти произведения, следы этих рук все-таки высшее, что мы видели и знали, это высшая правда нас самих, меня и тебя, незаслуженно высокий вид благородства, которому мы причастны, это наше дворянство: надо позаботиться о его достойном погребении. Но Переделкино далеко и трудно: я успел увезти только часть, а остальное бросил на волю Божью; может быть чудом и это сохранится. А вот в Москве все из Лаврушинского надо перевезти к тебе или на квартиру к Жене. Там на 9-м этаже в моей комнате шкап полный книг. Ты знаешь, как это может быть дорого писателю. Многое я приобретал потом, не жалея денег. И вот можешь бросить это все или возьми себе, для Феди. Но сундучки с папиными записными книжками (между стеной и шкапом), папку с большими картонами и все, что там есть папиного, надо оттуда вывезти, потому что квартиры займут, и займут варвары. Это не дача, это в пределах человеческих сил: бери в помощницы Петровну, если мало, я спишусь с другими и достану тебе помощников.
Знаешь ли ты что-нибудь о папе? Живы ли тетя Ася и Оля? Что известно о Коле4 и куда ему писать? Когда, наконец, ты или Ирина напишете несколько человеческих слов о себе и детях!
Теперь несколько слов вкратце о нас. На одной из улиц, считающихся центральными, живем отдельно: в доме № 75 — я, в доме № 63, где помещается Детдом Литфонда — Зина и Леничка, еще ниже, в Доме крестьянина, Стасик со старшим интернатом Лит-фонда. Леничка туповатый молчальник вроде Стасика, милый, дичащийся малый, в котором я души не чаю и которого вижу очень редко.
Жил я разнообразно, но в общем прожил счастливо. Счастливо в том отношении, что (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить) насколько возможно, я старался не сгибаться перед бытовыми неожиданностями и переменами и прозимовал в привычном труде, бодрос-ти и чистоте, отвоеванных хотя бы у крестьянского хлева. Меня в этом отношении ничто не останавливало. Три дня я выгружал дрова из баржи и сейчас сам не понимаю, как я поднимал и переносил на скользкий берег эти огромные бревна5. Надо было, и я чистил нужники и наколол несколько саней мерзлого человеческого кала. Я тут бреюсь каждый день, и круглый день в своей выходной черной паре, точно мне все это снится, и я уже и сейчас испил это все до дна и нахожусь где-нибудь в Парк-тауне6. То вдруг в столовой подавали гуляш из баранины (хотя суп представлял подо-гретые помои), то там принимались кормить неочищенными конскими внутренностями, — я это называл гуляшом из конюшни, то вдруг все прекращалось и я недели существовал кипятком и черным хлебом, то — о чудо! — меня принимали на питание в интернат, — то столь же неожиданно с него списывали, — но как бы то ни было, это, по счастью, никогда не достигало остроты бедствия. Никогда это не омрачало мне дня, никогда не затмевало мне утреннего пробуждения с радостной надеждой: сегодня надо будет сделать то-то и то-то, — и благодарного сознания, что Бог не лишил меня способности совершенствовать свое старанье и одарил чутьем того, что именно есть совершенство. Я перевел тут и отделал «Ромео и Джульетту» именно в том духе и вкусе, как мечтал и задумывал, теперь сделаю избранного Словацкого, — работу неизмеримо менее интересную, и два больших заказа, которые я привез сюда, — исполнены.
Как я уже писал тебе, очень вероятно, что я постараюсь скоро попасть в Москву. Но в Нижнем Уфалее на Урале лежит и, видимо, неизлечимо угасает Адик с ухудшающимся туберкулезом ноги и новым туберкулезом позвоночника. Надо будет обязательно к нему съездить, это сильнейшее мое желанье. Как совместятся и разместятся эти поездки, будет еще видно.
Несказанно облегчает наше существованье та реальность, которую мы здесь впятером друг для друга составляем, — я, Федин, Асеев, Тренев и Леонов. Нам предоставлена возможность играть в Союз писателей и значиться его правленьем, и так как душа искусства более всего именно игра, то давно я ни себя, ни Леонова и Федина не чувствовал такими прирожденными художниками, как здесь, наедине с собой за работой, в наших встречах и на наших литературных собраньях. Мы здесь значительно ближе к истине, чем в Москве, где в последние десятилетья с легкой руки Горького всему этому придали ложную серьезность какой-то инженерии и родильного дома или богадельни. В нравственном отношении все сошли с котурн, сняли маски и помолодели, а физически страшно отощали и некоторые, как например, Федин, прямо пугают своей болезненной худобой.
Женя живет в Ташкенте в одном доме с Ивановыми (семьей Всеволода Иванова). Некоторое время им было трудно, а теперь стараньями Ивановых и Чуковских все улажено. Женек недавно поступил в Военно-инженерную академию.
Я вас очень прошу передать мои приветы всем, кто мне дорог и кто придет вам на память: всем Вашим, Зине и Анне Федоровне, Ольге Александровне7 (здорова ли она?), Эттингеру (жив ли он?), Елене Петровне, Милице Сергеевне, Асмусам, всем, всем.
Напишите мне искренне, Вы, Ирина и ты, Шура, что между нами произошло и в какой вы на меня обиде, — ваше молчанье уму непостижимо! Не собирайся долго отвечать мне, Шура, а поезжай за сундучком в Лаврушинский и напиши мне о себе и делах прямо и основательно.
Крепко,
