например, отказал себе в радости поздравить Вас вовремя с Новым годом, как это сделали Вы, Ваша чуд-ная и несравненная семья.

Сильно подмывало ответить Вам тотчас по прочтении Ваших дорогих строк, написанных перед Новогоднею ночью. Ах как я все увидал и почувствовал: комнаты, двери, голоса, вечернее освещенье, приготовления в сенях и кухне, тихую праздничность! И сырой ветер оттепели в темноте около парка и на углу, где почта, слепой воздух зимней ночи, и острое чувство дали и воли, до такой степени всезначащее, что оно становится физическим символом существования.

Мы приехали тогда взбудораженные историческим вихрем, смысл и направление которого я, наверное, идеализировал и слишком переоценил. Все было взрыто во мне, — благодарная почва для обновленного, внутренне освеженного восприятия всего на свете, как в молодости или в поворотные моменты каждого из нас. Вы, Ваш отец и брат, Ваша невестка, Ваш дом и круг были тогда для меня жизнью в жизни, явлением близкой силы и равнозначи-тельного порядка, праздником души, в котором мне давно уже отказывал город моего уже теперь такого далекого рожденья и такой долгой жизни. Я не могу забыть Вас и всего вокруг Вас, ну хотя бы удивительной резьбы на коньках и наличниках некоторых домов. Физиономия некоторых углов особенно выразительных врезалась в меня на всю жизнь. Что же сказать о людях! Я произвольно вызываю в себе целые движущиеся улицы со всеми встречными, для некоторых часов постоянными. Некоторые лица, являвшиеся радостью глаза, стоят передо мной так отчетливо, что я их мог бы нарисовать. Я жалею, например, что не познакомился с одною служащей почты, она чаще всего сидела за денежным окошком и распоряжалась переводами, — девушка с открытым, быстрым, легким и умным лицом1.

Не удивляйтесь, что при такой верности месту, где меня уже нет, я почти не пишу Вам. Я долго кочевал и переехал на квартиру в Лаврушинском очень недавно. Кроме того, я в своих занятьях мечусь от одного к другому, и расстоянья между этими областями очень велики. Как это ни странно, — потому что он почти противопоказан, по-прежнему меня кормит Чистопольский старик Шекспир. Режиссер Охлопков заказал мне Отелло2, и никогда б я не принял этого заказа, если бы все было так, как оно Вам видится сквозь Ваши розовые очки. Увы, две публикации в «Правде» и «Красной звезде» — случайности: я вслед за ними дал по их желанию несколько других вещей немного посвободнее и поразнообразней, и вот они лежат и залеживаются, и подвергаются обнюхи-ванью со всех сторон3, как бы чем не запахло. Это так глупо и противно!

Вообще, ничего не изменилось. Осенью было некоторое теченье, ложно понятое некоторыми редакциями в сторону большего приближенья к человечности и правде. Ничуть не бывало. Всем у кого есть лицо и кто хоть сколько-нибудь успел проявить себя за этот короткий промежуток, сильно досталось (проборы и вызовы в ЦК), это, главным образом, Зощенко, Сельвинский и Асеев. Но эта программа допускает отклоненья и, например, на пленуме Союза писателей, который сейчас происходит и на котором вместо Фадеева выбран Ник. Тихонов, грязью обливают главным образом Федина и меня, между прочим и за Чистополь, что мы его «возлюбили», «окопались», за «возвращенье в него» и «вечера».

Дорогой мой Валерий Дмитриевич, это совсем не то, что я предполагал Вам написать, но то из головы вылетело (что-то о себе), да это и естественно: такая суматоха! Ах, ах все так непохоже на то, что Вам рисует Ваше дружелюбье! Преоскорбительнейший анекдот с подлогами и клевета, которой даже не хочется опровергать, такими это грозит вонючими осложненьями и так это далеко, утомительно и неосуществимо. Но это не со мной одним.

Но в общем, когда Вам не насолят и не подгадят, жить можно: годы откладывают какие-то познанья, изощряется уменье. У меня очень хорошие отношенья с двумя-тремя театрами (один из них Мхат). Очень хорошие, как с Вами. Тут-то я по-видимому и приближаюсь к тому, чем хотел поделиться с Вами и даже начинаю вспоминать, чем. Но время позднее. Неужели и на этот раз письмо останется неотосланным. Нет уж пусть лучше отойдет. Поэтому до следующего раза. Что Вам надо от меня обнять папу, Арсения Дмитриевича и всех Ваших, об этом Вы догадались. Но выйдите также в честь меня на особую прогулку, зайдите в дом учителя и на почту и посмотрите любящими глазами на всех и вся, на ком я останавливал свой взгляд4.

Спасибо за письмо. Ваш Б. Я.

Крепко крепко вас всех целую.

Впервые: Чистопольские страницы. Казань, 1987 (с купюрами и неверной датой). — Автограф (РГАЛИ, ф. 2867, on. 1, ед. хр. 41).

1 О своем «долге перед Чистополем» и запомнившихся тамошних людях Пастернак писал 26 февр. 1951 учащимся чистопольской средней школы № 1: «Я всегда любил нашу глушь, мелкие города и сельские местности больше столиц, и мил моему сердцу Чистополь, и зимы в нем, и жители, и дома, как я их увидел зимой 1941 г., когда приехал к эвакуированной в него семье. Я не говорю о личных связях, как, например, о дружбе с замечательной семьею Авдеевых или о каких-нибудь других знакомствах, это не зависит от размера городов и от поэтичности природы, это ценности самостоятельные. А я имею в виду именно связи безымянные, встречи с незнакомыми на улице, общий вид города, деревянную резьбу на окнах и на воротах. Все это мне нравилось, все это меня душевно питало» (Чистопольские страницы. Казань, 1987. С. 275).

2 Перевод «Отелло» был сделан, но Театр Революции, где Охлопков был главным режиссером, не поставил его.

3 Имеются в виду публикации «Зарево. Вступление в поэму » в «Правде» (15 окт. 1943) и стих. «Смерть сапера» и «Разведчики» («Летний день») — в «Красной звезде» (9 февр. 1944). Первая глава поэмы «Зарево», заказанная «Правдой», осталась неопубликованной.

4 Не получив ответа на это письмо, Пастернак в весенней открытке вновь вспоминает свою чистопольскую жизнь: «12. VI. 44. Африканская жара, и я вижу, как заливает солнце почту на углу Урицкого, и Дмитрий Дмитриевич пересекает парк к себе по диагонали через лазейку в заборе. Что это от Вас ни слуху ни духу? Я писал Вам зимой, Валерий Дмитриевич, и рад был бы, если бы оказалось, что письмо пропало; до того оно было жалкое и недалекое. Все те огорченья давно миновали. Все-таки все как-то меняется кругом. Я думаю, после войны станет легче. Я часто вспоминаю Вас всех и очень люблю. Как Арсений Дм., Нина Гавр, как здоровье Дм. Дм., как Ваши ученые работы? Ваш Б. П.» (там же. С. 259).

936. Н. С. ТИХОНОВУ

21 марта 1944, Москва

Дорогой Николай!

Бедствует и, что называется, тает вдова Андрея Белого, Клавдия Николаевна Бугаева. Она получает пенсию в 200 руб. и голодает вдвоем в сестрою1. Мне кажется можно было бы придраться к тому факту, что это с любой точки зренья и в любой концепции крупная фигура прошлого, большой поэт, друг Блока, и выдающийся представитель символизма, и повысить в уважение его памяти эту пенсию хотя бы рублей до пятисот. Я знаю, что все это зависит не от тебя. Поговори с Поликарповым2. Лично я никогда не решился бы беспокоить тебя по собственному поводу, чтобы не заподозрить себя в злоупотреблении нашей былой дружбой, и прости, что мне пришлось изменить этой сдержанности. Сердечный привет.

Твой Борис

Я не знаю, как передадут тебе это письмо, но кто подаст (может быть Вера Оскаровна Станевич-Анисимова3, моя добрая знакомая), тот и будет следить за дельнейшим движением этого дела.

21. III. 44

Впервые. — Автограф (собр. адресата).

1 Елизавета Николаевна Кезельман.

2 Н. С. Тихонов в 1944 г. стал секретарем Союза писателей, Д. А. Поликарпов — с 1944 по 1946 г. — оргсекретарь правления Союза писателей.

3 В. О. Станевич — поэтесса и переводчица, жена Ю. П. Анисимова.

937. Н. ТАБИДЗЕ

30 марта 1944, Москва

30. III. 44

Дорогой мой друг Нина, целую, целую, целую Вас. В своем письме я Вас искренне просил простить меня уже за то, что я так далеко от Вас в это трудное время в пространстве, в своих заботах, в возможной помощи. А о том, чтобы Вам еще и тратиться на нас, да еще так крупно, как Вы это умеете, безумная душа, — как можно это позволять и об этом думать! И только я это Вам написал, как Вы послали целый караван товаров с Кротковым, которого, бедняжку, дорогой ограбили. И только я отошел от этого обморока, как пришел посыльный с чаем, пудом винных ягод и шампанским от Вас! Я не мог с должной любезностью поблагодарить лицо, столь благородно тащившее в Москву эти тяжести при неудобстве нынешнего сообщенья, потому что имя профессора у Вас написано не вполне разборчиво, а посыльный из гостиницы не знал его фамилии. У профессора сложится обо мне мненье, как о неблагодарном грубияне. Также невыгодно расскажет Вам, наверное, обо мне Верико Анджапаридзе1, с которой я как-то оказался рядом в темноте театральных кресел.

Я очень много работаю последнее время, отчего и лишен счастья и возможности писать Вам. Я часто переутомляюсь. Это внешне старит меня и делает рассеянным. Таким меня увидела Верико. Я не сразу узнал ее, узнав, не сразу вспомнил, кто она и ее имя. Все это должно было произвести на нее жалкое и дурацкое впечатленье. А в передаче, она имела право еще это и преувеличить.

Дальше позвольте мне писать с полным эгоизмом, на который я имею право. Тициан для меня лучший образ моей собственной жизни, это мое отношенье к земле и поэзии, приснившееся мне в самом счастливом сне, он для меня почти то же, что для Вас. Когда я прочел из Ваших строк, что он жив, мой долг сознаться Вам, что я не в состоянии верить этому счастью. Как раз в последние годы, и особенно военными зимами, мне показалось, и я примирился с мыслью, что я живу в большом, большом помещении, называемом миром, где его больше нет. Это совершенно видоизменило для меня действительность. С этого сознанья началось именно то, что могла заметить во мне Верико. Я стал суше, мужественнее, отчетливее. Но у этого не одни дурные стороны. Эта горечь дисциплинировала меня. Если бы это было на мусульманском Кавказе, я бы сказал, что складочка мстительности легла на мое лицо и чуть-чуть подсушила его. Но так как я другой и по роду своей деятельности сам нахожусь под действием смягчающей силы, учащей всепрощенью, то наоборот. Допущение этой утраты прибавило мне