Ломоносовой в Лондоне оставил 42 фунта стерлингов4, но этого никому нельзя говорить, я бедность своих закупок объяснил необходимостью возвращенья долга Ломоносовой, пусть так оно и считается.
Впервые: Вестник РСХД, № 106. Париж-Нью-Йорк, 1972. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, оп. 2, ед. хр. 60).
1 3. Н. Пастернак вспоминала, что, поехав в Ленинград в феврале 1935 г. в дни декады грузинской литературы, была счастлива оказаться в этом городе впервые после 1917 г.: «…Я припоминала свое детство и мой первый роман с Николаем Милитинским, как странно, что судьба забросила в ту самую гостиницу, куда я, пятнадцатилетняя девочка, приходила в институтском платье, под вуалью, на свидания с Милитинским» (Воспоминания. С. 188). См. также письмо № 730 и коммент. 2 о разговоре с сестрой об «истории» его состояния.
2 3. Н. Пастернак поехала к мужу в Ленинград, еще не получив этого письма, увезла его в Москву и поместила в дом отдыха в Болшеве.
3 3. Н. Пастернак вспоминала: «Все жены, и я в том числе, отправились на вокзал встречать поезд из Ленинграда. К моему ужасу, Бориса Леонидовича среди приехавших не было. Руководитель делегации Щербаков отвел меня в сторону и сказал, что Борис Леонидович остался в Ленинграде, потому что ему кажется, что он психически заболел … С большой любезностью Щербаков помог достать мне билет в Ленинград и дал письмо в ленинградский Внешторг с просьбой выдать все вещи, приобретенные Борисом Леонидовичем в Париже и задержанные на таможне. Щербаков рассказал, что Борис Леонидович купил там только дамские вещи, это показалось подозрительным, и багаж не пропустили … Когда мы явились на таможню, нас ввели в комнату, где большой стол был завален действительно только женскими вещами, начиная от туфель и кончая маникюрным прибором» (Вос-поминания. С. 190-191).
4 Из этих денег Пастернак в письме № 741 просил Ломоносову прислать 8 фунтов для 3. Н. Остальные были положены в банк и остались невостребованными. Летом 1958 г. Пастернак узнал о бедственном положении Ломоносовой и 17 июля писал сестре Лидии, что «неожиданно вспомнил, словно в далеком и смутном сне, что двадцать три года тому назад она отложила небольшую сумму денег на мои возможные будущие нужды» и просил сестру, передать ей, чтобы она воспользовалась ими для себя (Письма к родителям и сестрам. Кн. П. С. 291). Ломоносова решительно воспротивилась этой помощи.
733. РОДИТЕЛЯМ
16 июля 1935, Ленинград
Ленинград. Европейская гостиница 16. VII. 35 Дорогие мои.
Вам, верно, уже пишет тетя Ася, и я не знаю, что она вам пишет. Но она в большом беспокойстве насчет того, не волнуетесь ли вы относительно моего здоровья, и по ее настояниям я телеграфировал вам вчера отсюда1.
Все мое нездоровье сводится к бессоннице, т. е., вернее, к сильно сократившемуся в апреле месяце и перешедшему в привычку неполному сну (часов по 5 по 6 в день) — это меня сильно ослабляет, огорчает, бесит, мучит. Лечиться я, по-видимому, не умею, или лучше сказать, лечиться мне, по-видимому, не судьба, ибо сколько раз я за это ни принимался за истекшие 3-4 месяца, все это по каким-либо причинам оказывалось невозможным.
В первый дом отдыха (в конце мая) мне, наверное, следовало поехать одному, а я поехал с Зиной, и там только мое здоровье ухудшилось, затем, в середине июня, когда я поехал в другой, на этот раз один2, меня, не давая мне возможности от этого отказаться, послали за границу. Меня видели Федя и Жоня3. Дальше мое состоянье только развинчивалось, и (чтоб не ходить дальше, в доказательство очевидной несужденности нормальной поправки) — приведу последний пример.
Я прибыл в Ленинград (море я люблю и переношу превосходно) в состоянии совершенной истерии (от неспанья и вечной подсознательной боязни, что она меня делает житейски несостоятельным). Как только я попал в гостиницу, я по телефону вызвал к себе Олю, перед которой разрыдался так же позорно, как перед Жоничкой. Тетя Ася и Оля предложили мне пожить и отдохнуть у них неделю-другую. Я не только их предложенье принял, но с радостью должен был установить, что в абсолютной тишине и темноте Олиной комнаты провел первую нормальную за три месяца ночь. Я радовался сну как неслыханности и готов был этими семью часами покоя гордиться. То же повторилось на другую ночь. Я с восхищеньем увидал, что тб, чего мне не могли дать снотворные русские, французские и английские яды, которыми я вынужден был отравляться ночь за ночью (больше месяца) дорбгой, дают мне тишина, холод, чистота и нравственная порядочность тети Аси и Оли. И вот, казалось бы, путь к излеченью был найден, я мог бы воспользоваться предложеньем тети и остаться у ней дней на двадцать, отоспаться, успокоить нервы, отдохнуть от впечатлений и людей. Но не тут-то было. С первого же дня я заметил, как их стесняю.
Первую ночь обе из-за меня спали вдвоем на одной кровати и не выспались, потому что Оля уступила мне свою кровать. Я купил для себя новую. Но дальше оказалось, что и это не поможет, потому что у Оли в комнате, где я ночевал, занавеси плотные, а в комнате у тети, куда она перешла, они из светлой материи, и Оле от этого спалось хуже. Я так эгоистически был заинтересован в том, чтобы остаться у них, что оставляя в стороне явную очевидность того, как их стесняю, собирался купить темные занавески для тети Асиной комнаты.
Но в это утро из Москвы по телефону позвонила Зина, встревоженная моим неприездом, слухами о моем нездоровьи и отсутствием вестей от меня, и сообщила, что выезжает в Ленинград за мною.
Атак как у нас с тетей было условлено, что на срок предложенного первоначально пребыванья у них я ото всех семейных и близких укрываюсь, и она даже хотела писать Жене о том, чтобы она не приезжала, если бы та возымела такое желанье, то моим согласьем на приезд Зины я возмутил ее и Олю, и они стали говорить, что теперь весь план расстроен, чтобы теперь я с Зиной уезжал и т. д. и т. д.
Все это слишком глубоко и тонко для моего пониманья. По-моему, предложенье их было просто невыполнимо, и им не по силам; если же допускало технические возможности, то мое однодневное или двухдневное свиданье с Зиной нисколько этой возможности дальнейших ночевок у них (после отъезда Зины) не отнимало. Вышло же так, будто они за меня хотели жизнь положить, а я этот благородный порыв растоптал ногами.
Was ist der langen Rede kurzer Sinn?* To, от чего я мучусь и страдаю — не органическая болезнь, от этого не умирают, — значит, будьте спокойны, как-нибудь все устроится. Но пусть вас не удивляет, не огорчает и не потрясает то, что мы не свиделись: в Па-риже я был в состоянии полубезумья: из этого бреда нельзя было предпринять ничего волевого, осмысленного. Все время я смотрел на эту кучу людей, денежных затрат и пр. как на не мою поездку, как на несостоявшуюся.
* В чем же краткий смысл длинной речи? (нем.)
Я знаю, что мы вновь увидимся. Очень возможно, что мне теперь выезжать будет легче. Но всему этому потоку возможностей, чувств, конъюнктур, улыбок и пр. хочется сказать: не сейчас, не сейчас, а как-нибудь в другой раз. Что же мне делать, что я в каком-то отношеньи сбился с панталыку, и мне надо сначала снова стать на рельсы.
Зинушин приезд в Ленинград сразу избавил меня от половины панических химер, посещавших меня в пути во время бессонниц. Но та же радость, которая когда-то валила меня с ног, сейчас только обострила мою бессонницу. Итак, не тревожьтесь и будьте покойны. Пишите по Волхонскому адресу, с запозданьями, но буду получать. Я буду где-нибудь под Москвою, и мне будут пересылать туда.
Целую без конца вас всех. Горячо, горячо благодарю за все сделанное вас, Федя и Жоня. Не надо удивляться. Когда успокоюсь и немного приду в себя, напишу о путешествии, а не только об упорном желании вновь восстановить утраченный рекорд 8-мичасового сна.
Ваш Боря
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).
1 14 июля 1935 Пастернак послал телеграмму: «Благополучно высадился в Ленинграде. Тетю Асю нашел здоровой и веселой. Целую, обнимаю. Борис» (перевод с нем.). — Там же. Кн. П. С. 125.
2 Пастернак находился в доме отдыха в Болшеве (КСУ — Комиссии содействия ученым), недалеко от Загорянки, где снимала дачу 3. Н.
3 В Берлине 20 июня 1935 г. межцу поездами из Москвы и в Париж.
734. Е. В. ПАСТЕРНАК
16 июля 1935, Ленинград
16/ VII. Ленинград
Дорогая Женюра, милая, прости меня, если еще можешь, и не суди ни за что. Все что обо мне сообщалось, общие места и глупая ложь, я нигде не говорил ничего из того, что приводилось, ни одно из приписываемых мне сообщений не мое1. В дороге и в Париже мне стало хуже, я по сей день не сплю и только у тети Аси стал чуть отходить, как выяснилось, что я их стесняю, т. е. что они (тетя Ася и Оля) не спят из-за меня. За мной сюда приехала Зина. Сегодня я уезжаю отсюда и почти без заезда в Москву отправляюсь в Болшево (дом отдыха КСУ). Напиши мне, пожалуйста, туда, когда ты думаешь быть в Москве, т. е. сообщи несколько предположительных чисел твоего приезда. Но не пиши ничего осуждающего, укоризненного или волнующего, умоляю тебя, это мне будет стоить многого.
Эта поездка была для меня мученьем: ездил больной человек2. Может быть, мне это все — наказанье за тебя, за твои когдатош-ние страданья (хотя какая тут логика: ведь и я их тогда же тоже разделял).
Вот доказательство того, до чего мне было тоскливо, до чего я был в поездке болен душою. В Берлин из Мюнхена приехали Жоня с Федей, а старикам по телефону в Мюнхен я обещал, что на обратном пути к ним заеду и у них отдохну. И я не сдержал слова и их не увидел! Я их не увидел так же, как не писал тебе, как помешал тебе быть на вокзале — как не привез Женёнку ничего сто-ющего — но если бы вы имели понятье о пытке этого путешествия!
Зато ведь я познакомился в Лондоне с Раисой Николаев-ной! Как они (Юрия Владимировича не было, — он в Германии на курорте) — т. е. Раиса Николаевна и Юрий Юрьевич (Чуб) вас любят! Только о вас, о тебе и о Женичке и говорили! Но и
