здесь и сейчас, а ежели ты столь сильно растроган

зрелищем ран, то нора отечества беды проведать.

Слушай же -— много сказать в словах я должен немногих!

Средь Гесперийских полей победоносные стяги

наши и дружные нам тиестое видело лето,

но заскучал я в трудах войяы носпешной — тотда-то

ты мне, Фортуна, совет писпослала со знаменьем. Знатлый
и несчастливый совет: тайком песносное бремя

с братом родным поделить и войну тихоходную разом

с двух пришнорить боков. Вот так, ненравой вещуньей
разлучены, мы полки с половинной у каждого силой
гоним вдогонку врагу, в походе все далее розиясь.

Тут отрясли с веретен усталые пряхи до срока

нашу пряжу, и Марс свои знамена нокинул,

ибо, честного боя страшась © превосходной судьбою,
мавры в трудный свой час прибегают к уловке коварной —

Песнь первая

нам на погибель они сию изощрили науку!

Так растлены врагом кельтиберы: подсобною ратью

с братниным войском шли они в бой, но в постыдное бегство
подлою мздой увлеклись, на вечные веки наглядный

нашим вождям урок преподав — да не будут надежны
мощью чужой, а лучше своим воителям верят.

Брат грозит беглецам богами, долгом и честью —

тщетно! бегут наутек — толико злато всевластно!

Святость, верность, стыд — вы пред золотом прах и бесценок!
Строй без подмоги гол, и вот напролом без дороги

брат отступает, полки торопя в знакомые горы:

нет им иного пути, напирает недруг свиреный,

скорый догнать и добить отходящих носледним ударом.

Тоже и я в ноходе моем в отдаленье от брата
ратью настигнут врагов, которых помощью тайной
злобный предатель крепит. Пора трубить отступленье,
но и того нельзя! От милого брата отрезан,
войском скуден и с трех сторон безвыходно заперт
вражьими станами, был я в плену у гиблого края.
С нами мечи, бежать не дано, единое можем
в свой последний час — и колем, и рубим, и режем
мавров проклитых, да канут в Эреб лукавые тени!
Только гнев н боль нас бодрят, отнюдь не рассудок
и не наука войны!

Вот так же пасечник хитрый
в ладном досиехе на сладостный рой выходит походом:
пчелы трепещут во тьме, а после в тоске покидают
гнезда сытных сот, что постным устланы воском,—
рвутся наружу, жужжат наугад, отовсюду вслепую
жалят обидчика лик, но настойчив и неотступен
сметливый вор и, стерпев безвредные раны, победно
рушит и грабит медовый дом благочестного рода.

Равно и нам средь беды последняя лучшая радость —
месть враждебной орде, которую в ярости скорой

бъем копьем и мечом, мешая ненависть с кровью,

но недвижим их строй, как незыблемы натиском Австра
Эрикс в венце облаков и звездодержательный Атлас.
Длить ли рассказ? Вот так, беспечные, гибнем под тьмами
воинов и клинков — привычно зависть Фортуны

правым противится! Тут в груди у меня цененеет
сердце: уловку врага постигаю и смерти соседетво.

В страхе — не за себя, за отечества честь! — поспешаю
речью уместной взбодрить смятевных соратников души:

«Воин! открылась тебе тропа крутая к кончине
14

Африха

славной — иди же за мной, как часто хаживал прежде

с большей удачею, но никогда не с большею честью!

Да не страшит тебя острый булат и лик предстоящей

смерти: за краткую боль великий Маворс заплатит

щедро, и кровью твоей воссияют милые внуки.

Помни свой род и с охотой прими отеческий жребий!

Робкий умрет и храбрый умрет — обоим Природы

непререкаем закон и недолог век у обоих,

пусть же после трудов опасных на суше и море

будет нам смертный час угоден: только для храбрых

радостной смерти удел, а жалкой толпе достается

с жизнью прощаться в слезах, причитая в ужасе тщетном.
Долгую славу сулит быстротечность мгновений последних —
ринься же смело вперед, латинского племени отпрыск,

в поле открытом умри! Пока дозволяла Фортуна,

мы побеждали и сеяли смерть меченосною дланью;

ныне вспять катит колесо, а нам предовольно,

если телами путь врагу заградим — и по грудям,

по плечам, по очам свирепым, по яростным лицам

пусть посмеет пройти! Замкнем их мертвой горою,

валом осадным запрем — да узнает лютая дикость

истинных доблесть мужей, да протопчет дорогу по трупам
римским, кои врагу и в бледности смертной ужасны.

В бой, благородный полк! Впереди завидная смелым

тибель, которой в хвалу вовеки в капищах римских

будут ладан курить и лить благочестные слезы».

Речью моей зажжены, онн, как град из отверстой

тучи, рушатся в бой: я первый под колья и стрелы

в гущу кидаюсь врагов безвозвратно кануть средь брани,
следом на верную смерть молодцы отважные рвутся —

рубим и гибнем. Что же еще, коль малой дружине
противустали тьмы? Но ты об участи брата

ждешь услыхать. Увы! ему в краях Гесперийских

счастья не больше: вотще из гибельной бездны стараясь
вынырнуть — точно как я — задавлен бедою великой

был наконец и он. Не бывало смерти прекрасней

братниной смерти! Сколь дивно для всех согласие жизней,
ненарунимое ни на миг ни малою распрей:

дом един и хлеб един, и дума едина,

после едина смерть, и сокрыт в единой могиле

прах обоих тел, и почти в единое время

мы вознеслись сюда, где нет нам дела до прежней

бренной темницы,—глядим с высоты на презренные извы
плоти постылой и вида оков страшимся знакомых,

кои свободе тесны. Что мы ныне, то пам и любо».
Песнь первая 45

Сын ему в слезах: «Братолюбием, милый родитель,

сердце мое ты до дна проницаешь, однако же мщенью

мало бездейственных слов, но потребно сущее дело.

Только ты прежде ответь, предивный, чтить ли живыми

брата, тебя и других, кого именует привычно

мертвыми Рим?» — На это отец с улыбкою тихой

рек: «Горемычный люд! в сколь темпом влачишься ты мраке!
Сколь непроглядна мгла, в которой без ‘правды коснеет
род человечий! ведь сущая жизнь — единственно эта,

ваша же мнимая жизнь есть смерть. Ты пристальным оком
глянь на брата: ужели не зришть, как твердая поступь

смерть попирает? как грудь необорною силою дышит?

как пламенеет взор и краса чарует живая?

Даже в затылках видпа собранья славного знатность —-

кто же при мне дерзнет сих мужей ругать мертвецами?
А между тем и они, людской причастные доле,

дух испустили честной и в срок земле воротили

плоть. Но приметил лн ты приближение нового сонма,

коего радостный блеск лучезарного полдня светлее?»

«Вижу, сиятельный! нраво, вовек очам не бывало

зрелища слаще — и ныне душой пытливой взыскую

ведать их имена. Не отвергни просьбы, родитель,

ради Юпитера, радн богов, ради Солнца всезряща,

ради Фригийских святынь, коль пращуров помнишь пенаты.
ради родных очагов, коль и тут они милы — исполни!

Истинно, если глаза не лгут, немало знакомцев

зрю среди сих пришлецов: мне памятны стать и повадка,
тоже и лица, хоть в чуждых лучах, — знакомые лица,

видел я их, я жил среди них в отеческом граде!»

«Память твоя верна! Вот этого маврская хитрость

только педавно с землей разлучила: в битве неравной

стинул, увы! Марцелл, в таких-то годах легковерен;

ныне, еще не забыв о погибельной брани, он с нами
радостный делит полет в ‘пространности высей небесных.
Следом поодаль Криспин, которого враг вероломный

за день единый хотел погубить, однако же смерти

был он © отсрочкой вручен мытарством медленной раны.
Ну а этот на месте пал, в засаду попавши,

и без препопы сюда вспарил его дух невесомый,

хладные члены внизу палачам оставив кровавить.

Вот и Фабий: величие дел и великая знатность

имени стали ему вожатыми к гориему свету —

сущего зри вождя! Хотя прозванье Медлитель

было ему от людей, но мудростью неторопливой

слава честная цветет. Не меч и не огвь у латинян

мужа отъяли сего, по покуда пунийская сила
Африка

нашу теснила, он старостью лет восхитился к небу.

Вот и другой — глядит! Духом жарче, ретивее к брани,
вот он, Гракх, себе на беду оплошавший в засаде,

дабы прочь воспарить от мощи оружья и тела.

Зависть судьбы чрезмерна была и к Эмилию Павлу —
только глянь, сколько ран отважную грудь прободают!
В битве при Каннах ему плачевной отечества участь
мнилась, итак, не желав пережить разгром, он отринул
взять у трибуна коня, а на многие просьбы ответил

с твердостью: «Я изжил мой век! Окрепни же духом,
мальчик, и торопись отсюда выбраться целым —

жизнь у тебя впереди, сохрани себя для удачи!

Вот мой Сенату наказ: городите башни и стены,

к худшей готовьтесь беде, ибо лютой напастью Фортуна
подлая нам грозит и победно недруг свирепый
близится! Вот мой привет последний Фабию: верек

был я приказам его всю жизнь и, верный приказу,

пал у тебя на глазах — будь свидетель! Судьба и злонравный
мой сотоварищ смешали ряды всеобщим смятеньем,
доблесть нагую явить не достало в давке простору.
Смерти моей не жди, но беги — иначе речами

долгими я и тебя ногублю». Все ближе к обоим

вражьи клинки; наконец улетает юноша — ужас

тело легчит и шпоры вострит и коня окрыляет.

Словно в гнезде, осажденном змеей, всполошенная птица
мечется: то бежать от зримой смерти скорее

жаждет, а то птеицов покинуть медлит любимых —

все же в последний миг поддается победиому страху

матери бедной любовь, вверяется птаха разнету

крыльев и с ближних ветвей взирает с дрожью на мука
чад и на лютость врага, задыхаясь в горестных пенях,
плачем полня лес и страдая в стренете скорбном —

так же бежал и трибун достопамятный, часто бросая

вспять опечаленный взор. Видны юноше всюду на поле
римлян крушенье и гибель полков, а после удары,

коими злобный мавр вождя священное сердце

люто произает,-— и тщетный плач возносится к небу.

Длить ли рассказ? Ты сам признаешь несчетные сонмы
юных бойцов, что пали тогда во спасенье отчизны!

Да, воистину, сил не жалев на пагубу пашу,

сирый лишивши наш град защиты отважнейших граждан.
злой Ганнибал небеса наполиил толлами теней».

Слушая полесть сию, со вздохом юноша тяжким
молвит: «Верно ты рек — я патешил жадные взоры
видом желанным и глянуть успел на милые лики.
Песнь переая 47

Ныне дозволь вкусить долгожданной отрады — услышать
голос второго отца».— «Не колеблись! тотчас и прямо
с ним говори, как и сам он ждет с приветным вниманьем»,

Сын послущно вперед зтагнул, смиренно склонивши
голову, и — очей не сводя с родного — промолвил:

«О досточтимый, о ты, неизменно мною любимый
равно с отцом! Если Бог дозволил зреть ваши лики
смертным моим очам, если горний предел мирозданья
нред недостойным отверз и явил сиянье Олимпа,

то удели, молю, для беседы малое время:

истинно краткий час, ибо скоро пора мне вернуться

в стан на морском берегу, туда, где великая Кальна
давит пятой Океан и небо вершиной пронзает, —

там взнесены и ждут своего полководца знамена
римские, там порог, на коем войне промедленье».
Юного родича крепко обняв, в ответ изрекает

кроткий герой: «Коль волею сил всевышних ты в небо
смертною плотью вспарил — а иною волей такое
сделать нельзя, и тебе одному дарован в награду

сей небывалый почет! — коли так, то вымолвить трудно,
сколь я надежен тобой, которому вживе открыли
боги свою тропу. Воистину, если не божий

дух в человеке, Фортуна ему в подобном откажет,

ибо сыплет дары попроще. Таинства видеть

горние, зреть наперед дела грядущих столетий,
собетвенный ведать рок, созерцать блажевные души
изблизи, чтобы внизу под ногами сияло лучами
солнце и чтобы вверху небесные попризца длились, —
нет, сего не дарит Фортуна, ибо владеет

сим лишь всесильный Бог. Но ежели божьим сияньем
ты осиян, то нам какою почтить тебя честью?

Стало быть, мы не зря провидели напрочь разбитых
недругов, что полегли повсюду в полях Гесперийских,—
месть за смерть свою мы видели! Ты же, отмститель,
славу стяжаешь в веках величьем любови сыновней;
а потому со мной не стыдись — и слухом, и духом

я для тебя