как к житейской или даже социальной ценности, но как к безоговорочно
положительной нравственной категории (быть может, нотому, что моло-
дость была структурным свойством его характера, а сам он был «зерка-
лом самого себя») —и это нривело впоследствии к почти терминологиза-
ции слова «уепаз» в Италии, да отчасти и во всей Европе. В общем,
Сципион был образцовым героем по всем статьям, причем героем пропис-
ным — так же, как прописными классиками были Вергилий и Цицерон,
любовь к которым Петрарка тоже пронес из детства через всю жизнь.
Однако приязнь — не непременный повод сочинять о предмете этой
приязни эпическую поэму, даже если объективно он годится в герои эпи-
ческой поэмы (а доблестный и добродетельный молодой полководец в та-
кие герои, конечно, годится). Герой должеи подходить не только жанру,
но и автору, т. е. предоставлять ему максимальные возможности для по-
этической самореализации. Эти возможности поэма о Сципионе Петрарке
предоставляла. Некоторые из них названы: Сципион был прописным ге-
роем, то есть принадлежал к набору вечных для Петрарки школьных
ценностей, Сципион был носителем гуманности и благочестности, которые
были для Петрарки главными нравственными ценностями, Сципион был
молод — и уже этого могло бы быть довольно, но этим дело не ограничи-
валось. Ранее упоминалось, что Петрарка порой пытался вмешиваться в
политику (наиболее энергичные попытки отмечены в хронологической
таблице) и что получалось это у него неважно. Однако в политических
мечтаниях он своей малой способностью к практической политике огра-
ничен не был и мечтал об Империи —о возрождении Римской империи
миновавшего золотого века, когда Рим державствовал над миром. Есте-
ственно, древний Рим. Но Петрарка был флорентиец и всегда об этом
помнил (хотя жить во Флоренции не хотел), а вечный Город лежал в
руинах, и уповательное его возрождение не предполагало упадка или
унижения новых и славных городов вроде той же Флоренции или Вене-
ции, или Пармы, а стало быть, возрождение римского могущества естест-
венным образом понималось поэтом как возрождение могущества Италии,
имеющей столицею Рим, между тем Римская империя его собственного
222 Е. Г. Рабинович
нелюбимого им века управлялась германскими императорами. В жизни
Петрарка держал сторону императоров и Даже на старости лет сделался
имперским пфальцграфом, но в мечтах он видел иную картину, и варва-
рам-германцам в любых чинах место в ней отводилось, мягко говоря,
скромное — как и прочим варварам. Что «настоящая» Римская империя
была именно Римской, а не Италийской, что при Сципионе римляне вое-
вали не только с финикийцем Ганнибалом, но и чуть ли не с половиной
Италии, из ненависти к Риму стоявшей за Карфаген, и т. д.,—все эти
пронисные истины Петрарка знал отлично. Исторический Рим больше
всего воевал с Италией, но поэзия говорит не о сущем, а о должном —
и в поэме Сципион ведет в бой италийские («авсонийские») полки,
с Ганнибалом воюет Италия, хотя и предводительствуемая Римом, во0б-
ще римский патриотизм оказывается равен патриотизму италийскому,
а по сути итальянскому. Материал для таких патриотических трансфор-
маций давала не сама по себе война с Ганнибалом, а только те ее эпи-
зоды, где главным героем был Сципион: зв качестве полководца он, дей-
ствительно, бился лишь на чужбине, покоряя Иснанию, меняя царей в
в Нумидии, громя карфагенян при Заме,— тут легко было отождествить
Италию с Римом и списать стоявших за Ганнибала италийцев просто в
изменники. Петрарка почти не подверстывал историю к концепции, но
умело выбирал из истории то, что этой конценции не вредило, а поэтиче-
ское умолчание ложью не является,
Кстати было и то, что рассказ о Сцилионовых подвигах имелся под-
робный (Ливий не пожалел места дяя описания великой войны), а вот
прославляющая их поэма пропала — из «Анналов» Энния сохранились
клочки, знакомые Петрарке по комментарию Сервия к «Энеиде», но не
составлявшие ничего целого. На таком фоне Петрарка мог явиться по
своему же выражению «Эннием новым» («Африка», П, 443; ср. 1
и примеч.), т. е. продемонстрировать не только свои преемственные связи
с древней поэзией, но и их специфику — свое намерение идти по тропе
пращуров вольной поступью равного, а не «влачащегося след в след»
подражателя (не зря ведь он называл Вергилия братом). Впоследствии
свою речь при получении венка он начал цитатой из «Георгик»:
Ввысь влечет меня к пустынным кручам Парнасским
некий сладостный пыд…— (Ш, 291—292)
и в продолжении речи эта цитата многократно повторяется. Обычно по-
добные зачины средневековых речей бывали цитатой из Писания, так как
традиция сквозного их использования восходила к святоотеческим толко-
ваниям, но цитата из Вергилия лишь варьировала эту традицию: Верги-
лий уже в святоотеческие времена почиталея «душою отприродно христи-
анскою», а в известном средпевековом гимне «Оный день» по пророче-
скому статусу приравнивался к Чсалмопевцу,— итак, примерный
католик, взявшийся петь о древнем Сципионе, просто в очередной раз
проявил здесь свой хороший вкус, выбрав цитату из наиболее уместного
ц цанной ситуации, но притом вполне авторитетного источника (цитата
м& совсем обычна, однако ведь и случай нерядовой). Существеннее дру-
06 «Африке» Петрарки 224
гое — пропитированы полтора стиха, а Вергилий выражает свою мыель
в трех (291—293):
Ввысь влечет меня к пустынным кручам НПарнасским
некий сладостный пыл — мне отроги горные милы,
в коих к источнику Муз никем не протоптаны тропы.
Это правдивые стихи, так как из всех сочинений Вергилия «Георгики»,
пожалуй, особенно самобытны. Но нельзя забывать, что Петрарка, цити-
руя полтора стиха, рассчитывал на аудиторию, которой следующие пол-
тора тоже памятны (как-никак Вергилий был школьным автором),
а стало быть, с приличной скромностью — чужим полусловом — объявлял
и себя поэтом вполне самобытным. В «Африке» он был куда менее скро-
мен, и она полна реминисценциями этих трех Вергилиевых строк, т. е.
декларациями, что по трудной дороге к источнику муз поэт идет нехо-
женым путем и на свой страх. Это возвращает нас к приводившемуся
выше отрывку из письма к Боккаччо, в котором намерение «своротить
куда пожелаю» выражено © предельной прямотой, хотя и не в ущерб
авторитету «пращуров».
Пращуром из пращуров был Энний, первый «настоящий» римский ли-
тератор (сам Гораций зовет его «отцом»!): он был, в частности, зачина-
телем латинского гексаметра, т. е. чуть ли не всей классической римской
поэзии и всей римской энической поэзии, так что не зря отрывки из «Ан-
налов» сохранились в комментарии Сервия к «Энеиде»,-—- Вергилий во
многом опирался на Энния, а иные строки у него и заимствовал. Петрар-
ка, ставя себя рядом с Эннием («новый Энний») и Вергилием («бра-
том»), претендовал тем самым быть сразу основоположником и класси-
ком: основоположником нотому, что возрождал прерванное преемство,
зачинателем которого был Энний, приведший в Лаций муз, призываемых
Петраркой из изгнанья назад («Африка», П, 445—447), классиком пото-
му, что располагал традицией, которой у Энния в запасе как бы не было
,
(запасы Энния были велики, но то были греческие запасы). Это преемст—
во — пусть прерванное на века и реставрируемое — Петрарка видел не-
ким эволюционирующим во времени явлением, причем эволюционирую-
щим в сторону большего совершенства. Энний был велик, но «груб»;
в результате эволюции явился Вергилий — ученье пошло латинским му-
зам в пользу. Теперь, после перерыва, они вернулись (он, Петрарка, их
вернул), а значит, эволюция продолжается (он, Петрарка, ее продолжа-
ет) —это путь пращуров, но вперед по нему идут поэты отважные, т. е.
ищущие нехоженых троп, как некогда искал их Вергилий и как ныне
ищет их он сам (потому-то идти по пути пращуров — не то, что «вла-
читься» за пращурами). В трактате-диалоге «О сокровенном» собеседник
Петрарки Августин говорит, что делать давность критерием истинно-
сти — «верх безрассудства», и эта мысль явно важна для Петрарки, коль
скоро он вкладывает ее в столь авторитетные уста. Отсюда не следует,
будто отмечавшаяся выше внеисторичность культурного сознания поэта
как-то компенсируется этим его эволюционизмом — одно с другим попро-
сту не соприкасается. Идея, что все искусства со временем совершенст-
324 Е. Г. Рабинович
вуются (если только вдруг по каким-нибудь внешним причинам не при-
ходят в упадок), едва ли не менее оригинальна, чем хрестоматийный
юдход к искусству, и тоже благополучно существует до сего дня — при-
чем если внеисторичность все-таки является формой (пусть не всегда
корректной) продуктивного по своей природе культурологического метода,
то эволюционизм представляет собой в лучшем случае абсолютно некор-
ректный перенос критериев вполне реальной технологической эволюции в
область эстетических парадигм, а в худшем (и почти всегда) — механи-
ческий перенос закономерностей онтогенеза на филогенез, т. е. наивное
и неверное представление о том, что человечество совершенствует свои
художественные навыки так, как их совершенствует индивид. При всей
своей теоретической бесплодности концепция эта приносит много пользы,
обладая большим вдохновляющим действием, хотя и очень избиратель-
ным. Если талантливый художник (а таких мало) верит в эволюцию ис-
кусства (а верят далеко не все) и в свою способность этой эволюции со-
действовать (а столь отважны тоже далеко не все), то в интересах эволю-
ции и своих он может рискнуть на новаторство (а таких смельчаков еще
меньше) и преуспеть (иногда),— тут-то и являются на свет новые шедев-
ры, которые не лучше и не хуже прежних шедевров, но общую сумму
шедевров не только увеличивают, а также и разнообразят, расширяя
репертуар художественных стилей и тем обогащая культуру в целом.
Не касаясь необъятной проблемы каноничности средневекового искус-
ства, придется отметить, что намерения Петрарки относительно «Афри-
ки» (при всей неоригивальности эволюционизма как такового) сами по
себе были довольно оригинальны, потому что латинский энос уже древ-
ними почитался достигшим предела совершенства. Вергилий сделался
школьным автором сразу после публикации «Энеиды» (т. е. вскоре после
смерти), и все эпические поэты ему подражали. Разумеется, подражания
различались — ведь каждый не только пишет, а и читает по-своему—
однако средневековое (школьное или досужее) вергилиаиство ввиду не-
которой окостенелости восприятия прописного (уже более тысячи лет)
классика и ввиду несомненной тенденции к канону сплошь и рядом сво-
дило подражание к заимствованию. Ко времени Петрарки проторенная
Вергилием тропа превратилась в заезженную колею, и с позиций прин-
ципиальной самобытности в привычном движении по ней действительно
можно было видеть раболепие. Однако даже самобытный латинский ге-
роический эпос мог быть только вергилианским — никакого другого пути
пращуры не проторили. Для Петрарки главным признаком заезженности
был не самый факт следования вергилианской традиции (традиция как
раз и была путем пращуров), а упомянутые заимствования, искоренив
которые он намеревался обновить традицию. Незаемность каждого стиха
была для него непременным признаком истинной поэтичности и даже
просто поэтической добросовестности, так что когда уже в старости он
как-то раз нечаянно воспроизвел в одной из малых поэм полстроки все
того же «божественного Марона» и ему на это указали, то он разразился
по поводу своей оплошности целым покаянно-оправдательным посланием.
Всякий, кто читал «Африку» параллельно с комментарием, имел возмож-
гэ
2
бл
06 «Африке» Петрарки
ность заметить. как много у Петрарки реминисценций из Вергилия и на-
меков на сюжеты Вергилия,— но прямых заимствований из Вергилия или
иного поэта у него практически нет.
Демонстративноеть этого приема особенно заметна, если сравнивать
поэму с прозанческими текстами, послужившими ей источниками, — с Ли-
вием и Флором, с Цицероповым «Сном Сципиона» и еще некоторыми со-
чинениями (соответствующие отсылки имеются в примечаниях). Перело-
жить прозу в стихи с сохранением почти полной дословности — сложное
и изысканное искусство, с образцом которого русский читатель знаком пов
«Василию Шибапову» А. К. Толстого, переложившего в этой балладе
одно из послапий князя Курбекого к Ивану Грозному (рифмованвыми
амфибрахиями). Прием этот редок не только
