скудный водой Рубикон, и уже знаменитый в грядущем
битвой пунийской Метавр, стремящийся радостно к устью.
Здесь и этрусских рек череда — и Макра, и хищник
света Умброн, где что шаг, то брод, и опасный для пашев
вскопанных (так говорят) Анавр студеной волною,
и даровавшая нашим местам прозванье Невала,
Эльса и камни дробящий Бисент своими струями;
та, наконец, где стоит Флоренция, знатный твой город,
с той же горы, что и Тибр, катящая воды к широким
устьям, где Пиза дает кораблям причальную пристань.
Есть рассказ, что эта река обещала в несчастье
брату Тибру помочь, и когда вознесенный гордыней
вождь Ганнибал на слоне, уповая на божью подмогу,
первым успехом войны тщеславился, тут-то она-то
глаза лишила его, ненавистника силы и славы
Рима, и вздутой волной едва не сгубила в разливе.
Есть и такие’ меж пас, которые думают, будто
с горных башен и круч, когда Ганнибал появился,
Риму оружьем грозя, то Юпитер собрал на собранье
гневных богов и грянул из туч неожиданным ливнем,
так преградив ему путь к трепещущим кровам Субурры.
О, положи сомненьям конец: позволь нам увидеть
все, что «Африка» нам’откроет божественным словом!
Право же. ты, совершенствуя стих святой! «Сциниады»
столько дней и ночей, превысил всякую меру:
если в оные дни пад божественной песней Энею
десять лет Марон придавал сей достойвую живость,
а «Фиваиду» свою не раз с великим успехом
Стаций читавши вслух, едва на двенадцатом годе
выдал в свет и стяжал далеко бегущую славу, —
то почему же у «Африки» столь тяжелые роды?
Или, быть может, тебя страшат и лай и укусы
вечных ругателей злых, и ты свое светлое имя
черным тучам предать не хочешь, хоть в прежнее время,
нашей хвалой ободрен, не боялся открыть перед всеми
165
478
$75
180
58
=
А
>
195
200
20:
ИП. Стыхи к Петрарке от Колуция Пиерия
2
=
>
25
235
249
25
ео
250
плод не меньших трудов — пастушьи напевы буколик?
Пусть наш век нерадив, но принял он общим восторгом
эти стихи, предпочтя старинным песням Марона;
точно так же и злые твои — быть может, сверх меры,—
строки стяжали хвалу, и славятся доброю славой
песни, которые ты обращал ко многим, и дорог
каждый лист, к которому ты ирикладывал руку,
будь то посланье к друзьям иль малая будь эпиграмма.
Хвалит тебя народ, а ученые люди тем паче
знают тебя наизусть, и в веках прозвучит твое имя.
Этот видя почет, ужели ты станешь бояться,
что от дурного словца твоя умалится слава?
Пусть язвящий язык на твои творенья восстанет —
лишь захоти: за тобой, за тебя поднимется в битву
дружный защитников полк, глася твою славу по свету.
Ежели сам ты смолчишь — все равно, взгляни и увидишь
доброжелателей сонм, за тебя готовый к сраженью.
Пусть даже все смолчат, пусть Даже — трудно поверить —
незащищенной пойдет на борьбу твоя «Сципиада»,
и не сумеет сама за себя постоять в словопренье
и за себя заступиться своим божественным словом, —
сам рассуди: если древний Гомер, воспеватель Ахилла,
и знаменитый Марон, два светоча, слава поэтов,
не избежали зубов грызучей зависти, — что же
ты, победитель, не хочешь стерпеть случайного лая?
Может быть, думаешь ты, что тебя достойная почесть
после кончины твоей придет к остылому праху,
ибо (и в этом ты прав) победит твоя «Африка» зависть
и многославную жизнь продлит во вечные веки?
Так; но если творец не выдаст творения свету,
трудно ему проблистать самому,— покажется людям,
будто усопший был сам недоволен трудом своей жизни.
Болыше того; говорят — отвратите, о Музы, безумство! —
будто бы ты захотел предать огню «Сципиаду»,
ежели только уму постижно, что впал ты в подобный
грех! припомни о том, припомни, неблагодарный,
что не единой ли ты обязан «Африке» славой?
Это она о тебе разнесла хвалебные вести,
это она тебя привела ко святыням поэтов,
капитолийской тебя удостоивши чести от Феба.
Ты ли угасишь теперь начаток всей твоей славы,
ты ли жестокой рукой плоды столь долгого тщанья,
торе! вверглешь в огонь, и тебя не удержит почтенье
к Музам, чьи алтари тебя призывают к пощаде?
Знаю: много трудов сулят тебе грокое имя,
тех, что связаны в стих, и тех, что развязаны в прозу,
202 Доповянения
и что довольно того, что ими превысил ты древних, —
21° вечной все же хвалы лишь «Африка» будет залогом.
И да не будет тебе помехою страсть к исправленью:
ей не будет конца — я знаю сам, как приятно,
там прибавить, а тут убавить, а здесь переставить,
так что работе твоей конца никогда ме настунит.
2 Ты и сам подтвердишь: что в юности мило, на склоне
лет не мило совсем: что ни возраст, то новые вкусы —
то, что претило вчера, прекрасным покажется завтра.
Стало быть, так или сяк, а нужен конец переделкам.
О долгожданный, прошу: пора! издай «Сципиаду»,
** да воссияет вовек и время н родина наша!
Дар роковой, королю поднесенный и славу суливший,
пусть при жизни тебе позволит увидеть, какая
сами твои стихи опора возвышенной славе.
Подписано: Колуиций Пиерий из Стиньяно,
не по заслугам своим канцлер Флорентинский.
ПТ. ПОСЛАНИЕ ВОЗРАЗИТЕЛЬНОЕ
К КОЛУЦИЮ ПИЕРИЮ ИЗ СТИНЬЯНО
КАНЦЛЕРУ ФЛОРЕНТИНСКОМУ,
О ТОМ, ЧТО НЕ ДОЛЖНО БЫЛО ИЗДАВАТЬ В СВЕТ «АФРИКУ»
ПРИ ЖИЗНИ ФРАНЦИСКА ПЕТРАРКИ,
ПОЭТА ЛАВРОВЕНЧАННОГО,
НАЗВАННОЙ «АФРИКИ» СОЧИНИТЕЛЯ.
ПИСАНО ОТ ЛИЦА
НАЗВАННОГО ФРАНЦИСКА ПЕТРАРКИ
Голос, ведомый всем, донесся до нашего слуха
здесь, где самый упор средоточия звездного мира,
здесь, куда проникнуть умом в занебесные сферы
оный воитель искал Сципиад в италийских напастях.
° Это отсель немногим из душ сойти к просвещенным
в звучном евете дано; и это сюда возлетают
столь же немногие те, кому даровала природа
добрую долю меж дольних судеб и кому с Геликона
кудри венчал священный венок, от которого даже
» рыбы безмолвные речь обретут и постигнут искусства.
Здесь-то любезный Пиерий меня, как прежде при жизни,
так илтеперь призывает на суд пред Господом Богом,
дабы ответ получить: зачем столь долгие годы
медлит мой Сципиад и замысел битвы при Каннах,
- Послание возразительное к Колуцию Пиерию 303
30
55
3
©
35
$0
$0
*
я
коим пора бы и в свет, покуда душа моя в теле.
Я отвечаю: затем, что постыла смертная слава, —
это постиг я, об этом скажу, не скрывая ни слова.
Ведай, что я пременился душой, причастившийся чести
истинной жизнию жить, тогда как певцы извращают
подлинный образ любви к нерушимому вечному Богу,
коего`ангельский хор воспевает, а люди трепещут.
Верьте все, кто и больше меня: хотя и зовется
ваша божественной речь, и душе приятна, и долгой
жизнью дарит поэтический дар былые деянья,—
это — грех, ибо славе такой не бывать без ущерба
для человеческих душ: погибельна дутая слава,
ибо воистину так надмевается в сердце гордыня.
Ах, в сколь узкую щель проникает слава и губит!
Если бы этого я не избег соблазна, — вовеки
мне не видать бы звезд под стопами, ни доброго Солнца
в беге над тем, что внизу, ни Марона, ни прочих поэтов,
коих я воспевал, ты помнишь, на нежной свирели.
Но вознамерившись миру явить Сципиадову скромность
и предприявшие столько трудов Капитолий и Бирсу,
я убоялся, презрел соблазн, напряг мою волю
и возмолился к тому Творцу, «Которого тело
беспорочное зрим в наготе и в стигматных ранах»,
и обещал в мольбе, воротясь «с Парнасских отрогов,
благочестивую неснь принесть» Ему, ежели будут
любы песни Ему, а если придутся нелюбы,—
«слезы мои принести», которыми горько я плакал,
что отлагаю обещанный труд: слезам изобильным
вечно открыта душа. Исчерпавши сердце заботой
о «Сципиаде», рыдал я о времени, траченном праздно.
Так, куда не могли возвести Пимплейские Музы,
пост и слезы меня возвели. Песнопенья, какие
пастырь слагал Давид и какие казались мие грубы
в пору, когда я пылал «Сципиадою», в каждую полночь
петые, стали вещанием мне. И дар их отраден:
ныне обстала меня гармония звездного сонма.
Если бы я, над Соргией сев, все заботы оставил,
только держа в уме отделку моей «Сципиады»,
тотчас вздохи мои на крыльях взлетели бы к высям
свода небес, услаждая богов торжественной песней
в вышнем покое, и новый напев прозвучал бы над целым
миром, землю росой оживив, над зыблемым морем
ветры уняв,— тогда и Темпейская роща, и Брента,
и Евганейских холмов густой виноград и оливы
вняли бы мне, и до звезд бы взвилась лебединая песня.
Ах, тогда бы и Арн восславился больше, чем Минций,
204
Дополнения
та
30
85
9
>
95
405
ибо величьем Энею подстать Сципион, и подавно
выше, чем Цезарь, Дерзавший на все, а мощью сильнее,
чем Эакид и Улисс и все, кто дивным Гомером
в давних прославлеп веках, и божественней тех, о которых
песнью звенел в многозначных стихах Родонский изгнанник.
Но не жалезо о том, что оставил я ваши красоты
после того, как узрел за собою сквозь твердь и сквозь тучи
мир и уже не страшный эфир. Здесь в молниях красных
с громом мешается стих, и Олимн отзывается страхом.
До сих пор на небесном я вел языке мои речи;
дальше, Колуций, веду на земном. Послушай — отвечу.
Много жалоб в твоем писанье, о многом взыскуешь,
и недостойно бы мне остаться глухим к твоим пеням,
словно не чувствую я. сколь многие падают стрелы,
медом смягчая укол. Ты сам ведь будешь обижен,
если я крепкий не выставлю щит. Аонийского тока
крепок дыханием он и нашим сияет искусством
во отвращение стрел, — а покуда ты разные ищешь
способы, как мне начать, и следишь проницательной мыслью
всей истории ход, и рад придумывать реки,
в помощь нам и на горе врагу собравшие силы,
всем перебрав имена. Но полно, оставь исхищренья
выследить истинный путь. Скользни глазами по воску!
Видишь, как сына во сне отец укрепляет в решенье
важном, ради него нокинувши выси Олимпа
с той стороны, где тебе открыто созвездие Рака;
видишь, как вождю, грядущему к дому Сифака,
Лелий готовит путь — искусством честней, чем в Авелле,
и половиной стиха; каким смертельным напитком
к мужу любовь Массиниссе, любя, прервала Софонисба,
в черный Тартар бежав от триумфа, грозившего в Риме;
как вероломный Сифак пленен и влачится в победный
Город, когда уже был Карфаген обложен осадой
римской, и как Магон, отчалив от берега в море,
правит, и гибель свою, задыхаясь, находит в пучине:
как Ганнибалову клятву в ничто Сципион обращает
тем, что вверяет скрепить войну трепещжущим коньям;
как царица-жена умиляет Юпитера слезно
и, невзирая на то, приговор выносится правый;
как Ганнибалов побег на радость римлянам <мудрый
Лелий выводит на луть;” как сходятся сила на силу
оба вождя, и как град вероломный просит пощады.
На опаленных судах ливийские светлые воды
пересекает спокойный герой, беседуя с вещим
другом, и Энний-поэт свои раскрывает виденья,
не позабыв и о нас помянуть в своем предсказанье.
Ш. Послание возразительное к Колуцию Пиерию 205
410
115
126
12
ры
13
5
140
14$
Вот как важно знать всю цельность целого. Что же
странного в том, что отнюдь не спешит, как простак торопливый,
тот Сцинпион, который был страх финикийцам и острым
славен умом? Ты знаешь и сам: кто умерен, ве ищет
скорых утех. Он в уме прикинет свои ожиданья
и подождет, и деньгами возьмет желанное время,
и никогда не придется ему уйти без успеха,
ибо природа сама торопливости в людях не терпит,
а наипаче в великих делах. И сам полководец
знает о том. Не зови запоздалым, что дастся навеки!
Не помышляй и о том, что страх презренного рода
был мне помехой в труде. Мой истинный труд-— не по следу
прежних поэтов пройти. Ты сам, ученейший, знаешь
наперечет до древних времен, какие ступали
стопы но всем тропам, чтб рекли и какие поэты:
пусть и поверит творец, будто сам он — создатель творенья,
с первого, чтения в нем заметят покражи из древних.
Если на чаши весов положить и как следует взвесить
несколько первых строк твоего ко мне обращелнья, —
сам убедишься, что
