неохотно его показывая и тем паче не публикуя. Что уж тут говорить о
столь типичном для гуманистов просветительском энтузиазме! Счастье
еще, что письма Цицерона не сгинули, когда так никому и не завещан-
ная библиотека Петрарки расточилась по белу свету.
Но пора вернуться к плачущему над сжигаемыми кпигами юному
правоведу («Огонь жег словно бы мое собственное тело» — вот как напи-
сал он через пятьдесят с лишним лет об этом энизоде!). Не стоит пе-
дооценивать европейскую просвещенность первых десятилетий ХУ в.:
ко времени формирования вкусов и наклонностей молодого Франческо
образованных людей хватало не только в монастырях и университетах,
но и в городах, где те же, например, юристы часто не ограничивались
кольным латинским минимумом, но читали все книги, какие удавалось
добыть. Любителей древней литературы было немало, попадались и зна-
06 «Африке» Петрарки 213
токи. Вполне образованным человеком был и нотариус Нетракко, кото-
рый тоже, прежде чем взяться за юриспруденцию, получил хорошую
общую подготовку в школе и на «факультете искусств», а иначе не был
бы допущен к изучению правоведения. Подготовительное (т. е. подгото-
вительное для тех, кто был намерен, как сказали бы сейчас, «специали-
зироваться») обучение предполагало, что прошедший его совершенно сво-
бодно владеет латынью, которая в литературном своем варианте отлича-
лась от «золотой» далеко не столь катастрофически, как это изобража-
лось затем поздними гуманистами, а также знаком с традиционными еще
для античного образования семью амез ПЪегаез — «благородными худо-
‚ жествами» (см. «Африка», ПТ, 180 и примеч.). В средневековой школе
«гуманитарный цикл» (тривиум) был отделен от «точного» (квадривиу-
ма) и имел перед ним заметное преимущество, потому что античное бла-
гоговение церед математикой Средневековью не передалось — зато уж
тривиум строго спрашивали со всех, результатом чего и явилась некото-
рая пренебрежительность прилагательного «тривиальный»: незнание три-
виальной науки было приметой явного невежества, а знание науки толь-
ко тривиальной свидетельствовало лишь о минимуме образования, об
обязательном «аттестате зрелости», гордиться которым глупо. Тривиум
включал грамматику (чтение, разбор и толкование классических текстов,
прежде всего Вергилия — самого школьного из всех школьных авторов),
риторику (сочинение текстов в подражание образцовым, а главным образ-
цом хорошего стиля был Цицерон; обучались, впрочем, и стихосложе-
нию — тогда образцом был все тот же Вергилий) и диалектику (искусст-
во спора, отточенное средневековыми схоластами до невероятных тонко-
стей). Немало, а ведь это всего лишь тривиум. И будущий нотариус
Петракко все это в свое время хорошо выучил: о латыни и речи нет,
латынь была его рабочим языком, но он и Вергилия читал и толковал,
и тем более «юридического» Цицерона, и послание умел сочинить хоро-
шим слогом, да и со стихами как-то справлялся — хуже или лучше это
знали и умели все, кто учился в университете, а кое-что из этого знали
и умели даже выпускники соборных школ. Упоминавшаяся школьная
классика включала, правда, не слишком много авторов: изучался Цице-
рон, однако в основном философские трактаты (и далеко не все), изу-
чался Саллюстий (и этим ограничивалось знакомство с историографией),
из поэтов кроме Вергилия в программу входил Овидий (по объему это
много, но по составу непредетавительно), из драматургов — только Те-
ренций. Стаций, Лукан, Тит Ливий (в ту пору известный отрывочнее,
чем теперь), даже Гораций — нсе это было уже для любителей и знато-
‚ков. Однако при наличии досуга и охоты всякий, кто получил тривиаль-
ное образование, мог стать любителем и знатоком, а если к досугу и охо-
те добавлялись хотя бы умеренные дарования и немпожко амбиции, то
мог и сочинять: стихотворные и нестихотворяые эпистолы к друзьям и
врагам, элегии, эниграммы и прочее — все, чему были образцы.
И действительно, многие сочиняли, порой удачно, а чаще плохо,
а потом и публиковали, и этой литературной продукции средневековых
грамотеев сохранилось предостаточно, а было еще больше — ведь ипогое
244 Е. Г. Рабинович
пропало. Но следует снова и снова повторить: словесностью занимались
на досуге. Иначе говоря, всякий сочинитель всегда был не только сочи-
нителем, но и состоял при каком-нибудь деле: для себя и для окружаю-
щих он был прежде всего не сочинитель, а профессор, аббат, государст-
венный канцлер или еще кто-то — например, нотариус. Если бы сын сера
Петракко, продолжив почтенную династию флорентийских правоведов,
посвятил свои досуги наукам и сочинительству и если бы он преуспел на
этом поприще, такое было бы лишь похвально — даже Роберту Анжуй-
скому ученые досуги добавили славы и доставили почетное прозвище
«Мудрый», а уж для нотариуса престиж учености еще полезнее. Поводом
для родительского гнева и бросания книг в огонь было другое.
Обнаружилось, что юный школяр нотариусом быть не желает и вооб-
ще испытывает отвращение к университетским занятиям и к открывае-
мым этими занятиями деловым поприщам, а вместо этого с неразумным
упорством совершенствует свои и без того превосходные школьные навы-
ки и считает это своим главным и единственным делом — а тривиум не
может считаться делом, тривиум принадлежит детству н досугу. У почти
взрослого отпрыска почтенных родителей амбиции то ли бездельника, то
ли малолетнего зубрилы, с которого только Вергилия и спрашивают! —
и вот тут-то «детские книжки» летят в огонь, школяр рыдает, тем под-
тверждая свою крайнюю умственную незрелость, а добросердечный отец
жалеет сына и решает ограничиться назиданием: сами по себе Вергилий
и Цицерон превосходны и полезны, просто всему свое время — хрестома-
тийные авторы изучаются в школе, а вечно быть школяром нельзя.
Слово «хрестоматийные» применено здесь не случайно. Греческим сло-
вом «хрестоматия» (буквально «пользоученье») поначалу назывались
сборники литературных отрывков или мелких произведений, предназна-
ценные для учебных надобностей — такие «Хрестоматии по…» существу-
ют до сего дня, а придумали их, конечно, древние греки, чья система
школьного образования кое в чем жива и ныне. Но учатся не только на
отрывках и мелких произведениях, и потому фактически хрестоматийным
является (и называется) всякое изучаемое в школе произведение, если
его учебное назначение стало устойчивым: так из греческих трагедий до
нас дошли именно хрестоматийные, и именно ввиду своей хрестоматий-
ности — их усердно твердили эллинские и затем визаптийские школяры,
а следовательно, они усердно переписывались (как и еще более объеми-
стые поэмы Гомера). Для латинского Запада главным хрестоматийным
автором был Вергилий — и благополучно пережил «темные века», не ра-
стеряв даже пространных комментариев Сервия. Уцелели и другие авто-
ры, входившие в школьную программу, и ко времени Петрарки средневе-
ковая хрестоматия сделалась весьма обширна — немалая часть «золотого
фонда» римской литературы в нее входила, хотя и не на равных нравах,
т.е. но хрестоматийной обязательности Гораций или Саллюстий не могли,
конечно, конкурировать с Вергилием и Цицероном. То, что Петрарка лю-
бил и отлично знал эту драгоценную для него древнюю словесность, во-
все не было необычно — знатоков, как сказано, хватало, причем порой
более изощренных, потому что основоположник гуманизма при всех сво-
06 «Африке» Петрарки 315
их познаниях до конца жизни предпочитал самых школьных авторов и
это свое пристрастие к «тривиальным» Вергилию и Цицерону не уставал
подчеркивать. Необычным у Нетрарки было то, что хрестоматия виделась
эму иначе, чем другим,— для него она была свидетельством утраченного
величия Рима, и это утраченное величие вызывало у него острую куль-
турную ностальгию.
Хрестоматийный подход к словесности, хотя бы и подход изощренного
знатока, сохраняет специфику если не «пользоученья» так «приятно-
чтенья» — важно наличие текста (и это может подстрекнуть библиофиль-
скую погоню за манускриптами), но обстонтельства создания текста не-
существенны, даже когда о них известны те или иные занимательные
подробности. Соответственно и сочинительство хотя и является подража-
нием хрестоматийному образцу, тоже не предполагает учета (и тем более
воспроизведения) этих обстоятельств: сочинительство, как и нетворче-
ское усвоение текста, ассоциируется с тривиумом, а тривиум — со шко-
лой или е досугом. Нелишне заметить, что то и другое объединялось не-
когда словом «м@аиз» (перевод греческого «спо», отсюда и «школа»),
т. е. в первом значении «игра». Школа и досуг — привлекательные, но
все же второстепенные жизненные ценности, а уж тот факт, что почти
все сокровища хрестоматии были созданы тысячу и более лет назад, при
всей своей общеизвестности тем паче не был актуален, хотя упоминав-
шаяся утрата Римом былого величия являлась общепризнанной и при-
скорбной реальностью.
Лет тридцать назад знаменитый историк античности Арнальдо Мо-
мильяно, открывая один исторический конгресс, сказал: «С уверенностью
сообщаю вам, что в данное время Римская империя более не существу-
ета вот когда она пала, этого по-прежнему никто не знает». И затем
он предложил присутствующим на выбор несколько дат этого «паде-
ния» — внолне конкретных, но © разбросом в полтора тысячелетия, и са-
мой поздней датой был 4809 г., когда после победы Наполеона над Авст-
рией с географических карт окончательно исчезли слова «Римская импе-
рия». Яено, что настоящая Империя исчезла раньше, но когда? Когда
Рим принял христианство? Или когда держава распалась на две части?
Или когда пал Константинополь (так полагал сам Гиббон)? Или…-
в общем, у Момильяно были все основания пошутить. А вот для
современников Петрарки этой исторической проблемы просто не сущест-
вовало: они жили в Римской империи, их политические планы, распри и
упования были обусловлены существованием Империи и ее конфликтами
с католическими иерархами и. с городами, да и государственный язык в
этой Империи был латинский, и Рим оставался вроде как столицей,
ав Риме был Сенат — не прежний, но все-таки Сенат. Упадок был, но
падения не было, — не было такого исторического события, с датой или
без даты. Главной исторической вехой было принятие христианства, и на
уровне общепринятой религиозной концепции время делилось на три нпе-
риода: до первого Пришествия Христа, после первого Прилествия и в
ожидании второго, а в дальнем (или во всяком случае неопределенном)
будущем ожидались предсказанные в Апокалипсисе события, завершаю-
216 Е. Г. Рабинович
щиеся концом света.-Будучи примерным христианином, Петрарка эту
концепцию разделял, но мистиком он не был и об апокалиптическом гря-
дущем заботился мало — интересовавшее его будущее было «будущим в
пределах настоящего», т. е. без учета эсхатологических упований. Зато
в прошлом его занимали не слишком значимые для названной концепции
судьбы Рима, а эта проблема никак не сводилась к религиозной периоди-
зации истории, ибо упадок Рима начался после (и не в результате)
первого Пришествия, что давало мысли необходимую свободу — возмож-
ность не соприкасаться с авторитетными ностулатами богословия. Значит
ли это, что Петрарка осмыслял судьбы Рима в собственно исторических
категориях? Пожалуй, однако лишь отчасти.
Читатель «Африки» уже заметил, что настоящего исторического чув-
ства у Петрарки не было, и это естественно, потому что столь важный
для новоевропейского сознания принцип «научного историзма» явился
позднее. Петрарка неисторичен не только и не столько потому, что часто
пренебрегал хронологией ради сюжета (такое предпочтение поэтического
историческому свойственно литературе любого времени), но преимущест-
венно потому, что противопоставил хрестоматийному подходу к римской
старине производную от этого же подхода концепцию. Разделив историю
Рима на эпоху расцвета (древность) и эпоху упадка, он эту славную
древность воспринимал как нечто единое — пусть она длилась долгие
века, но Нума и Помпей у него как бы современники, потому что оба
принадлежат одной эпохе. Собственно говоря, ведь и мы тоже в глубине
души склонны полагать, что все древние римляне жили в одном и том
же месте и времени — в древнем Риме. И такая синхронизация при всей
своей внеисторичности является формой культурологического метода. не-
обходимо дополняющего исторический: древнеримекая культура справед-
ливо может рассматриваться как единый феномен, в
