издательстве ко мне подошла не-знакомая и очень милая молодая женщина, сказавшая мне, что она твоя ученица, по фамилии, кажется, Полякова, и что после твоего несостоявшегося выезда из Ленинграда она потеряла твой след. Вскоре с теми же сожалениями ко мне обратился проф. Б. В. Казанский2. В последней открытке, которую я тебе написал, я упоминал тебе с радостью, как тебя знают и любят. В результате вашего молчания я пришел к нескольким допущеньям, из которых самым легким было предположена, что вы все-таки выбрались в какую-нибудь сибирскую глушь. Я был уверен, что вас в Ленинграде нет, а вашего дома (раз письма не находят вас) и подавно: что его снесло снарядом. Розыски вас я приостановил в конце декабря. Нынешним летом Казанский посоветовал мне написать в Центроэвак в Бугуруслан, и я этого не сделал только по-тому, что были едущие в Ленинград и я надеялся запросить через них университет. Вы для меня были настолько потеряны, что мне трудно даже было скрывать это в телеграммах от папы.
В конце декабря я опять уехал от холодов к Зине и Леничке в Чистополь на елку; ведь он родился как раз в новогоднюю ночь. Я очень полюбил это звероподобное пошехонье, где я без отвращения чистил нужники и вращался среди детей природы на почти что волчьей или медвежьей грани. Все-таки элементарные вещи, как хлеб, вода и топливо, были как-то достижимы там, не то что в многоэтажных московских ребусах, в которых зимами останавливаются все токи, как кровь в жилах, и которые в меня вселяют мистический ужас. Я там опять прожил несколько месяцев и перевел «Антония и Клеопатру». Их печатают, а «Ромео и Джульетту», мою прошлогоднюю работу, я, может быть, пришлю тебе до Рождества3. Когда я летом прошлого (42-го года) приехал в Москву, я столкнулся с полным нашим разореньем, из которого потрясла меня только почти полная гибель папиных эскизов и набросков, а частью и законченных вещей, которые у меня имелись. Я уезжал среди паники и хаоса октябрьской эвакуации. Мы с Шурой ходили в Третьяковскую галерею с просьбой принять на хра-ненье отцовские папки. Никуда ничего не принимали, кроме Тол-стовского музея, который далеко и куда не было ни тележек, ни машин.
У нас на городской квартире (восьмой и девятый этаж) поселились зенитчики. Они превратили верхний, незанятый ими этаж в проходной двор с настежь стоявшими дверями. Можешь себе представить, в каком я виде все там нашел в те единственные 5—10 минут, что я там побывал. В Переделкине стояли наши части. Наши вещи вынесли в дом Всеволода Иванова, в том числе большой сундук со множеством папиных масляных этюдов, и вскоре Ивановская дача сгорела до основанья. Эта главная рана была для меня так болезненна, что я махнул рукой на какие бы то ни было следы собственного пристанища, раз пропало главное, что меня связывало с воспоминаньями. Я не мог заставить себя пойти на свою городскую квартиру еще раз и прожил осень и половину прошлой зимы, не побывав ни разу в Переделкине, где прожил лучшее время с Леничкой, которое любил и где сосредо-точенно и в тишине работал, хотя знал, что там живет Ленькина няня и что туда надо было бы съездить. Всю зиму (до Чистополя) я кочевал, некоторое время жил у Шуры, а больше у больших своих друзей профессора В. Ф. Асмуса и его жены, где зажился и сейчас и откуда сейчас пишу тебе. В июле я привез в это разоренье Зину с ее сыном Стасиком и Леничкой. За старшим, Адрианом, с ампутированной ногой (костный туберкулез), она недавно со страшным трудом ездила в Свердловск и привезла полуумирающим. Он под Москвой в санатории. Страшных трудов стоило выселить из квартиры зенитчиков. Это удалось только на прошлой неделе. Зина героически перебралась в этот неотопленный пустырь постепенно обживать его. Ее другой сын, Стасик — живет у знакомых близ Курского вокзала, она в Лаврушинском, я у Асмусов близ Киевского, Леничка со своей прежней няней, странной, чтобы не сказать больше, женщиной, не чающей в нем души, живет у ней на кухне нашего пустого дома в Переделкине. Я надеюсь, что холода в конце концов всех нас туда загонят. Когда Леня тихо подходит к моему столу во время моей работы, чтобы посмотреть, как это мне помешает (как теребят корочку на губе), это на меня действует как присутствие музыки. В конце концов, он самое крепкое, что связывает меня с жизнью. Кроме того, зима в лесу, что может быть проще в смысле разрешенья дровяной проблемы. Если мы там очутимся, я примусь за «Лира». Мне заказали избранного Шекспира: Лира, Макбета или Бурю, и две хроники, Ричарда II и Генриха IV4.
Нам сейчас очень трудно, ни угла, ни обстановки, жизнь приходится начинать сначала. В сентябре я был на Брянском фронте. Мне было очень хорошо с военными (армия была все время в передвижении), я там отдохнул. Когда позволят обстоятельства, я опять туда поеду. Посылаю тебе книжечку5, слишком тощую, очень запоздалую и чересчур ничтожную, чтобы можно было о ней говорить. В ней есть только несколько здоровых страниц, написанных по-настоящему. Это цикл начала 1941 г. «Переделкино» (в конце книги). Это образец того, как стал бы я теперь писать вообще, если бы мог заниматься свободною оригинальной работой. Это было перед самой войной. Ты догадываешься по почерку и стилю, что пишу я страшно второпях. Я очень много работаю эти недели (жизнь у Асмусов в этом отношении очень благоприятна: он мне уступил свой кабинет, я им только что много о вас рассказывал. Она — Ирина Сергеевна Асмус, моя приятельница, в ней есть какие-то тети Аси-ны черточки). Я очень много работаю. Мне хочется пролезть в газеты. Я поздно хватился, но мне хочется обеспечить Зине и Леничке «положенье». Зина страшно состарилась и худа, как щепка. Приехали из Ташкента Женя с Женечком. Он учится в Академии тан-костроения, лейтенант (20 лет), на втором курсе, на хорошем счету, любим товарищами. Я пишу, перевожу, сочиняю поэму на современную тему с войной и буду ее печатать в «Знамени» и «Правде»6. Папа и сестры с Федей и семьями живы и благополучны. Без конца целую и обнимаю вас.
Ваш Боря
Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф.
1 Пианистка Мария Вениаминовна Юдина ездила с концертами в осажденный Ленинград и познакомилась с О. М. Фрейденберг, переписка с которой у Пастернака уже год как прервалась; его письма не доходили по старому адресу. Для большей верности вслед за этим письмом была послана открытка 6 нояб. и телеграмма 8 нояб.: «Не получал ответов. Радуюсь сведениям Юдиной. Здоровы, обнимаем, пишите = Боря» (Пожизненная привязанность. С. 264).
2 Софья Яковлевна Полякова — филолог-классик, училась в Ленинградском университете у О. Фрейденберг. «Это моя ученица, настоящая, наследница. Я не знаю ее адреса», — писала о ней О. Фрейденберг Пастернаку 10 янв. 1944. О попытках Б. В. Казанского найти местонахождение О. М. Фрейденберг см. в письме № 909.
3 Издания «Ромео и Джульетты» и «Антония и Клеопатры» задержались до 1944 г.
4 Для сб. переводов Шекспира были сделаны «Король Лир» (1947) и хроника «Генрих IV» (1945); «Макбета» Пастернак перевел в 1950 г.
5 Книга «На ранних поездах» (1943) состоит из четырех циклов: «Художник», «Путевые записки», «Переделкино» и «Военные стихи».
6 Из поэмы «Зарево» удалось опубликовать только «Вступление» («Правда», 15 окт. 1943), авт. машин, первой главы сохранилась в архиве журн. «Знамя».
930. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ
12 ноября 1943, Москва
12. XI
Дорогая Олюшка! Поздравил папу и сестер с октябрьскими днями и в телеграмме сообщил о вашем здоровье1. Получил ответ: Thanks often read about you heard transmission Moscow celebration rejoice with you long live our great fatherland all well father Pasternaks Slaters*. Мне очень трудно бороться с царящим в печати тоном2. Ничего не удается; вероятно, я опять сдамся и уйду в Шекспира. Целую тебя и тетю.
Твой Боря
Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф.
1 «Вернулся из потрясающей месячной поездки на фронт, поздравляю с победой, желаю многих счастливых возвращений октябрьских годовщин, начинаю преодолевать жизненные трудности, все в порядке включая ленинградских родственников, телеграфируй о здоровье в семье по моему старому адресу Лаврушинский 17. Обнимаю без конца. = Борис Пастернак (перевод с англ.; 8 нояб. 1943. — Письма к родителям и сестрам. Кн. П. С. 228).
2 Пастернак получил в «Правде» отказ от публикации первой главы поэмы «Зарево» и прекратил работу над ней.
931. Н. ТАБИДЗЕ
10 декабря 1943, Москва
10. XII. 43
Дорогая Нина! Если это письмо придет до встречи Нового года, то желаю Вам встретить его здоровой и благополучной, и чтобы все было в порядке у Вас и в Нитиной семье.
Не могу себе простить, что до сих пор не поблагодарил Вас за этот огромный яблочный совхоз. Что же это будет, Ниночка?! Я перевожу Вам совершенную ерунду на папиросы, если Вы еще не бросили курить, а в ответ вы мне посылаете на две тысячи шафранного ранета!!
От Вас я имел письмо в одну страницу в начале осени, переданное Кротковым. Потом я уезжал на фронт. Тем временем, по слухам, была от Вас ко мне телеграмма. Мне ее не передали. Такие вещи
* Благодарим часто читали о вас слушаем передачи Москвы поздравляем радуемся вместе с вами желаем много лет нашей великой родине все благополучны — отец Пастернаки Слейтеры (англ.).
мыслимы, потому что все эти месяцы я, Зина, Леничка и Стасик находимся на четырех разных и к тому же еще и меняющихся бивуаках, — например, Зина вначале жила у Погодиных, а потом у Треневых, а я у брата Александра Леонидовича, а последние 2-3 месяца — у Асмусов. Это оттого, что квартира в Лаврушинском была разорена и наполовину занята зенитчиками. Каких трудов стоило их выселить! Теперь Зина больше месяца уже там (в нижней половине квартиры), и на днях, когда поставят телефон, переселюсь и я.
Когда я вернулся с фронта, то не застал Зины в Москве. Она ездила в Свердловск за Адиком, чтобы перевезти его в Московский туберкулезный институт. Ваши яблоки пришли накануне их приезда и все достались ему, бедному. Он без одной ноги и страшно худ. У него также туберкулез позвоночника с постоянными нагноениями. Ему делают частые разрезы, переливанье крови. Зину это несчастье страшно иссушило и состарило.
Приехали Евгения Владимировна и Женя. Он лейтенант, в военной академии, изучает танкостроенье и на хорошем счету.
Ниночка, скажите Гогле, что меня два раза просили из
