(РГАЛИ, ф. 2894, on. 1, ед. хр. 444).

1 Говоря о новой книге стихов Пастернака «Земной простор» в статье «Стихи Эренбурга и Пастернака», проф. Оксфордского университета С.-М. Баура писал о переводе «Антония и Клеопатры», что «подлинный талант» способен «перенести произведение одного народа в речевую стихию другого, ничего не растеряв при этом из его сущности» («Британский союзник», 3 февр. 1946. С. 11).

2 Статья проф. Оксфордского университета К.-Л. Ренна (Ch. L. Wrenn), в которой переводы Пастернака названы «крупнейшей вехой в истории переложения Шекспира на русский язык». Автор отмечал сохранение в переводах «смысла и духа оригинала» при передаче внешней стилистической формы и «глубокую лиричность» перевода «Ромео и Джульетты» (там же, 3 июня 1945. С. 8).

980. Ж. Л. ПАСТЕРНАК и Л. Л. СЛЕЙТЕР

11—24 декабря 1945, Москва

Дорогие Жоня и Лида!

Отчего у вас ни слова о Феде, о самих себе, о ваших домах и детях? Спасибо за твою Spring, Лида. Молодчина! Много ли ты этим занимаешься?1

Я несколько раз запрашивал об Алеше, Степе и Эне, живы ли они?2 Не удивляйтесь моему треску. Для краткости я буду стрелять фразами.

Собственно главные помехи, отчего не пишешь, не слабость слов и ограниченность сил, не строгости цензуры. Всю жизнь я жил как бы для родителей и для вас, как бы на виду у вас и для вашего удовлетворенья. Но вот папу и маму я прозевал. Приехать к вам и повидать вас в Англии было бы для меня не только высшим счастьем. Я думаю тогда-то именно, при этом свидании, моя жизнь сделала бы те несколько последних шагов вперед, которых ей все время недостает. Тогда-то лишь, после этого я бы понял, чтб мне надо вам сказать самого живого, наболевшего и важного, свиданье дало бы эти выводы. То что их нельзя предугадать и не хочется искусственно подделывать, — вот что делает малоценной или невозможной переписку.

Папа! Но, ведь, это море слез, бессонные ночи и, если бы записать это — томы, томы и томы. Горько, что письмо мое через Майского не дошло тогда3. Там я высказал ему разом (как однажды Рильке4) все, что у меня к нему накопилось в течение всей жизни, в особенности за последние годы. Удивленье перед совершенством его мастерства и дара, перед легкостью, с какою он работал (шутя и играючи, как Моцарт), перед многочисленностью и значительностью сделанного им, — удивленье тем более живое и горячее, что сравненья по всем этим пунктам посрамляют и уничтожают меня. Я писал ему, что не надо обижаться, что гигантские его заслуги не оценены и в сотой доле, между тем, как мне приходится сгорать от стыда, когда так чудовищно раздувают и переоценивают мою роль, наполовину мифическую, зиждущуюся на нескольких, очень немногочисленных, отрывочных и бесформенных пустяках, в большинстве несостоятельных и мною осужденных (это постоянный мой спор с аудиториями и молодежью, которая отстаивает «Сестру мою жизнь» и «Темы…», не проникаясь моими доводами, почему это плохо).

Я писал папе, что в нашей жизни не случилось никакой несправедливости, что судьба не преуменьшила и не обидела его, что в конечном счете торжествует все же он, он, проживший такую истинную невыдуманную, интересную, подвижную, богатую жизнь, частью в благословенном своем 19-м веке, частью — в верности ему, а не в диком, опустошенном нереальном и мошенническом двадцатом, где на долю мне, вместо всего реального, чем он был окружен, вместо его свободы, плодотворной деятельности, путешествий, осмысленного и красивого существованья достались одни приятные слова, которые я иногда слышу и которых не заслуживаю. Да кстати. Все эти годы о папе, наверное в силу политической подозрительности, и не заикались. Совершенной неожиданностью поэтому был некролог Грабаря5 (глупые непра-вильности, встречающиеся у него, понятны и простительны), который я прилагаю. Другое замечанье. Только что мне дал свое письмо к вам Шура, и я не буду касаться им затронутых вопросов, чтобы не повторяться. Не делайте себе из собрания папиных работ, оставшихся у вас, лишних забот. Если выставка в Лондоне осуществима легко и просто в вашем и в общечеловеческом тоне, тактично и благородно, без каких-либо запродаж души черту и расписок кровью в этом или каких-нибудь дополнительных трехкопеечных фанфар, — устраивайте выставку. Если нет, не тужите и не чувствуйте себя виноватыми перед людьми и папиной памятью. Это не уйдет даже в том случае, если я ошибаюсь насчет своего или вашего долголетья, или если вера моя в то, что я соберусь к вам — самообман. Ни в коем случае ничего пока не пересылайте6. Замечательна судьба моя с папиными вещами. Больше десяти лет вследствие тесноты в городе я держал в сундуке (он весил 15 пудов) и папках его черновой архив: школьные рисунки углем, эскизы к эскизам, масляные его этюды за всю жизнь, с первых лет, некоторые готовые работы, и терзался, что все это лежит под спудом, ни себе, ни другим. Только перед самою войной, весной 1941 года, когда стало немного легче, я на даче (некоторые, счастливые зимы я проводил с Леничкой на даче) разобрал сун-дук, отобрал много замечательного и со страшным трудом (все практическое, материальное у нас почти невыполнимо) дал застеклить и обрамить и покрыл стены у себя за городом и в городе этими красотами. Это продолжалось только несколько месяцев. Когда начались налеты и Зина с детьми уехала в Чистополь (Казанской губернии), для меня стал вопрос, где сосредоточить картины, чтобы предохранить их от бомбежки (в сентябре Москву бомбардировали каждую ночь). Третьяковскую, куда легко было бы перенести вещи на руках (я живу напротив), эвакуировали и она отказывалась принимать вещи со стороны. Предлагал свои услуги Толстовский музей, но в эти дни октября, когда фронтом стала наша дачная местность7, нечего уже было мечтать достать машину и вещи не на чем было перевезти. Все же я всякими правдами и неправдами разместил в трех местах (чтобы понизить шансы гибели) отобранные и висевшие у меня работы. В одном, на пустующей и покинутой Жениной квартире (она уехала в Ташкент), большая часть их уцелела, а на даче и в городской квартире все сгорело или уничтожено. Вообще у нас (и в особенности у меня) скорее все тает, изнашивается и пропадает, нежели появляется и доступно приобретенью. У меня очень легкий вещевой багаж, как у студента, несмотря на старость и присутствие детей.

Да, за месяц до папиной смерти мы похоронили старшего Зининого сына Адриана, 20 лет, умершего от костного туберкулеза, которым он проболел всю войну в больнице. Жизнь такова, что не чаявшая в нем души мать, зная, что это последние дни и считанные минуты, разрывалась между Сокольниками (больницей) и Переделкиным (нами и дачей) и ездила к нам подымать картофельные гряды накануне его агонии, чтобы не упустить горячей огородный поры. Да, так я говорю у нас обстановка очень несложная. Я не храню ни черновиков своих, ни писем, у меня почти нет библиотеки. Когда зимой я уезжал к Зине в Чистополь, я часть родительских писем оставил на квартире у Жени (они сохранились), а лучшее из своей переписки (другую их часть) и кое-какие письма Горького, Роллана и другие и все (около 100) писем Марины Цветаевой (в 1941 году она повесилась в Елабуге в эвакуации, — у меня есть стихи к ней, я их прилагаю8). Так вот этот отбор я дал на сохраненье знакомым девушкам студенткам в Скрябинский музей. На днях я узнал, что одна из них, преданнейший мне человек и поклонявшаяся Марине, возила их всегда с собою и не расставалась с ними, чтобы они не пропали, и три месяца тому назад, возвращаясь в страшной усталости из Москвы в Болшево, где она живет, по рассеянности оставила не то в вагоне поезда, не то в лесу под елью, где отдыхала9. Вот тебе судьба вещей рядом со мной или вокруг меня. (Какая механичность обращенья: я пишу вам обеим и все время говорю ты, тебе, попеременно представляя себе то тебя, Лида, то Жоню!) Теперь несколько слов совсем о другом. Конечно для меня более, чем радость, — священное какое-то счастье, что пусть случайно и по ошибке доброжелателей я попал в общество имен, которые мне были в жизни дороже всего, — Рильке, Блока и Пруста. Нахождение мое в этой атмосфере естественно и закономерно. Для меня большим утешением в суровой моей судьбе были ваши персоналисты вокруг Transformation10, я их близко не знаю и в особенности, как о художниках ничего не могу сказать, но общий духовный рисунок что ли братства, идейное его очертание, те стороны, которым в нем присутствуют символизм и христианство*, — все это удивительно совпадает с тем, что делается со мной, это самое родное мне сейчас, самое нагретое место на холодной стене, отделяющей меня от вас.

Я знаю, что это не английская печать или литература, не заметное что-нибудь в области английского общественного мненья, что они, Bowra с его поразительными переводами и глубокими, увлекательно написанными книгами о символистах и об эпической

* На полях письма приписка к этому месту: Мне у них больше всего нравятся статьи, было несколько очень хороших статей Рида и хорошая статья Шиманского «В бомбоубежище»11.

поэзии, журнал Horizon12 и два-три человека при университетах ничего не значат, что это крошечный уголок. Но вот именно этот уголок, который я для простоты называю Англия, затем молодежь в России и, в-третьих, Грузия, это три точки чудодейственного какого-то, необъяснимого моего соприкосновенья с судьбою и временем, это мистерия или роман, который мог бы дать много пищи для суеверья, так тут все непредвосхитимо сказочно.

Это концертные залы, которые я наполняю по афише, когда каждое место любого стихотворенья, когда я замедлюсь, мне подсказывают с трех или четырех концов, это встречи и письма, которые я всю жизнь получаю, и это грузинская интеллигенция и искусство на Кавказе, на котором я двенадцать лет не был с последней поездки т^да и куда недавно, в октябре, слетал на две недели13. Это что-то вроде вашей Шотландии, гор, баллад, рыцарской открытости, барабанов с волынкой, целонощных пиров с речами до утра и замечательного вина в каждой семье из своих виноградников, как у нас — своя картошка. Мне 55 лет, у нас трезвое холодное советское время, я не восторженная барышня, — я не представлял себе, что это все еще возможно: из 14-ти суток, которые я там был, я спал только две ночи. Я не понимаю, как я выдержал это упоительное всерастворенье себя в