составленная хрестоматия всегда вольно или невольно иллюстрирует
культурную концепцию составителя. И Петрарка воспринимал римскую
«пречистую древность» именно культурологически — как единый фено-
мен. Историзм же его подхода выражался в том, что он объявлял этот
феномен более не существующим, т. е. давал ему исторические границы.
Наличие нижней границы для концепции не было актуально как само-
очевидное — все имеет начало, даже и великий Рим некогда не сущест-
вовал (достопамятным первопричинам его основания посвящена хресто-
матийная «Энеида»). А вот осознание верхней, пусть хронологически
неопределенной, границы было для Петрарки весьма важно, ибо возрож-
дать можно лишь нечто мертвое или омертвелое, не функционирующее
более во всей сумме своих свойств. Петрарка увидел и понял, что, не-
смотря на наличие памятников античной цивилизации, сама античная
цивилизация исчезла — эту совершенно справедливую мысль он выражал
иными словами и по-всякому, однако вполне однозначно, и это было ново,
потому что жители латиноязычной Римской империи жили в Римской
империи, учились по Вергилию, зубрили в университетах римское право
Об «Африке» Петрарки 247
и казалось, что всякая дорога по-прежнему ведет в прежний Рим, а за-
вершились (притом давным-давно) лишь века непросвещенного язычест-
ва, иных же по-настбящему важных событий от Ромула до Треченто не
было.
Петрарка не любил свое время и даже порой отказывался считать его
свойм, объявляя о своей принадлежности прошлому и будущему, но не
настоящему. Любовь к будущему — отдельная тема, и 0б отношениях
Петрарки с «потомками» будет еще сказано, но так или иначе эта любовь
лишена личностной конкретности и больше похожа на надежду. Любовь
к прошлому совмещалась с горечью разлуки, потому что прошлое оста-
лось в прошлом. Но Петрарка любил его: он любил великое время, рож-
давшее Регулов, Сцилионов и Метеллов, доблесть которых превратила
Рим в великую державу и с исчезновением которых Рим едва ли не вовсе
перестал быть державой, которых прославляли и наставляли сочинители,
чьим трудом и доблестью было сочинительство, прославившее их вместе
с теми, кого прославили они. Он хотел знать о «мужах древности» по-
больше, потому что великое время создают великие люди. Он хотел со-
чинять, прославляя доблесть и научая доблести. Он хотел быть древним
римлянином — истинным римлянином.
А нотариусом он быть не хотел. И не только нотариусом — он не хо-
тел быть даже богословом, т. е. достигнуть вершины достулной ученому
карьеры. Ни одна из предлагаемых Петрарке временем социальных ролей
его не устраивала, потому что в его времени пригодных для него ролей
не имелось. Оставалось искать — точнее, создавать — себе новую роль.
И тут следует отметить несколько значимых для понимания после-
дующего обстоятельств. Во-первых, эта тенденция проявилась у будуще-
го лауреата рано: его вкусы достаточно сформировались уже к моменту
краткого конфликта с отцом, из-за чего, в сущности, и получился конф-
ликт. Можно полагать, что вкусы эти сформировались уже в Карлантра,
когда грамматик Конвеневоле читал со своим совсем юным учеником
Вергилия и Цицерона, т. е. во время прохождения тривиума,— эта «сов-
сем юность» была, в сущности, детством (до двенадцати лет — до
1315 г.), так что мы вправе сказать, что в известном смысле Петрарка
на всю жизнь застрял в собственном детстве, усвоив систему ценностей
детства (школы), а во взрослом мире понимая и принимая— как почти
все дети — преимущественно ценности досуга (а тризиум был достояни-
ем детства и досуга). Во-вторых, это рано проявившееся неприятие цен-
ностей взрослого мира сочеталось © совсем не детской, да и у взрослых
редкостной (особенно в ту пору) чертой — с категорическим нежеланием
кому-либо и чему-либо подражать, хотя бы и древним, к которым он
испытывал столь детское в своей первооснове обожание. Впоследствии он
недвусмысленно выразил это в одном из писем к Боккаччо: «Я стараюсь
идти по троне, проторенной пращурами нашими, но не желаю раболепно
след в след влачиться за ними: я не такого хочу себе вожатого, который
на цепи тащил бы меня за собою, но такого, который бы лишь пред-
шествовал мне, указуя путь -— никто и никогда не воспретит мне сво-
ротить, куда я сам пожелаю!» Что нельзя следовать традиции слово в
248 Е. Г. Рабинович
слово — об этом писал еще Гораций в «Поэтике» (131—133), а сочини-
тели средневековых поэтик столь авторитетную рекомендацию, конечно,
повторяли, однако доминирующим художественным принципом самобыт-
ность не была даже для Горация, который не приветствует и чрезмерную
вольность (там же, 134—135). Зато Петрарка от любых, пусть лишь
потенциально опасных «цецей» оберегался опять-таки с юных лет: напри-
мер, в начале 1320-х годов не захотел читать «Божественную комедию»,
объяснив, что боится попасть под влияние выдающегося поэта — зарок
этот был, конечно, не навсегда, и «АФрика» обнаруживает знакомство с
«Комедией», но собственного экземпляра Петрарка (с его-то библиотекой! }
не имел и в конце 1350-х годов, если вообще когда-нибудь имел. В-треть-
их, как известно всем, Петрарка смолоду и всю жизнь писал итальянские
стихи —и не между делом, не для светского развлечения, а с не мень-
шим прилежанием и вдохновением, чем писал по-латыни. Это не слиш-
ком хорошо увязывается с откровенной неприязнью к своему веку и ©
любовью к латинской древности: хотя на «народных языках» уже име-
лась богатая литература, но с ученой (прежде всего со школьной) точки
зрения они не располагали статусом полноправных языков: то, что пере-
водится на русский язык как «народный», происходит не от горделивого
«рорииз» (народ), а от «уегпа» (туземный холоп), и прилагательное
«уегпаси]и$» само по себе звучит почти уничижительно. Но ведь Петрар-
ка был таким заядлым латинистом! Получается неувязка, и по этому
поводу уже выдвигалось много интересных гипотез и наверняка будет
выдвинуто еще много — однако, оставаясь на твердой почве негипотети-
ческой реальпости, можно утверждать лишь одно: Петрарка хотел нисать
итальянбкие стихи и писал их. Так же, как при всей декларируемой и
вряд ли лицемерной любви к своему уединенному Воклюзу (тоже, кета-
ти, впервые увиденному и запавшему в память в детстве, в годы школь-
ной зубрежки), он постоянно гостил у монархов, а то и у тиранов, время
от времени без особого успеха пытаясь вмешиваться в политику,— это у
него выходило несравнимо хуже итальянских стихов, но не в меньшей
степени демонстрировало принадлежность веку, от которого он ничего хо-
рошего не ждал. Все это должно было бы быть квалифицировано как
«противоречивость», если бы расходилось с какой-то преграммой, но ни-
какой особой этической или эстетической программы у Петрарки не было:
его страсть к латыни не кристаллизовалась в пренебрежение к итальян-
скому языку, привязанность к Воклюзу не означала анахоретства, любовь
и Лауре не помешала родиться его детям — когда пристрастия и интере-
сы достаточно разнообразны, то среди них непременно будут и противоре-
чивые. Сам Петрарка был так привержен самоанализу, столько искал и
столько находил в себе противоречий, столько написал об этом в стихах
и в прозе, что будь у него программа, она была бы известна от него же,
однако его самоанализ свидетельствует о приверженности к самоанализу
(тоже не программной, а проистекающей от свойств характера) — и толь-
ко. Если согласиться с метким замечанием, что Петрарка был прежде
всего «зеркалом самого себя», то отсутствие программы представляется
еще более естественным,
06 «Африке» Петрарки
220 .Е. Г. Рабинович
ный и светский. А если у такого вот «нетерминологического гуманиста»
имеется вдобавок и природный талант, то в чем он обнаружится в пер-
вую очередь? Без сомненья, в письмах, в которых сразу явятся и обра-
зование, и остроумие, я хороший вкус, да и учтивость тозке — ведь у
письма есть адресат. И когда Петрарка, так и не став нотариусом, стал
просто гуманистом в простом смысле этого слова, то он очень вскоре и
очень широко прославился именно своими письмами, а при том, что пи-
сем в ту пору, как уже сказано, писалось множество, такой скорый успех
очень много значил для совсем еще молодого человека, относивитегося к
жизни не без легкомыслия. Особенно после смерти отца, когда нерадивый
студент окончательно бросил университетские занятия, поселился в пап-
ской столице и стал проедать небесконечное отцовское наследство, не
имея ни определенного общественного положения, ни каких-либо опреде-
ленных перснектив этим положением обзавестись. Но Петрарка был в
жизни желанным гостем — его миновала даже та полоса нишений, кото-
рую положено пережить везучему герою романа, уже съевшему послед-
нюю ложку родительской нохлебки и еще пе успевшему вкусить сладо-
стей удачи. Первый успех пришел рано, первый меценат не замедлил
явиться, и до самого конца Фортуна не изменяла своему любимцу, воз-
нося его выше и выше — если ему и случалось страдать, то преимуще-
ственпо от упоминавшейся неутолимой страсти к самоанализу, которая,
впрочем, легла впоследствии в основу гуманистического (в терминологи-
ческом смысле) антропоцентристского миросозерцания.
Итак, успех принесли письма, и главную прижизненную славу доста-
вили Петрарке они же, между тем как он не меньше, а скорее боль-
ше, хотел прославиться в качестве поэта: стихи его пользовались мень-
шим успехом, чем письма, хотя авторитет знатока латинской поэзии он
тоже приобрел рано, так что сам Роберт Мудрый сделал его судьей своих
(очень недурных, особенно для короля) стихов и вступил с ним в пе-
реписку. К этому времени Петрарка, еще молодой, но уже знаменитый и
(насколько было тогда возможно) независимый, усцел купить Воклюз и
затеял сочинить эпическую поэму. Желание понятное: слишком многие
знаменитые римские поэты были авторами поэм, и престижность этого
жанра отчасти обеспечивалась риском — про поэму не сказкешь, как иро
сборник элегий, что «вные недурны», поэма означает славу или провал.
Петрарка хотел славы.
В герои поэмы был избран, естественно, персонаж героического време-
ни — старший Сципион, к которому Петрарка, как сам пишет в «Посла-
нии к потомкам», с детства испытывал нокую неизъяснимую приязнь.
Симпатию к старшему Сципиону испытывал и Данте (что отразилось как
в «Комедии», так и в письмах), и уточнением 4с детства» Петрарка, воз-
можно, лишний раз хотел подчеркнуть независимость своего выбора, хотя
неизъяснимая приязнь в особых уточнениях не нуждалась —и ввиду
своей неизъяснимости, и потому, что отношение к Сципиону как к «герою
по преимуществу» родилось еще в древности и досталось Средневековью
но наследству. Тит Ливий, — а Ливия Петрарка любил, знал же настолько
хорошо, что собственноручно выправил его необъятный труд, и эта рабо-
Об «Африке» Петрарки 221
та До сих пор не утратила своего филологического значения — итак,
Ливий, начиная рассказ о войне римлян с Ганнибалом, называет эту вой-
ну наивеличайшей из всех войн (ХХГ, 1), хотя к его собственному вре-
мени выбирать было из чего: триста лет Рим только и делал, что вел ве-
ликие войны. А из героев этой «наивеличайшей войны» самым значи-
тельным и самым привлекательным выведен у Ливия именно Сципион,
победитель Ганнибала, притом (в отличие от почти всех позднейших ге-
роев, да и иных, ему современных) никак не скомпрометированный уча-
стием в гражданских распрях и в братоубийственных смутах, воевавший
только с «чужеземными захватчиками» и одолевший главного из них,
после чего Рим стал хозяином чуть ли не всей вселенной и дальнейшие
победы одерживал без особого труда. К тому же доблесть сочеталась у
Сципиона с учтивостью, кротостью, просвещенностью, хорошим вкусом —
он был воплощением «ВатапЦаз», но был также и на диво благочестив,
и, наконец, он был молод, а Петрарка относился к молодости не просто
как к житейской или даже социальной ценности, но как к безоговорочно
положительной нравственной
