Фадееву и в редакции «Красной Звезды». Это приняли так горячо, что у меня явилось опасенье, дадут ли мне полчаса для необходимых сборов. Последние две недели я каждую ночь (в редакции работают ночами) звонил в «Красную Звезду» относительно поездки, и каждый раз мне отвечали, что меня снарядят на днях. В последние дни я решил, что довольно. Три недели, которые я на это положил, проходят. Я смертельно соскучился по вас. Мое место там, где ты с детьми. Когда я представляю себе будущую детскую елку этого года, и Ленино рожденье, и Новый год, у меня подступают слезы к глазам. Я уговорился с Лейтесом1, который собирается в Чистополь через неделю, о совместной поездке. В этом смысле вчера, 7-го, я давал ответы лицам, делавшим мне разные предложенья на конец декабря. Потом я позвонил помощнику редактора «Красной звезды» и сказал ему, что освобождаю их от своей просьбы, потому что прошло много времени и мне теперь пора к своим. Он даже не дал мне договорить. На меня посыпалось: «Никаких отговорок. Мы для вас подыскивали подходящего человека. Чинили машину. Послезавтра мы вас направим на Брянский фронт». Мои возраженья звучали несостоятельно, потому что я не умею отказываться. Я дал переубедить себя и согласился ждать еще два дня, а ночью не спал от тоски, что, таким образом, опять не увижу вас на Рождество как привык думать в последнее время. Дело в том, что, если поездка (в Чистополь) снова отложится на последние числа месяца, ее придется по причинам прописки, командировочного удостоверенья и продовольственного пайка отсрочить до десятых чисел следующего месяца. Когда же это все кончится? Мне кажется, что судьба, обстоятельства, мои друзья и доброжелатели под видом участия смеются надо мной. Как верно сказала Туся, в смысле путешествия, фронт — самое банальное направленье. Поездка к тебе и Лёне дала бы мне гораздо больше. Прошли твои именины и день рожденья без меня2. Теперь пройдут праздники и день Лениного рожденья! Вы каждую ночь мне снитесь. Мне пора по-настоящему садиться за работу. Все страшно затягивается; прописка, деловые взаимоотношенья, малейшие пустяки.
Еще сегодня утром, когда я начинал тебе это письмо, я собирался упрекнуть тебя в твоем абсолютном молчаньи. Я понимаю, что ложное и несколько раз обманывающее тебя ожиданье могло удерживать тебя от писанья писем: ты ждала, что я со дня на день должен приехать. Но сколько раз можно было успеть дать телеграмму. К вечеру она пришла. Ты телеграфируешь о получении десяти (тысяч), и остается в неясности, дошли ли три, которые я тебе перевел по почте. (Наташа-то одну посланную тебе с нею, наверное, передала.) Но я тебе обо всех этих деньгах писал, и если бы имелось несоответствие с моим сообщением в смысле их не-полученья, ты меня бы, верно, известила.
Ты просишь привезти все Адины фотографии. Для этого надо попросить домоуправление снять печать с Адиковой же комнаты в 8-м этаже, где поселились зенитчики и куда составлены вещи этой половины квартиры. Я боюсь прикасаться ко всему, что связано с Лаврушинским, как к кровоточащей, еле зажившей ране. То, что случилось там с папиными работами, вечное мне осужденье, которого я никогда не забуду, и удар, след которого не изгладится. Кроме того, каждое проникновенье за дверь этого разоренного гнезда новый повод для дальнейшего его громленья под пред-логом того, что в квартиру заходили, мы ничего не знаем. Но я попрошу распечатать комнату и поищу шкатулку с карточками, хотя, может быть, это будет стоить остающегося пока зеркального шкапа, кровати и того немногого, что еще там имеется.
Меня очень успокоила на днях Милица Сергеевна, показав мне Гарикино письмо после посещенья Адика, — я только не понимаю, как он не остался у него до операции. По его словам, он ждал худшего, состояние Адика, его вид и объясненье врачей очень его успокоили.
Я вновь и вновь прошу тебя беречь и обживать комнату. Я очень боюсь, что мои снова и снова отменяющиеся приезды окончательно подорвут веру в мое возвращенье и комнату займут. Поэтому она должна зависеть от твоей, прописки и числиться за тобой. А ты-то уж, конечно, знаешь, что мое возвращенье не выдумка и на пути к нему встают только те лицемерные препятствия их нынешней пошлости и неустройства, дань которым я должен был заплатить, уезжая от вас в Москву, и которую продолжаю уплачивать своим идиотским согласием на фронтовую поездку.
Лейтес едет еще не завтра. Я еще, наверное, припишу что-нибудь к этому письму. А пока кончаю. Спокойной ночи. Крепко обнимаю тебя, Леню и Стасика. Без конца, без конца вас целую. Твой Боря
12. XII. 42. Дорогая моя! Поддержишь ли ты меня или тоже найдешь, что надо было поступить по-другому? Позавчера звонят из «Красной Звезды», чтобы я приезжал за полушубком и валенками, и через два дня буду отправлен с военным по моему жела-нью. Ну что бы ты стала делать? Асмусы говорят, поезжайте на фронт, Чистополь никогда не уйдет, попадете еще. А мне так хочется вас уже видеть! И так надо за работу! Договор на «Антония» заключен уже 2 м-ца тому назад. Мне работы на него не меньше У2 года, а сдавать в марте. Ну что мне делать? И все раздваивается во мне. Может, ты меня осудишь и не рада, но я выбрал вас и позвонил в «Красную Звезду» с просьбой, чтобы они возобновили разговор со мной весною, а что сейчас я поеду к семье. Но я вас так люблю всех, тебя и детей, и не могу быть без вас! Итак, если Богу угодно, я очень скоро окажусь на улицах Чистополя — радость, в которую я еще не могу достаточно поверить3.
Ты свинья и ничего этого, наверное, не чувствуешь, и тебе все равно, но я так долго откладывал свиданье с вами, что для меня уже это невыносимо. Обнимаю тебя и детей без конца. Твой Боря
Впервые: Письма Пастернака к жене. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, on. 1, ед. хр. 62).
1 Писатель Александр Михайлович Лейтес.
2 День рождения и именины 3. Н. Пастернак — 23 и 24 октября.
3 Пастернак выехал в Чистополь 26 декабря 1942 г.
904. Е. В. ПАСТЕРНАК
12-14 декабря 1942, Москва
12. XII. 42 Дорогая Женичка!
Я все время собирался тебе написать. Вчера Валентин Фер-Динандович отвез Ирину Сергеевну в Болшевский дом отдыха на 2 недели и сам пробудет там 2 дня. Мы остались одни с Машенькой1. Сегодня утром она мне подала твою телеграмму. Я страшно тронут твоими заботами о моих делах и крепко тебя за это целую. Мне кажется, я смогу отправить тебе экземпляр по почте, если же не удастся, то они смогут достать текст через Отдел Распространены! Комитета по делам Искусств, где его кажется должны размножить на стеклографе2.
Все делается страшно медленно: этот перевод был сделан и отослан в Москву в марте месяце, и до сих пор тянутся дела и разговоры по его поводу. Пока практически он мне ничего, кроме части гонорара за предполагаемое изданье в Гослитиздате, не дал.
Ты видишь, я все еще тут. За твою квартиру я заплатил до конца года. Тебе придется возобновить платеж с января 1943-го. Хотя все существенное у тебя разворовали, твои окна и стены целы, вместе с мебелью и частью вещей и книг. Твоя квартира не стала продолженьем или частью двора, как у нас, на дверях висит замок, на квартиру наложена броня, за ней будет следить Нюня3.
Но я не знаю, писал ли я тебе и писал ли достаточно об ударе, постигшем меня в лице папиных вещей. Сундук сгорел в Переделкине. Его перетащили с нашей дачи на Ивановскую, где он и сгорел. Судьбу квартиры в Лаврушинском и ее содержимого, решило несколько обстоятельств: то что она под самой крышей, и, при бездействующем лифте слишком высоко; что во время воздушных тревог она становилась как бы штабом охраны; что она год оставалась без надзора; что в ее нижней части поселились зенитчики. Часть мебели в 8-м этаже заперли в комнатке Адика и опечатали. Верх был отперт настежь, когда я туда пришел в первый раз в октябре. Вперемежку с битым стеклом и грязью, на полу валялись затоптанные обрывки папиных рисунков. Кому-то очевидно понадобился твой старый сундучок, в котором сохранялись его записные книжки, и их переложили в другую, до половины набитую ими корзину. Большую часть их я спас и отнес вниз к Евгению Львовичу Ланну. Половина картин еще висела на стенах. Я запер квартиру на два поворота ключа и уже сам не мог отпереть ее в следующую минуту. Это мне показалось гарантией того, что в нее не будут больше лазить. Но когда неделю тому назад я пошел туда, чтобы запереть ее перед отъездом, уже из картин там оставалось только три, а папка с картонами стояла пустая. По некоторым признакам я установил, что работами в паспарту и без них, поворачивая их лицевой стороной на улицу, заделывали пробоины в доме и рядом, за отсутствием стекла и недостатком фанеры. Подумай, какой ужас, и измерь степень моего потрясенья. Ты представляешь себе, как мне ненавистен Лаврушинский, и как меня воротит, когда туда надо за чем-нибудь ходить. Зина мне телеграфирует, чтобы я привез фотографии Адика, которому на днях отнимают ногу, и я колеблюсь, распечатывать ли комнату в 8-м этаже, так мне страшно, что всякое прикосновенье к этому гнезду есть толчок к дальнейшему его уничтоженью.
Когда месяц тому назад я собрался назад в Чистополь, Ирина Сергеевна сказала, что по ее мненью мне перед возвращеньем следовало бы съездить на фронт, и я с ней согласился. Я сказал Фадееву, а потом в редакцию «Красной Звезды», что если мне это могут сделать быстро и удобно, так чтобы мне в декабре попасть в Чистополь, я поеду. Это тянулось около месяца. Позавчера, 10-го, мне позвонили из редакции, чтобы я приехал за полушубком и валенками. Хотя Асмусы находили, что до весны не стоит откладывать, и все еще лучше воспользоваться подвернувшеюся возможностью посмотреть войну, я слишком соскучился по семье и работе, и сказал, что прошу сохранить доверие ко мне до весны и нового моего появленья в Москве. Я наверное соберусь в Чистополь на будущей неделе. Они там живут в потемках и впроголодь (расспроси Зинаиду Владимировну4, а против прошлой зимы нынешняя еще хуже). При ужасе этого существованья — детская елка это луч света для этих маленьких бедняг. На новый год
