зиму написать великолепную по силе подлинности, по сжатой душевности и краске. А перед весной мы поедем с тобой куда-нибудь за границу (в Париж или к Роллану), но так, чтобы по пути побывать у моих стариков.
Итак, не тревожься обо мне. Я живу тобою постоянно, но так, как это бывало раньше, веселясь и радуясь твоему вечному присутствию в моей душе, а не как осиновый лист на твоем горячем ветру, как это было в последнее время.
Этим летом меня не было на свете, и не дай Бог никому из вас узнать те области зачаточного безумья, в которых, сдерживаясь и борясь против них, я пребывал.
Поцелуй Тусю, Аню и Анну Федоровну2. Расскажи Гаррику, что я переделываю прозу ближе к музыке и поэзии, нежели это было раньше, и что мне лучше; крепко обними детей. Кланяйся своим друзьям. Я не столько ревную тебя к ним, сколько все-таки они мне и тебе (пройдут годы, и ты сама в этом убедишься) чужды. Именно оттого, что они не как ты, мне с ними так и тяжело. Они тоже источники моего проклятого лета, как и врачи и их рецепты. Паразитарный, цинически-словесный, не прокаленный плодотворным страданьем, благополучный, буржуазно-еврейский мир и круг.
Итак, в третий раз, будь здорова и не беспокойся. Приезжай, руководствуясь удобством, т. е. когда это надо будет совместить с провизионной поездкой в Москву3.
Сюда понаехало много нового народу. Из прежней крайности я ударился в новую: стал резок и груб и уже обидел одну отдыхающую, когда она мне пролепетала что-то про вдохновенье. Приехал поэт Сурков. А черный англичанин, друг Капицы, оказался всемирной знаменитостью. Это Диррак4, один из творцов послеэнштей-новской микромеханики, про которого мы с Гарриком читали в книге Джинса5. Надоеда Гандольфи6 прислала ко мне своего зятя. Он пришел ко мне во время работы, очень витаминный молодой человек, с которым трудно было разговаривать, так от него пахло луком. Перенес его на 7 часов, пригодится для волейбола.
Ляля, думаешь ли ты обо мне, знаешь ли и любишь ли меня?
Третий день купаюсь, но когда пробую делать гимнастику, вижу, как съехал вниз против прошлого года. Но, в общем, мне лучше, наконец лучше душевно, ура, ура и тра pa pa ра.
Впервые: Вестник РСХД, № 106. Париж-Нью-Йорк, 1972. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, оп. 2, ед. хр. 60). Датируется по содержанию. Примеч. 3. Н. Пастернак: «Письмо написано из Болшева, санатория ученых, в Загорянку, где жила я с детьми».
1 Прошлой зимой Пастернак писал прозу, продолжавшую «Повесть» (1929).
2 Анна Николаевна Вильям и ее мать.
3 3. Н. Пастернак все еще жила на даче в Загорянке, и за продуктами приходилось ездить в Москву через Болшево.
4 Друг академика Петра Леонидовича Капицы Поль Дирак, английский физик, в 1931 г. был избран иностранным членом-корреспондентом Академии наук СССР.
5 Английский астроном Джеймс Джине, автор знаменитой книги «Вселенная вокруг нас» (М.—Л., 1932).
6 Надежда Игнатьевна Гандольфи — преподавательница пения.
738. Т. ТАБИДЗЕ
6 сентября 1935, Москва
6. IX. 35
Золотой мой Тициан!
Долго рассказывать, что со мной было все это лето. Я и сейчас не поправился, но решил перестать обращать вниманье на сердце, на печень, на сон, и на нервы, а главное, я опять дома, с Зиною, и опять несколько узнаю себя, правда, не таким, как прежде, но все же как бы собою. Когда-нибудь я подробно расскажу Вам, что я вынес за эти 4 месяца, а пока ограничусь тем, что надо знать Вам одному, лично Вам.
В течение этих мучений я не перестал любить своих близких и стариков, не забыл Паоло и Генриха Густавовича, не отвернулся от лучших своих друзей. В Париже я виделся с Мариной Ц. Но в эту поездку, как и в многочисленные и бесцельные отлучки в разные дома отдыха, куда я приезжал для поправки и где сходил с ума от тревог одиночества, я неизменно возил с собой, как талисманы: постоянную мысль о 3. Н., одно письмо Райнера Марии Рильке и одно Ваше, весеннее1, — помните? Я часто клал его себе на ночь под подушку, в суеверной надежде, что, может быть, оно мне принесет сон, от недостатка которого я так страдал все лето.
Щербакову, с которым я разделял каюту по пути из Лондона в Ленинград, я много рассказывал о Вас. Это было самое худшее время моих испытаний, какая-то болезнь души, ощущенье конца без видимого наступленья смерти, сама тоскливая немыслимость. И тогда, когда я задумывался над тем, что же будет дальше, я иногда представлял себе, что отпрошу Вас у Нины и доваландаюсь остаток дней при Вас, Тициан, где-нибудь близ Казбека. Но это были размышленья, зиждившиеся на нескольких чернейших допущеньях.
Все это прошло. Меня печалит и временами пугает резкая перемена, происшедшая со мной в этом году. Но ни лечиться, ни ездить куда-нибудь на отдых или поправку я больше не буду. Хочу попробовать поработать (я больше 4-х месяцев ничего не делал).
Надо ли говорить, как я Вам благодарен за вашу память, за теплоту и щедрость Вашего сердца. Вы знаете, как сильно я люблю Вас, — сильнее Вас только Зину. Привет от всей души родным Нине и Ниточке.
Ваш Б.
Я еще раз напишу Вам. Я только что приехал в город, разобрал вещи, нашел Ваше новое письмо, и эти несколько слов моих — вместо телеграммы. Горячий и сердечный привет Паоло. Эта дружба тоже неизменна, в ней тоже большое счастье.
Пусть дальше припишет Зина.
Впервые: Тициан Табидзе. Статьи, очерки, переписка. Тбилиси, 1964. — Автограф (ГМГЛ, ф. 20898).
1 Ответ Рильке на письмо Пастернака (3 мая 1926) и полученное за несколько дней до отъезда в Париж письмо Табидзе (17 июня 1935) с выражением любви к Пастернаку в Грузии и беспокойства о его здоровье. «Встречи с Вами для меня чистилище — я только тогда возвращаюсь к поэзии, признаться, я давно не испытывал такого чувства, это бывает в ранней юности, в горячке первой любви», — писал Тициан (там же. С. 245).
739. РОДИТЕЛЯМ
Конец сентября 1935, Москва
Дорогие мои!
Поздравьте от меня Лидочку с ее и нашей общей радостью, и сами примите мои горячие по этому поводу поздравленья1.
Как это все замечательно! Я читал ее письмо Женёнку, и горю нетерпеньем познакомиться с ее мужем. Вот было бы чудно, если бы они действительно приехали к нам! Ведь я совсем недавно так странно и скоропалительно, и как во сне, побывал в Лондоне. Мне так легко, хотя бы территориально и только внешне представить себе ее будущее жизнеустройство.
Теперь несколько слов о себе. Из Ленинграда я написал вам по настояниям тети Аси. Мне далеко еще не было так хорошо, как я вам сообщал, это надо было, чтобы вас успокоить.
Надо ли говорить о том, что вас так поразило и опечалило? Я и тогда, и в особенности теперь, так надеюсь на нашу скорую встречу в других и лучших условьях, что лучше об этом не распространяться. Во всяком случае такая неслыханность и бессмыслица, как то, что я не приехал к вам, сама за себя говорит. Может ли ее что-нибудь объяснить, если она сама себя именно этой беспримерностью не объясняет? Судите по последней о моем тогдашнем состояньи. Жизнь тогда прекратилась для меня, и я четыре месяца подряд, все это ужасное лето ждал ее возвращенья. В продолжение более, чем 4-х месяцев не было ночи, чтобы я спал более 5-6-ти часов. Это прекратилось только недавно, месяц тому назад, с переездом в город.
Разумеется, результаты такого долгого недосыпанья и душевной депрессии, вызывавшей его и поддерживавшей, должны были сказаться. Когда к 1-му сентября кончилось, наконец, это страшное для меня лето с разъездами и переездами с места на место, с пребываньем в людном доме отдыха, ничего, кроме болезненного чувства разлуки с Зиной мне не дававшего, и я, наконец, успокоился, за разрядившимся туманом расстроенного воображенья, на очистившемся фоне восстановленного душевного равновесья обрисовался ряд объективных легко осязаемых дефектов. Долгое время у меня круглыми днями болело сердце, руки, появились головные боли, обозначился общий упадок сил. Постепенно все это само собой проходит, но я и сам трезво и спокойно начал заниматься приведеньем здоровья в порядок. Я получил карточку в кремлевскую больницу и начну это все с того, что вставлю себе зубы.
Весной, когда все это началось, и я перестал спать, я бросил работу, и все лето не пробовал ее возобновлять. Теперь одно может быть возвращенье к ее привычному механизму стало приводить меня в равновесье.
Что-то все же сделалось со мной, какой-то винт стерся внутри, но, вероятно, это поправимо, а то бы улучшенья не наступило, а со многих сторон мне гораздо уже лучше.
Когда ровно год назад вы радовались каким-то моим успехам и просили сообщить, в чем именно они состоят, тогда уже и начались мои моральные несчастья: по совести-то ведь и я, не больше вас самих, знаю их причину. К несчастью весь этот шум со съездом писателей, сначала у нас, а потом в Париже, поднялся в пору моей временной непроизводительности. Ты, папа, с удачею работал всю жизнь, и, может быть, не знаешь того чувства пристыжающего недовольства собою, которое такие полосы сопровождают. Писать стихи всю жизнь — не дело. Периодами, с перерывами меня нет-нет, а потягивало на прозу. Иногда мне она удавалась (Детство Люверс, Охранная грамота). Однако по сравненью со стихотворческой техникой, она идет у меня так туго, что влеченье мое к ней, вероятно, какое-то вредное заблужденье, и ничего, кроме застоя, топтанья на месте и переписыва-нья по пяти — десяти раз одного и того же мне не дает и всякий раз доводит до отчаянья. Я, наверное, хочу от нее и от себя чего-то неосуществимого, а может быть, и не знаю толком, чего хочу. Нет, не так, конечно, пишут ее не только Толстые и Прусты, но даже и рядовые и даже бездарные прозаики, которые уже тем счастливее и выше меня на сто голов, что из-под пера их выходят томы и томы, а не задолбленные до утраты смысла отдельные странички.
Правда и то, что последняя моя попытка дописать «Детство Люверс», т. е. в небольшой прозе, относящейся к нашим дням, дать ее конец, все время в меняющейся степени осложнялась необходимостью видеть нашу действительность под одним готовым и для всякого обязательным углом зренья. Степень этой необходимости была очень высока три года назад, когда я в первый раз взялся за эту работу, и ее высота, вынуждая писать почти не то, что думаешь, заставила
