лютую, злой восперечьте судьбе! Мне многое видеть
в жизни пришлось, чередою годов растянувшейся длинной:
спутник старости — страх, и страх вошел в мою душу.
О, как бились когда-то и мы, выходя на дружины
пзражьи, когда латиняне строй за строем ступали,
страх наводя, но ливийским степям, и уже к Карфагену
близили тяжкий таран! Их вождь, из вождей наилучший,
Регул был в те дни, ласкаемый доброй Фортуной
словно затем, чтобы больше у нас не осталось надежды
в душах. Как поздно, увы! доселе Баграда помнит
оные дни! — как тщетно, увы! предстал нам в подмогу
некий предивный змий! Не скоро, нроизенный стрелами
римских луков, не скоро упал под градом тяжелых
копий чудовищный гад: четыре югера поля
заняло тело его, распростершись бездушной громадой!
Только потом над нашей судьбой несчастной Фортуна
Песнь шестая 97
545
66
=
265
=
870
878
680
585
$90
сжалившись к нам привела, недостойным, из стран отдаленных
помощь: прислал вождя из Греции верностью славный
Лакедемон. Доселе в глазах Нсантипп-победитель:
взор его и суровый нрав и веское слово,
линь носмотрю на тебя и услышу тебя, Ганнибала,
хоть и младенцем ты был в те дни еще бессловесным.
Но для чего продолжать? Победившие, мы победили
только искусством вождя. Опрокинуты римские станы,
римский рассеян строй, знамена римские в нашей
власти, и сам их вождь закован в наши железы.
Горе! куда завел мой рассказ! Не это ли море —
напомипание мне? Ибо здесь, если только ночные
сумраки мне не в обман, на возвратной дороге в отчизну
был он брошен в волну и обманут и предан коварством
спутников. Видел его я тело на зыбкости моря,
столь большого, едва шевелящего дланями в путах.
Боги, какая беда! какая неблагодарность!
Сами ль себе мы старались во вред? Единый спаситель
был у нас — и его бессердечно вы предали смерти!
Я гребцом на том корабле трудился и видел,
как он упал, и душою болел, и недоброе чуял.
Страшно мне теперь самому вспоминать об ужасной
каре — но поделом нам боги назначили кару.
Несколько лет спустя, вот здесь проплывая походом,
наш нечестьем запятнанный флот непоодаль отсюда
встретил строй латинских судов. Какая вскипела
сеча на наших бойцов! как пламя простерлось над морем!
Бревна взлетали и падали в хлябь, с мертвецами живые
плыли в волнах, морская вода почернела от крови,
кормы разметаны в щепь, переломаны весла, ветрила
тонут в морской глубине, крушение — всюду, канаты
порваны, раны за ранами вслед, все гибнут, над морем
смертный стон стоит, мешаясь с тресками досок,—
истинно, видел я бой, как в тартарских недрах Эреба!
Если я сам нощажен богами,— причиною было
то, что во всю резню я видел: всплывали из моря
чудища и воздымали на свет — я видел! — Ксантилиа,
он же метал огонь в корабли, разливал над пучиной
пламя и с высей, как дождь, осыпал и стрелы и копья.
Он не прежде сокрылся из глаз, чем весь поглотило
море погубленный флот в том месте, где волны морские
меж сицилийских текут берегов и сардинского края.
В этот день Исантипи погубил, за себя отомщая,
нашу свободу; но пусть уймется гнев, умоляю, —
есть и смягченье душе: за единую злую обиду
мести единой быть, Старину я такую припомнил
& Франческо Петрарка
38
Африка
$95
Ти
15
91а
120
125
730
лишь потому, что в этих местах и то и другое
совершено: и грех и кара».
За скорбным рассказом
новоротили суда налево и минули Мальту,
но перед этим взглянули пловцы направо, где жаркий
брег Лилибея в тени надгробье прячет фригийца.
Так коротали они большую ночь разговором,
и вспоминая прошедшие дни, страшились грядущих.
Но наконец от легчащего сна приутихла тревога,
и возродивиийся день, повеяв Евром с рассвета,
вздул паруса корабля, натяпувшие с треском холстину,
Лелий тою порой, проводивши царя, возвращался
спешным, сколь можно, путем: его побуждало веленье
друга-вождя, и бегство врага — со страхом он думал,
что без него наступит тот день, столь долго им жданный.
день конечный войны — потому что молва разбегалась,
будто уже враги попросили прощенья и мира,
будто прислали послов. Обратно призван Сенатом,
все же вернулся он в Рим —
так к милому рвется порогу
страстно влюбленный. юнец, от любви теряющий разум;
если ж отец позовет или мать,— еле-еле плетется
в страхе, что вдруг упустить придется условную ночку.
Фульвий, которого сам Сципион приставил к посланцам.
высадил на берег их при Байях, и к самому Риму
вывел; однако ступить за старые римские стены
права им не дано — таков обычай. У входа
в город высился храм Беллоны, в котором собрался
весь многочтимый Сенат. Впускают вражье посольство,
по поелику гласят послы, божася богами,
правдою сущую ложь, вскипели в сенаторах души
гневом, и все их слова про мир и союз, как при предках,
вызвали злобный отпор. Послы твердят: договоры
соблюдены, причина войны — в одном Ганнибале,
а остальной народ да будет изъят из-под кары.
Слышится ропот в ответ; а лотом один из сенатских
молвит отцов: «Вы просите мир такой, как при дедах,-—-
так расскажите, над чем приносились союзные клятвы?»
Возраст послам щитом: мир давний, послы молодые
и о такой старине старопрежней помнить не могут —
так уловка врага раскрылась. Сенаторы видят,
что для того лишь пришли гонцы, чтоб оттягивать время,
и прогоняют их вон. Те ушли. А сенатское мненье
делится натрое, всяк за свое. Одии предлагает
Песнь шестая
99
160
785
130
консула вызвать в Сенат из похода — лишь консулы вправе
брать такой ответ на себя, и это достойно
римской державной красы. Того сенатора звали
Ливий, который желал помедлить. Метелл, возражая,
молвил, что мир и союз, о котором взывают посланцы,
нужно доверить вождю: он — самый сведущий в деле.
Возобладало из всех суждение Марка Левина,
` самое строгое: гнать соглядатаев вражьих из Рима,
ибо совсем они не послы.
Так они и ушли второпях без союза и мира,
даже ответного свитка не взяв. До самого моря
стража шла вокруг, молодцы сенатского звавья,
чтобы нйкто не свернул с дороги; никто финикийской
хитростью здесь бы не мог никакого затеять обмана.
Фульвий и Лелий меж тем возвращаются в ратные станы
и получают приказ отвезти эту весть Сциниону:
пусть продолжают, начав, свое высокое дело,
веря Фортуне и веря богам; под защитою мира
в Африке нет ничего — не быть в войне промедленью!
Той порой в надежде на мир, который наступит,
чтобы спокойно пошел по суше путник и в море
плаватель путь держал, никаким не смущаемый страхом, —
в этой надежде от римских брегов отчалили флоты,
везшие новых бойцов, корчаги зерна и оружье.—
разным был их путь, взбороздивший лазурные волны.
Первый шел и дошел из Калариса с северным ветром;
от Лилибея отчалил второй, но в худшую пору:
бурная хлябь и встречный ветр, захватив злополучных,
врозь разбросали, дробя, по волнам и острым каменьям.
Часть пошла на дно, а часть доплывает до вражьей
суши, меньше боясь людей, чем бушующей бури.
Все, что случилось, — случилось в виду возвышенной Бирсы.
и вероломный народ любовался морскому крушенью.
Щум встает, бегут по широким стенам торопливо,
площадь чернью полна. Немногие, коим дороже
верность и честь, чем любым грабежом нажитое богатство.
напоминают, что есть уговор, что уже не впервые
послано в Рим просить и молить о мире и дружбе, —
тщетно! Ненависть жжет и слепая жажда добычи!
Разом все хватают мечи, и в общем смятенье
заглушены, как бывает всегда, разумные речи.
Алчвые мчатся к судам. Гасдрубала, Гисгонова сына.
вмиг выбирают вождем преступного дела. Причалы
подняты — вышли суда пошарить по римским обломкам.
Плавают кормы в волнах, пловцы плывут, кто как может:
4
100
Африка
а
>
190
15
800
80.
я
810
820
тех захлестнула вода, другие, на вражеский берег
выйдя, сдаются в плен; немногие пожраны морем,
больше таких, которые стали добычей разбоя
на берегу. И только сам начальник, Октавий,
тридцать сберег кораблей: рассекши бурные волны,
тридцать дружин он привел, изнуренных с морем и с ветром
битвой, в залив под горой. Аполлоновым именем званой.
Этот гнусный узедав обман. Сципион содрогнулся,
хоть и Фортуна бодрила его, и доблесть учила
к подлым презренью делам. Посылает он в город зловредный
трех послов принести законные жалобы римлян.
Их встречает толпа разъяренная, небо темнеет
градом летящих камней; к рукопапгной готовое схватке,
подлое племя шумит, и если бы здесь не вменались
власть и важность чинов городских, то, может быть, в этот
день, поправший честь, вопреки вселюдскому закону,
вспыхнула злая резня. Встревожены этою распрей
и не защищены убогою стражей, посланцы
еле пробились на берег морской и требуют лодку —
только здесь, на корме, они, наконец, безонаены.
Вот уж и римский стан в виду, — как вдруг из засады
вынеслись три корабля — неравная сила для битвы.
Бросив римский стан, бойцы сбегаются к морю,
строятся в ряд у самой воды, кричат и мечами
рвутся на помощь прийти, — но что они могут мечами!
Хлябь не дает им пути — и только видом и кликом
могут они ободрять. Наконец опустели колчаны
воинов в римской ладье; и вот, ускользая от подлой
битвы, гребцы налегли на весла и к суше скорее.
В землю врезался киль, промялась земля от удара,
треснул челн, но сделал свое: победителей вынес,
хоть и дорога была и надежда была их напрасна.
Так завидевши волк, что баран отбился от стада,
вмиг вцепляется, с голоду яр, в добычу зубами,
но коль нагонят и вырвут живьем добычу из глотки,
он за врагом по пятам, и щелкает пасть, и воздух
ловит, пока не завидит чужих дворов и овчарен.
Тут ему поворот: от стен, от собачьего лая,
от пастуха, который сидит на зеленом пригорке.
Между таких фипикийских коварств © невеселою вестью
Лелий привозит нослов, которые были в Сенате,
им повелев о страхе забыть и следовать к стану
римскому. Слышит их сказ Сцицион, но ни три оскорбленья
разом, одно в одно, ни тройная обида не может
Песнь шестая
340
84
860
ожесточить его дух. Приняв благосклонно посланцев,
он говорит:
«Хоть вы и попрали былые присяги,
божья уставы и всех времен людские уставы.
но не от нас суждена вероломству вашему кара —
будет день, и отомстятся обиды единою местью.
Все неподобные ваши дела ни во мне не коснулись
духа, ни в стане моем не коснулись величия Рима.
Верность моя — пе вашей чета: ступайте и знайте,
что во время войны оружный римлянин кротче,
нежели в мирные дни под покровом притворственной дружбы
были вы».
Силой и духом велик, ожидая конца перемирью,
пламенный вождь. А меж тем трепетала ливиян держава,
хоть и уведали все: повинуясь приказу старейпгин,
тот и этот уже полководцы покинули землю
вражью, и оба ведут суда по единому морю
братья, спеша объединить два воинства в должное время.
Впрямь уже и Магон корабли отчалил от брега
Генуи, вверивши раны свои открытому морю,—
хоть и недобрые птицы вились, — положась на Фортуну,
прямо от пристани правит на юг. Уже завиднелись
пышные кедром холмы, поросшие рощами долы,
зазеленели в нечастом строю прибрежные пальмы;
вот появился Дельфин, осененный солнечной рощей.
горную спину свою подставив упорному Австру
и от него в тишине сберегая недвижную заводь.
Вот с другой стороны изгибается бухта Сиестра,
вся в палитом винограде под взорами светлого солнца.
и свысока глядит на Вакхову Красную Гору
и на Корнельев храм, в знаменитые лозы одетый,
сладкий точащие мед; им отнюдь не стыдно равняться
ни с фалернских высот вертоградом, ни с славной Мероз.
Здешние то ли места неведомы были поэтам,
то ли дар в поэтах ленив — но досель не воспета
эта земля: мне первому петь. Итак, продолжая
путь, проплывают они Веперину милую пристань,
против которой стоит вдалеке утесистый Эрикс,
имя свое авсонское дав сицилийскому брегу.
Видно, что в этих местах сама обитает Минерва,
ежели ей надоест афинского сладость елея.
Далее встала Воронья Глава, у подножья которой
надвое бьются валы и кипят в прибое каменья;
знают все моряки
