канешь в былое, тем пуще тебя удостоят хвалою,—
временем кормится честь, и будешь ты именем знатен
вплоть до скончания дней, ибо доблесть не явится кразге,
но вернее, болось, истощится. Наша словесность
ныне еще не сильна достигнуть меты достодолжной,
ибо от скудных корней недавно явилась, а прежде
Лаций песен не знал, пробавляясь сказаньями греков.
Вот нотому-то снедаем я был досадой и гневом,
что не обрящет себе по заслугам глашатаев добрых
знатная доблесть твоя. Великий царь Македопский,
камень могильный узрев Эакида-пращура, молвил:
«Юноша, сколь ты счастлив, что такой достался глашатай
чести и славе твоей!» Да и впрямь, немалое счастье
зпатным делами мужам обрести стихотворца по чину,
дабы деяний красу приумножил он звонкою песнью,
увековечив хвалой нетленною доблестей память,
А для тебя, о вождь из вождей, которому годен
разве Гомер, — для тебя вперекор ласкательствам прочим
только меня и нашла судьба! Быть может, с годами
тот народится на свет, кто должною песнью до неба
превознесет и почтит достославных подвигов славу, —
тот, кому подарит Каллиопа голос погромче,
лиру позвонче и плектр поискусней в сладостных трелях».
Песнь девятая 457
>
я
т
=
а
Е
з
<
5
«Слов не трать, молю! Я, право, отнюдь песнопевца
не предпочту тебе Меонийского, ни Еврипида
высокословного и никого, чьим хвалятся греки
именем, — я не хочу быть чуждою песнью воспетым,
ежели будут воспет!» — Сципион ответствует.— «Сделай,
как попросил я тебя: почему возможно поэтам
верно ведать дел достославных концы и начала,
мне изволь изъяснить и что знаменует собою
лавр — награда храбрым вождям и святым песнопевцам.
Пусть не кажусь я тебе недостоин такие рассказы
слутать: душу мою красота тревожит волненьем
сладостным — сердце сие от утешных речей обретает
после тягот труда оружного отдых желанный».
Тот в ответ: «Поверь, умов столь диких и грубых
нет, милосердный вождь, которым прекрасная жажда
вовсе была бы чужда средь забот и тягот житейских
сладкому ладу внимать Ниерийскому, дивный подслушать
хор камен. О твоей душе тем наче не мыслю,
будто отвращена от муз,— под такими звездами
не породит никогда великого мужа Нрирода,
ибо в онлошность зачтется ей, коль страстию. к славе
сердце налолнив, сому не внушит любови к искусству.
Истинно, всяк, кто зрит, что содеял великое дело,
чтит прилежно присных певцов и песни святые!
Ныне же все, чему от меня ты ждешь научиться,
в кратких узнай словах. Песнопевцев удел своевольный
мнится толпе не таков, как есть.
Кто соберется писать, тот прежде писаньям в основу
прочную правду бери, обопрись, а уж носле попробуй
скрыться, окутавшись пестрых прикрас приятным туманом,
дабы читателя труд соделать слаще и дольше.
Мысль острей внитийств, а истина истинно слаще
‚ выдумки сладкой любой! Вникать в летописные книги,
100
105
подвигов повести знать, жития преславные помнить,
тайны пытать естества — поверь, и такое поэтам
можно, но должно прикрыть науку покровом незнанья,
голую правду тонким плащом обманчиво кутать,
чтобы она то являлась на свет, то скрывалась от взора.
А измышляющий все подряд отнюдь не достоин
званья поэта и чести певца, такому пристало
имя единое — лжец. Теперь исчислить ты можешь
то, что искал узнать: какова трудов наших мера,
где нам поставлен предел и сколько дадено воли.
Ныне осталось сказать о лавре, коим порою
вровень с тобою нас чтят. Поелику бранная слава
Африка
109
20
125
+30
Зы
140
ааа
$850
славы не ниже певцов, то равно вождям и поэтам
ветвью зеленой чело святое по праву венчают —
так знаменует бессмертную честь бессмертная зелень
тем и другим и жизнь сулит на долгие годы.
Любит за это лавр Аполлон, преблагой в песнопеньях,
коему часто водить Пиерид доводится хоры
властью лирных струн в родимых пещерах Киррейских,
да и Юпитер разить не желает скорым перуном
древо сие — изо всех дерев лишь лавру досталась
честь такая, что ласков к нему небесный владыка.
Грозен ли славе перун? Ей одна опасна погибель —
ветхость забвенья! Итак, наша слава, всецело бесстрашна,
носит в примету себе из листвы, не боящейся молний,
знатный венок, соплетя священного дерева ветви»,
Смолк, а ему Сципион с улыбкою молвит: «Отменный
портить рассказ, скупясь на слова: едва зазвенела
слаще речь, ты мой алчущий слух в пути покидаешь!
Дальше веди: берегов не видать и минуло солнце
неба срединную высь — удели же мне толику сладких
слов, твой разум благой переполнивших, милою речью
радуй подольше меня, любопытного, день коротая
краткий и по морю бег веселя». Послушно заводит
Энний повесть — и вмиг утих корабельщиков гомон,
свита смолкла вождя. Речет: «Пытливо по следу
полузабытых я шел преданий, елико возможно
к далям давних времен в ретивой стремился погоне
и наконец проник взыскующим духом до мрака
крайнего и до мужей первобытных, от коих навеки
отворотилась долгим путем изнуренная слава.
Всякого, кто воссиял предо мною подвигом знатным,
благоговейно в душе сберечь и с предками вровень
милыми преданно чтить мне лучшею стало заслугой,
а особливо певцов, цветистым отличных каламом,
я восприял и впустил в глубину сокровенную сердца.
Многих же тысяч невцов мне Гомер единый превыше:
тем он владеет один, что чту, люблю и лелею,
а потому порой пришлецом мне видится с неба,
ибо дивлтоюсь, как мог человек сих высей достигнуть,
быть столь всеседущ в порядках земных и в поприщах звездных!
Пусть он задолго процвел до нынешних царств и до века
Римского, все же его всегда в настоящее время
я помещаю — таким его видя, как в сердце измыслил.
Дня я не жил без него, без него я ночи не прожил:
он мне краткость пиров продлевал, а ныне дорогу
долгую он коротит, он учит прямою тропою
перевалить через стылых гор крутые отроги, —
Песнь девятая
459
180
170
(75
180
185
190
495
что бы ни делал я, всегда я с ним неразлучен,
хоть наяву, хоть во сне, хоть днем, хоть ночью мы вместе!
Даже теперь, тревожной порой переменчивых браней,
он мне явился во сне. Но сном назову ли виденье?
Бдительно бодрствовал я: мир нарушен, рвутся к оружью
воинства, в стане нет и тебя, своим опозданьем
мой напрягшего дух. Коль прямую сказывать правду,
я не боялся, но был в ожиданья томительной смуте
вилоть до вечерней зари, когда же полночь сгустилась,
душу кручина взяла: что нам день грядущий готовит
после таких перемен? Вдруг во тьме примечаю глубокой:
близится старец ко мне, укутан лохмотьями ризы
ветхой, нечесан, сед, с косматой седой бородою,
с ямами праздных глазниц — неломерный ужас внушало
это сленое лицо с небрежным величием вкупе.
Хладен стою, а он, словно зрячий, манием длани
мой унимает страх и так по-гречески молвит:
«Здравствуй, единственный мой и милый в землях латинских
друг! Чего ты просил душою и долгой молитвой,
ныне сбылось — узри Гомера облик живого,
ибо сумел я к тебе взойти, отомкнувши темницу
Дитову и немоту земной взломавши утробы».
Пал я ниц, лобзанья к стопам его устремляя,
но предо мною тень — лобзаю голую землю.
«Встань»,— он глаголет,— «ко мпе приблизясь как равный, —
ты чести
верно сподобился сей! и нежданной насыться беседой,
время покуда тебе дозволяет». Разом воспрянув,
пылко реку: «О ты, Аргосского племени слава
наикраснейшая! ты, великий! Кто поруганью
смел подвергнуть тебя жестокому? Очи святые
кто отхитил, красу Природы разграбив и миру
столький доставив ущерб? Не таков ты мнился мне прежде:
право, влюбленной душе ты Линкея виделся зорче
ясных зениц остротой! Ужель в изобильной найдется
Греции, морем с обеих сторон омытой, хоть пристань,
хоть городок, хоть гора, хоть луг, хоть пещера в замшелых
скалах, хоть холм крутой, укутанный чащей лесною,
есть ли на дне морском хоть камень, что мне не являешь
явственно? Как же другим даровал ты дальнее зренье,
сам и вблизи ничего не видав? Подобного дива
не разумею! Могу в Эгейских водах исчислить
россыпь Киклад и всякий изгиб Геллеспонтского брега
вижу —аты и меня вот здесь, пред собою, не видишь,
столькое въяве мне показазв!»
480
Африка
09
05
15
20
50
85
Ответствует старец:
«Верно ты говоришь, да только какое тут диво?
Плотские очи отъяв, ужель Господь не всесилен
очи мне дать взамен, которыми тайное вижу?
Не привыкай бременить причитаньями Нромысла волю,
смертный! роптанье сие — наипущая глупость людская!
Что ни творит Он — по правде творит, а немощность ваша
ведать не может всего в утесненье узилища темном.
О сколь многим во вред зеницы стали, к блужданьям
зрячих увлекшие прочь от честных, быть может, починов!
Вот посему с охотою я лишился обузы,
стольких гнутущей ко злу. Но трогаться в путь не пора ли?
Поводыря не презри сленого — вдруг да увидишь
нечто, уму твоему любезное. А о грядущем
брось кручиниться: завтрашний день финикийскою кровью
бранное поле взбагрит, и Лаций стяжает победу».
В радости я поспешил за провидцем…
Тут я приметил вдали, что сидит на укромной поляне
юноша, и вопросил: «О вожатый достолюбезный!
кто он? кого я зрю под лавров нежною сенью,
ветвью зеленой власы увенчать возмечтавшего в мыслях?
Ежели очи не лгут, задумал он много, и мнатся
гордой и смелой дума его». «Глаза не солгали,
юношу я признал: он из отрасли поздних потомков,
он в Италийской стране в отдаленном родится столетье.
«Тускская произведет его Флоренция, город
итирокостенный, от римских корней возросший, преславный
после, а ныне — ничто, но можешь узнать поточнее,
где процветет изобильной красой: близ знатного тока
Арна, воды свои к Авсонийской стремящего Пизе.
Юнона сей у края времен призовет из изгнанья
долгого муз и песнью своей приют Геликонский
сестрам древним вернет средь смуты тысячелетней.
Будет он зваться Франциск и всех вэличье свершений,
коим свидетель ты был, как будто в единое тело
он съединит: Испанский поход и Лизийские брани
и Сципиада труды твоего, а имя поэме
«Африка». Сколько же в нем к своему доверия дару!
Сколь любочестья стрекалом гоним! А после в триумфе,
пусть запоздалом, взойдет на вази Капитолий: ни леность
косного века, ни буйной толпы иномысленный натиск
не устрашат его на пути возвратном — с Сенатом
вместе идущего, лавром чело венчавшего славным.
Столь велика в нем к лавру любовь и телико почтенье,
что изо всех лесов ему Дельфийские кущи
даже и ныне милей, — и уже младые побеги
Песнь девятая
10!
6
65
а
а
ви
90
учится он соплетать и грядущею тешится честью.
В оное время он будет любим дряхлеющим Римом
так. как бывает любим престарелою матерью вдовой
тот из сынов, кто рожден последышем праздной утробы
после кончины прочих чад как нежданный подарок.
“ Равно и Рим, в чреде двухсот пятилетий не видев
сходного, будет глядеть умиленным и ласковым взором,
как принимает лавры певец, как венком украшает
кудри, как на алтарь возлагает священную зелень.
Пусть за него одного, о Рим, Флорентийское племя
° все тебе станет милей! не жалей, что будущий город
некогда ты заложил на бреге Тускской стремнины!
Пращуров подвиги сей певец ретивой хвалою
превознесет, познав от начала крайнего судьбы
Ромула внуков и Рима сынов: в беспристрастной и складной
повести он воротит зсем героям знатные званья;
главным же и среди всех исполином высясь великим
будет сиять у него Сципион, пред коим особо
ои себя почитает в долгу. А если достанет
жизни, если ничто препоной не будет почину
новых его трудов, то узришь пестроцветные свитки
долгих сказаний иных — о многих геройских деяньях,
что совершатся до века его. Да разве расскажешь
про закрома чужого ума?» С дыханьем стесненным
так я желал разглядеть и так желал я услышать
’ юношу, что восхотел — возможно ли верить? — Гомера
славного сладким словам мету поскорее воздвигнуть,
ибо уже возлюбил певца твоих и грядущих
подвигов. Тихо вперед шагнув, его наблюдаю
изблизи: летами юн, зато заботой степенен,
питет усердно — приютом ему зеленые травы
в сенях древесных, а рядом родник быстроплещущий блещет.
быот ледяные ключи кругом и высятся скалы.
Молвит вожатый: «Вот таково ему будет обличье,
в этой тиши ему будет жилье и тут он впервые
замысел знатный взрастит,
