еще какой-то вершок нравственного роста и сделало молчаливым и деятельным, точно я сделался чем-то вроде «брата милосердия», поглощенным работою и угрюмым.
Если то, что Вы пишете, имеет под собою хоть какое-нибудь вероятье, счастье или милость Божия еще безмернее, чем и без того они на каждом шагу меня поражают. Так же просто я не в силах это принять, я к этому не подготовлен.
Нина, милая, простите, что я пишу все это Вам. Это, вероятно, чудовищно раздирать на куски живое мясо, Вас, себя и в каком-то смысле его. Страшно и то, что я позволил себе заговорить об этом так на лету, второпях. Но это потому, что все равно его и Ваша жизнь, по месту в истории и природе, по сделанному, по проявленному, — поэма. В любом варьянте при любых условьях! И моя. И все равно она в слезах, от счастья ли или от горя2. Простите. Крепко обнимаю Вас. Ваш Боря
Впервые: «Литературная Грузия», 1966, JSfe 1. — Автограф (ГМГЛ, JSfe 24950, 33).
1 Верико Анджапаридзе — грузинская актриса.
2 Вслед за этим письмом была послана открытка с извинениями: «2. IV. 44. Дорогая Ниночка! Я не понимаю, как мог я написать и отправить Вам вчерашнее письмо. Это объясняется тем, что иногда мне бывает очень грустно от усталости и от ощущенья безуспешности или полной бесцельности моих лучших усилий. Простите и не считайте меня зверем, что я дал волю пессимизму, не принимая во внимание того, что должны стоить Вам эти жалобы и признания. Поцелуйте Ниту, от души желаю всего лучшего ей и ее детям. Еще раз простите меня. Ваш Боря» (ГМГЛ, JSfe 25950, 32).
938. А. С. ЩЕРБАКОВУ
5 мая 1944, Москва
5.V.44
Дорогой Александр Сергеевич!
Опять пишу Вам, простите. Трудно, трудно. Вот пример. В туберкулезном институте умирает от последствий костного туберкулеза старший Зинин сын с ампутированной ногой. Семью год, как открепили от Кремлевской больницы, и хоть расшибись, не могу добиться у Бусалова их возвращения. И такого много, это капля в море. Но не за тем обращаюсь я к Вам.
Прочтите прилагаемое стихотворенье1. Не представляю, чтобы оно ничего не сказало Вам. Его готовы были напечатать к 1-му мая в «Правде» и в «Труде». В первой не напечатали, потому что «Труд» отказался уступить его, а в «Труде» — из обиды на то, что я просил переуступить его «Правде». Со мной обошлись, как с мальчишкой. И действительно, что я для них?
Я много работал последнее время. Писать большие вещи, драматические и в прозе, как мне бы хотелось, еще рано. Но я пишу много статей и стихов и совсем по-новому.
В лучшие годы удач я изнемогал от сознания спорности и неполноты сделанного. Это естественно. То, что было крупно и своевременно у Блока, должно было постепенно выродиться и обессмыслиться в Маяковском, Есенине и во мне. Это тягостный про-цесс. Он убил двух моих товарищей и немыслимо затруднил мою жизнь, лишив ее удовлетворенности. Этого не знают наши подражатели. Каково бы ни было их положение, все это литературная мелочь, незатронутая испепеляющим огнем душевных перемен, умирания и воскресений.
Все это старое я сбросил, я свободен. Меня переродила война и Шекспир. Вероятно формой я владею теперь уже во сне и не сознаю ее и не замечаю. Я поглощен содержанием виденного и испытанного, историческим содержанием часа, содержанием замыслов.
Я ничего не прошу. Но пусть не затрудняют мне работы в такой решающий момент, ведь я буду жить не до бесконечности, надо торопиться. Актер приготовляет вечер из моих новых военных вещей, ему не расклеивают афиш, «Литература и искусство» и «Вечерняя Москва» не печатают его анонсов: у меня нет вывески. Надо напомнить, что я не дармоед, даже и до премии и без нее. Поликарпов и Тихонов этого не знают, а как я дохн^ и двинусь без них (лето, деньги, переезды, огороды)!! Надо это напомнить Ярцеву в «Советском писателе»2, у которого я хочу издать для действительных читателей, а не для любительских лотерей лучшее из «Ранних поездов» и стихи, статьи и очерки этого года (в одной книжке). Хорошо было бы дать движение сборнику и переводам в Гослитиздате и в театрах, где восхищаются и плачут над моим Шекспи-ром, но пока без всякой пользы для меня и пр. и пр.
Простите, что занял у Вас так много времени и говорю с Вами без обиняков. Вы единственный, обращение к кому не унижает меня.
Неизменно верный Вам и любящий Вас Б. Пастернак
Впервые: «Литературный фронт». История политической цензуры. 1932-1946 гг. Сб. документов. М, 1994. — Автограф (РГАНИ, ф. 17, оп. 125, д. 285). Резолюция: «Т. Александров. Выясните, что Пастернак хочет конкретно. А. Щербаков. 7/5».
1 Имеется в виду стих. «Весна» («Все нынешней весной особое…»). Возможно, после заступничества Щербакова стих, было опубликовано в «Правде» 17 мая 1944.
2 Георгий Алексеевич Ярцев — директор изд-ва «Советский писатель».
939. Д. М. ЛУЗАНОВУ
Начало мая 1944, Москва Дорогой мой Донат Матвеевич,
что с Вами! Н. А. Голубенцев сообщил мне о Вашей болезни1. Вы не можете себе представить, как меня это огорчает! Но если бы это было единственное, что я Вам могу сказать, я бы Вам не написал! Я бы нахмурился или всплакнул и Вы бы об этом не узнали. Мне хочется передать Вам часть моей веры и убеждения в том, что Вы обязательно оправитесь, и нынешнее Ваше состояние на долгое время станет далеким изглаживающимся воспоминанием. Я знаю множество случаев паралича и ударов, которые проходили бесследно, во всяком случае примеров излеченных и побежденных на моей памяти несравненно больше, чем неизлечимых. Позвольте Вам пожелать, чтобы Вы как можно скорее убедились в моей правоте.
Вы всегда были таким жизнерадостным человеком, что я уверен в конечном исходе нынешней страшной схватки существа Вашего и организма за существованье. И именно обращаясь к этому ясному и артистическому чувству жизни, отличающему Вас, рад сообщить Вам, наскоро и вкратце. Если Богу угодно будет и я не ошибаюсь, в России скоро будет яркая жизнь, захватывающе новый век и еще раньше, до наступленья этого благополучия в частной жизни и обиходе, — поразительное огромное, как при Толстом и Гоголе, искусство. Предчувствие этого заслоняет мне все остальное: неблагополучие и убожество моего личного быта и моей семьи, лицо нынешней действительности, домов и улиц, разочаровывающую противоположность общего тона в печати и политике и пр. и пр.
Предчувствием этим я связан с этим будущим, не замечаю за ним невзгод и старости и с некоторого времени служу ему каждой своей мыслью, каждым делом и движеньем.
Еще поспешнее, чем в предыдущих строках, скажу Вам, что нынешняя молодежь будет свидетельницей того, как широко и ровно будет дописано самое отрывистое и гениальное в творчестве позднего Скрябина или Андрея Белого, отдельные озаренья и разобщенные восклицания без закономерно катящегося развития, обрекавшие их авторов на схематизм и недостаточную содержательность, начало, почти не затронувшее Блока, совершенно погубившее Хлебникова, начало, составляющее осуждение Маяковского и уничтожающее почти все, сделанное мной, за исключеньем самых первых попыток до 1917 года. Все это были не столько слова, сколько орудия речи, отдельные, с болью и кровью родившиеся буквы, звуки и нерасчлененные понятья того будущего языка, который станет обычным для свободного мышления и восприятия ближайшего века.
Рано говорить, но никогда я не работал так легко, много, разнообразно и с таким увлечением, как сейчас. Только теперь, собственно говоря, и научился я писать. С тех пор, как в политике пришлось, пусть и неискренно, взять национальную ноту и со-строить соответствующую мину, это было благодеяньем для искусства, и теперь, после его вынужденного доггущенья на землю, его с нее больше не согнать2. Война имела безмерно освобождающее действие на все мое самочувствие, здоровье, работоспособ-ность и чувство судьбы. Разумеется, все еще, при дикостях цензуры и общего возобновившегося политического тона ничего большого, сюжетного, вроде пьесы, романа или рассуждений на большие темы писать нельзя, но и пускай. Это все тот же промысел Божий, который в моем случае уберег меня от орденов и премий: подумайте, какой был бы ужас, если бы тем же движеньем, каким получало у нас поддержку столько ложного и незавершенного именно за свою лживость, было бы освящено и рекомендовано самое ложное и неудачное во мне, весь нереалистический мой период после «Барьеров», все эти уступки Маяковскому, моде, эффекту, политическому гнету, вынужденная бессодержательность и схематизм (потому что ничего нельзя сказать) Спекторского, Высокой болезни, Волн и пр. Нет, у меня сейчас чисто и хорошо на душе. Я нахожу себя в первых страницах 1912—17 годов и в том новом, что делаю сейчас, что начал я «Переделкинским циклом» Ранних поездов и чем обязан Шекспиру и войне, которая чувствовалась тогда уже и до июня.
Простите, друг мой, что занял столько места собою и профессиональною ерундой, но это естественно. Сквозь все это, наверное, хотелось мне сказать Вам о тех более общих счастливых перспективах, которыми дышим я и Вы и наши друзья и Ваша жена, но наспех обо всем этом говорить невозможно, и я поступил не по-писательски, когда, не щадя своего имени и слога, коснулся этого в этой без конца растянувшейся письменной фразе. Но Вы стоите и большего самопожертвованья. Передала ли Вам Алекс. Вас. Смирнова «Ранние поезда»? Вот Вам и Голубенцеву 10 экземпляров того же самого. Распределяйте, кому найдете нужным с обязательной оговоркой, что «значимы» только переделкинские.
Дорогая Евдокия Николаевна!3 Привет. Сообщите, пожалуйста, открыткой хотя бы, но не откладывая, как здоровье Доната Матвеевича. И будьте оба здоровы. Сердечный привет от меня и Зинаиды Николаевны.
Ваш Б. Пастернак
Впервые: «Независимая газета», 26 сент. 1991. — Автограф.
Донат Матвеевич Лузанов — актер и чтец, в программу которого входил спектакль «Морской мятеж», составленный по поэме Пастернака «Девятьсот пятый год». Включал в свои выступления также лирику Пастернака. В феврале 1944 г. у Лузанова, пережившего блокаду Ленинграда, случился инсульт, в декабре он скончался в возрасте 46 лет.
1 Николай Александрович Голубенцев — чтец, друг Д. Лузанова.
2 Речь идет о допущенной Сталиным в критический момент войны теме родины и патриотизма, запрещенных советской идеологией, как проявления шовинизма. Ленинским лозунгом было «Пролетариат не имеет отечества». На этом основании упоминания России в военных статьях и стихах Пастернака снимались цензурой.
3 Жена Д. М. Лузанова Евдокия Николаевна была режиссером выступлений своего мужа. Она отозвалась на письмо Пастернака, переданное А. Н. Голубенцевым, 14 мая 1944, и писала, что Донат Матвеевич был растроган и плакал, когда она прочла ему надпись на книге «На ранних поездах».
940. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ
12 июня 1944,
