рожден и воспитан Средневековьем: пусть он не испытывал интереса
к тропологическим, анагогическим и прочим толкованиям Писания.
а все же он был вскормлен и вспоен именно этой культурой и вне за-
висимости от личного отношения к ней часто воспроизводил ее в своем
поведении, например в вышеописанном отношении к своей библиотеке,
И в отношении к пятнице тоже, хотя наложение на собственную жизнь
категорий Святой седмицы сразу демонстрировало отнюдь не средневе-
ковое отношение к своей биографии и к своему творчеству. Однако.
хотя себялюбие Нетрарки во многом послужило, как уже говорилось.
развитию гуманистического антропоцентризма, само это себялюбие мог-
ло бессознательно оформляться в привычных поэту, т. е. средневековых,
категориях. Таковы, вероятно, и его «три пятницы»: первая — «великое
06 «Африке» Петрарки 237
приготовление» ко всей его итальянской поэзии, вторая — к «Африке»,
третья — к желанному статусу лавровенчанного поэта. Нескромно, но от
того еще правдоподобнее. В определенном смысле Петрарка действитель-
но может быть назван «человеком Пятницы» — это почти то же, что и
«отец Возрождения».
Почему же он все-таки утаил «вторую пятницу» — точнее, предпочел
оставить мифом (тщательно обработанным мифом) столь любимое им
творение, уже стяжавшее столь великую заочную славу? Объяснить это
только страстью к бесконечной шлифовке нельзя — он шлифовал и дру-
гие свои вещи, но обычно раньше или позже публиковал их (а потом
продолжал шлифовать), да и прежде публикации знакомил друзей
© какими-то отрывками. Авторы эпических поэм в процессе своего
многолетнего труда порой собирали приятелей и читали им отрывки,
которыми были довольны, так что поэма могла приобрести частичную
(но отнюдь не мифологическую) известность задолго до публикации.
Убеждая Петрарку примерами Вергилия и Стация, друзья просили его
показать (почитать) им хоть что-нибудь (ведь хоть что-вибудь, наверня-
ка, уже отшлифовано), но все просьбы оставались тщетными. И само-
очевидно, что хотя у воэта была веская причина держать поэму под
спудом, причиной этой была вовсе не шлифовка: как бы там ни было,
но Дважды он давал друзьям отрывки поэмы, причем не только не «от-
шлифованной», а даже и просто педонисанной. То, что он и в старости
перечитывал «Африку» и, как всегда бывает в подобных ситуациях,
вносил в нее некоторые исправления, не отменяет того факта, что сам
он считал поэму готовой, и давно готовой, — раз он сам пишет о ее
готовности в «Нослании к потомкам». Мы не имеем права ему не верить,
не располагая для этого самыми серьезными основаниями, а мы таковы-
ми не располагаем. Что же до причин сокрытия готовой поэмы, то
опять-таки разумнее всего довериться в этом вопросе ее автору, кото-
рый прямо говорит в своем заключительном прощании с «Африкой»,
что дорога в свет оказалась закрыта для нее из-за смерти Роберта:
потому-то теперь ей придется ждать, затаясь в безвестности, «иных
времен» — ее читателями должны быть не современники, а нотомки.
Это (наиболее авторитетное!) объяснение подтверждается первона-
чальной историей поэмы. Действительно, в 1340 г. Петрарка отослал
в Париж Пьеру Берсюиру отрывок из совсем еще не готовой поэмы,
причем отослал для использования в книге, т. е. для публикации.
В 1341 г. он читал отрывки из «Африки» Роберту — а готовы были
(оставляя в стороне вопрос о шлифовке) только четыре песни. Сразу
после смерти Роберта он (правда, уже с оговорками) дал Барбато ско-
пировать кусок УГ песни, а поэма по-прежнему была еще пе готова.
Ясно, что, проживи Роберт на несколько лет дольше, дописанная за это
время и посвященная ему «Африка» непременно увидела бы свет.—
при живом Роберте поэт меныпе скрывал неготовую поэму, чем после
смерти Роберта готовую! Однако (и это очепь важно) при живом Робер-
те Нетрарка мог не особенно опасаться провала: державный меценат
защитил бы его от «завистников» и своим влиянием обеспечил бы поэме
238 Е. Г. Рабинович
успех — быть может, не безусловный, но уж наверняка достаточный,
чтобы не скомпрометировать лауреатства. Во всяком случае, Петрарка
в это верил. Смерть Роберта оставляла «Африку» на произвол судьбы
и «завистников», а к началу 1350-х годов (когда поэма в принципе
должна была быть опубликована) это грозило провалом — особенно скан-
дальным на фоне уже сложившегося мифа. Петрарка мог укреплять
этот миф, расхваливая свое творение устами Августина и самой Истины
(«О сокровенном»), но он был умным человеком и очень опытным лите-
ратором: реакция читателей на долгожданный шедевр была для него
Достаточно предсказуема, причем именно реакция «его» читателей —
первых гуманистов.
И он был прав: мы знаем, что тому читательскому кругу, от кото-
рого десятилетия утаивалась «Африка», она (мягко говоря) пе понра-
вилась, и дело обошлось без скандала просто потому, что Петрарки
уже не было на свете, и шокирующая поэма оставалась только частью
его огромного и восторженно воспринимаемого наследия. Вкусы этого
круга людей Петрарке были хорошо известны: среди них распростра-
нялся миф о сокрытом шедевре, они с нетерпением ждали этого шедев-
ра, но — при всей его сокрытости — имели о нем заранее сложивииеся
и вполне твердые представления, в согласии © которыми «Африка»
дол/кна была быть (т. е. в мифологической своей ипостаси как бы уже
и была — отсюда последующее разочарование) правильным стихотвор-
ным пересказом соответствующих книг Ливия — это вполне ясно выра-
жено в посланиях Боккаччо и Колуччо («Дополнения», [; ИП). Забавно,
что такая поэма существовала к тому времени уже больше тысячи лет,
но была найдена несколько позднее — рукопись заслуженно забытых
«Нунических войн» Силия Италика (26—101 гг. н. э.) была возвращена
читателям лишь в начале ХУ в., и это было то самое расцвеченное ре-
чами и описаниями, но вполне связное повествование, каким Должен
был быть заправский героический эпос. Силий был поэтом достаточно
искусным, но скучноватым, и в древности его поэма успеха не имела,
зато гуманистами она была встречена весьма гостеприимно.
Однако отец гуманизма во вторую половину своей жизни (после
смерти Роберта} знал и видел, что вслед ему на «путь пращуров» встает
все больше даровитых и просвещенных людей, но видел также, до какой
точки простираются их устремления и что находится за пределами их
зрительного горизонта: «Африка» была именно за поворотом, куда им
дороги не было. Без гуманистов с их неимоверным подвигом не возник-
ла бы новоевропейская культура, сделанное ими неисчислимо, и даже
слово «Витаю аз» (такое простое для Петрарки!) обогатилось благодаря
им новыми и возвышенными значениями. Однако основоположник на-
правления пе отождествлял себя с ним, осознавал его конечность и по-
лагал (нескромно, но здравомысленно), что поэма его может быть вос-
принята не раное, чем направление это, сделав свое дело, себя исчер-
пает,— а раз так, то он И завещал ее потомкам, рассказав в послании
к ним историю ее создания. Что же до гуманистов, то они и вправду
вполне открыли нам путь пращуров, но поэтическое их вдохновение
06 «Африке» Петрарки 239
и даже просто художественный вкус оказались обременены новообретен-
ной ученостью, поэтическое своеволие было им чуждо — другим они были
заняты и по-другому резлизовались главные их таланты.
Итак, в отношении к своим преемникам Петрарка оказался прав,
более того: не предназначенная для них и все же доставшаяся им
«Африка» до известной степени осталась мифом, кое в чем продолжав-
шим прежний (создававшийся при Петрарке и с участием Петрарки)
миф, превмущественно же тему «шлифовки», Завещая поэму потомкам,
Петрарка остался Петраркой, т. е. средпевековым сюзереном своего
книгохранилища, включавшего архив: он своеручно переписал поэму,
однако то, что сам он явно почитал беловой или почти беловой
рукописью, еле-еле удалось скопировать — с филологической точки зре-
ния этот манускрипт квалифицировался как черновик, нричем черновик
Довольно небрежный, требующий большой текстологической работы.
А если так, то с позиций безукоризненной филологической логики было
переосмыслено само понятие шлифовки — той мелкой правки, из-за ко-
торой беловой манускрипт приобрел в руках автора столь безобразно-
черновое обличье, В новом мифе Петрарка оставался великим поэтом,
«Африка» оставалась его любимым детищем, но утаивание ее объясня-
лось тем, что «святой учитель» всю жизнь ее писал да так и недописал,
оставив нечто вроде черновых набросков. Это снимало противоречие
между ожидаемым должным и шокирующим сущим: композиция
поэмы превращалась в чуть ли не случайное соположение недоработан-
ных фрагментов (иначе она просто не была понятна), из которых Пет-
рарка так и не успел составить «настоящей» поэмы — ожидавшегося
пересказа Ливия. Естественным подтверждением этой концепции было
состояние текста, а собственные свидетельства поэта («Послание к по-
томкам»} в расчет не принимались — тогда следовало бы признать, что
он, пусть неаккуратно, написал все именно так, как хотел написать,
т. е. что он намеренно шел против правил, созданных столь почитае-
мыми им пращурами.
Отстода видно, что в принципе расчет Петрарки на поздних потомков
был верным расчетом. Самовлюбленный самоанализ основоположника
отразился в гуманистическом миросозерцании как антропоцентризм, ко-
торый вошел в европейский культурный репертуар и постеценно, через
разные эпохи и стили, модифицировался, в частности, в так называе-
мый индивидуализм (характерный для романтизма от самых его исто-
ков), преемственные связи которого с гуманистической концепцией че-
ловека ввиду их крайней опосредованности уже не осознавались. В ли-
тературе это предполагало демонстративную установку на самобытность.
значительную свободу в смешении жанров и стилей (границы которых
становились все расплывчатее) и: своеобразное культивировапие «непра-
вильности» — уже при Стерне грамотного читателя не шокировали ни-
какие игры с сюжетом или авторские вторжения в повествование, а за
истекшие с той поры двести лет право художника «своротить, куда по-
желает» и вовсе кодифицировалось (хотя всегда находило противников).
Не касаясь сложного процесса отрицания прежних и поиска новых по-
240 Е. Г. Рабинович
этических форм, отметим то, что важно для нас: этот процесс естествен-
но совмещается © пересмотром (точнее — периодическими пересмотра-
ми) художественного наследия былых веков, с переоценкой старых цен-
ностей при преимущественном внимании к «недооцененному». По всем
статьям выходит, что именно в эту эпоху адресованная грядущему и не
принятая современниками «Африка» должна была бы пусть не стяжать
желанную ее творцу славу, но, по крайней мере, привлечь благосклон-
ный читательский интерес. Однако ничего подобного не произошло.
Нельзя не оценить литературную интуицию Петрарки, основывавшего
свои упования на верных представлениях © возможных трансформациях
понятия поэтической вольности, но в одном он ошибся — и как раз
в том, что казалось ему самым незыблемым. Подвела латынь.
Не то чтобы «внуки» не умели читать по-латыни — еще совсем не-
давно хуже или лучше это умели почти все образованные люди. К тому
же европейцы давно привыкли пользоваться переводами, так что
дело было не в латыни как таковой, а в отношении к ней. Кто читал
по-латыни, тот читал древнеримских авторов, кто переводил с латыни,
тот переводил их же: эноха национальных литератур фактически при-
знавала полноправность лишь вациональных литератур, а написанное на
«неродном» языке считалось (и считается иными до сих пор) как бы
второсортным, неподлинным. У Вергилия родным языком была латынь,
а стало быть, у Вергилия читалось все (в оригинале или в переводе).
У Петрарки родным языком был (по новым понятиям) итальянский,
а стало быть, читалось написанное им по-итальянски (в оригинале или
в переводе), так что и по-итальянски «Африку», переведенную уже в
1570 г., читали ничуть не больше, чем мы читаем французские стихи
Пушкина и Тютчева. Правда, при этом в европейской — в том числе в но-
зой русской — поэзии довольно часто встречаются знакомые нам по «Аф-
рике» темы и образы: Петрарка сделал поэму конспектом и оправданием
своего итальянского творчества, в некотором роде его программой (это за-
метнее всего в «Гриумфах», создававшихся в осповном
