неисчислимых писак, которыми греки се избытком
полнят вселенную: нам куда как приятнее делать,
чем сочинять, — чем хвалить других, мы лучше заслужим
сами от них похвалу, потому-то о подвигах наших
скудные книги, коль видеть тебе таковые случалось,
нисаны чуждой рукой, но даже и грекам речистым
трудно в должных словах изъяснить величье свершений
римских — сие надлежит вам к случаю крепко запомнить.
Ныве, сколько часы ночные дозволят поведать,
я о началах скажу. От крови Тевкровой древле
наш изошел народ, чей град, по преданию, греки
приступом взяли, держав в осаде два пятилетья,—
тот, кто злодейство сие отметит, в земле Италийской
верно уже рожден! Ворочусь, однако, к зачину.
От таковой беды из тысячи граждан едва ли
мог и единый спастись. Когда на бреге Фригийском
дымным тлело костром пожарище матери Трои .
и оседала черной золой раскаленнал сажа,
знатный вождь и во бранях лихих преславный воитель —
отпрыск Анхизов — узрел, что нельзя ни в собственных землях,
ни у союзных друзей приют обрести безопасный,
и удалился в слезах от отечества и от супруги
нежнолюбимой: итак, испытав превратности странствий,
посуху долно блуждав и по хляби бедственной плаваз,
неутомимый беглец Авсонийского брега достигнул.
Ратную Трои мощь узнали тогда старожилы
Лация, и наконец Лавиния пришлому мужу
мир принесла и любовь. Благочестного тело героя
дивный отхитил поток, и его васледовал царство
Неснь третья
&
535
340
545
555
юный Юл, а за ним другие. Сначала державой
те володели цари, у которых градом престольным
долгая Альба была, покуда близ Тибрекого тока
новой столицы себе пастух не воздвигнул отважный.
Мститель за деда, каратель злодейств, он потомками чтится
пращуром, кончившим жизнь в эфире горнем,— усердно
ладан потомки курят отъятому небом Квирину.
Вот тебе повесть о том, откуда вырос наш город.
Что же сказать о вождях? имена какие успею
ныне назвать? Предо мной несчетные множатся сонмы,
а особливо с поры, когда сеяла щедро свобода
знатных мужей и созреть помогала в тиши безопасной
душам великим. Новерь, многозвездной ночи светила
или же волны в морях и песок по песчинке прибрежный
легче мне перечесть, чем вождей имена достославных,
коими Город горд: отважных Камиллов, бесстрашных
Куриев, Павлов честных, три сотни Фабиев смелых,
разом в единый день за отечество жизнь положивших,
грозных Торкватоз, Лепидов семью, суровых Катонов,
скромных Фабрициев дом и тех кому имя стяжала
резвость, и род другой, небесною прозванный птицей,
храбрых Марцеллов чреду горделивую, дерзостных Гракхов.
Регулов верных — молва военная, сколько я знаю,
имя сие уже донесла до вашего слуха! —
и наконец помяну надо всеми знатнейших и лучших
Сципионов, чей род священным Корнелиев домом
был от небес обретен и сравнял человеков с богами, —
нап: над вождями вождь от них. Мне труд непомерный
всех досточтимых семейств исчислить хотя бы прозванья —
как же поведать теперь о делах достопамятных? Силы
нет мне такой! Язык у меня отнюдь не железный,
тоже и уши твои! Но чтобы никто не помыслил,
будто мы скудней той верностью, коей Филены
ваши повсюду слывут и всеми воспеты ладами,
самую малость и я передам из многих преданий.
Древле разверзлась земля — то ли ветра неявным порывом,
то ли еще почему — и вот зияющей бездной
сделалось Городу в страх вечевое римское место.
Всею гурьбою кругом Сенат стоял изумленный,
тут же толпа горожан: поспешали иные в смятенье
к яме тащить валуны, иные носили мешками
землю иль волокли потолще бревна, но тщетны
все труды и въяве видать, что от божьего гнева
эта стряслась беда и лишь у богов избавленье.
Робко гадания ждет народ — и глаголет кудесник:
48
Африка
560
$70
575
580
585
590
$8.
я
800
«Племя пресветлое, днесь устрашенное ужасом дивным!
надобно пропасть сию не так, как мните, заполнить,
ибо не в радость богам ни булыжные груды, ни кучи
пустопорожней земли! Хоть скалу Тарлейскую бросьте
в сей провал, да со всеми шестью иными холмами,
хоть Апеннинский хребет взгромоздите сверху и Этну —
втуне! Отверзтая пасть ножрать все лучшее ваше
жаждет и малою мздой ее невозможно насытить!»
От таковых словес сердца цепенеют, бледнеют
лица, но люди несут — кто золото, кто самоцветы,
кто серебро, ибо это и мнят сокровищем лучшим
все, у которых душа коснеет в неведенье блага
сущего, ослеплена к богатству бренному страстью,
замкнута в черной тьме узилища тееного плоти.
Тут-то единый храбрец молодой толпе в укоризну
громко гласит: «Что толку от вас, незрячие души?
Надобен дар дорогой, а вы несете дешевый!
Много ли в злате цены? Его земля изблевала
из потрохов, а копит его в бесплодных каменьях!
Верно вам говорю: нет богам ничего драгоценней
доблести нашей и наших мечей — сокровище Рима
истинно лучшее в них, и коль боги лучшего просят,
вот им меч и боец!» Так молвив, оп ясные очи
ввысь устремил — к небесам и на храм Юпитера, город
с холма блюдущий — взмахнул горе и долу руками,
вышнним взмолясь богам и манов призвав преисподних,
к коим спешил, а затем скакуна припиторил лихого
и самовольно ринулся в пасть отверзнутой бездны —
только блеснула броня удальца с затихающим звоном.
Грянул гром, и провала края сошлись воедино
сразу, едва острие копья из виду пропало —
так небеса порой зиянием огненным блещут,
словно бы щель разомкнув в глубины надзвездного мира,
но налетает вихрь, полыхавшее заревом пламя
гаснет, и горний свод обретает прежнюю кротость.
Вот тебе славный муж, который отечества ради
канул в землю трупом живым, — иначе не скажешь! —
во всеоружье путь проложив средь кущей Стигийских:
памятен Курций честной в преданиях наших вовеки!
Хочешь о Дециях зпать? Из этого рода старейпий,
видя, как римскую рать обращают в бегство латины,
гневный исторгнул стон, добровольно богам всемогущим
жертвой себя обрек и в гущу врагов устремился,
кудри повязкой обвив, на габийский лад препоясан.
Так он пал, прияв клинков несчетных удары
и до скончания дия для нас добывши победу
Песнь третья 49
81
я
$20
830
$35
845
смертью своей: он умы помрачил враждебным латинам,
он им души потряс внезапного ужаса дрожью,
ибо воистину был обличьем страшен — и мнилось,
будто не смертный муж, но сущий бог вороного
гонит вскачь скакуна! Сию наследовал вскоре
сын но праву честь, изгнавши вторгитихся галлов
орды и подвиг отца повторив благочестным деяньем,
ибо средь брани призвал родителя и с громоглаесным
кличем вперед — сквозь мечи, сквозь колья, сквозь ропот
смятенных
галлов — на верную смерть устремился к вражьему стану,
бегство, погибель и страх перевлекши недругам сильным!
Третий в семействе — внук, что отцово и дедово имя
не уронил, хоть молва ему уделила почета
меньше: луканов мощь он повергнул столь же святою
жертвой н так низошел тропою сходною к теням.
Трижды за разом раз в трех битвах жизнь положили
трое, победу стяжав добровольной смерти ценою, —
род достославный! Ему по праву и по уставу
вечно гремят хвалы, которых вовеки забвенье
злое не сильно стереть из памяти поздних потомков.
Я не хочу повторять известное всем и повсюду,
ибо ты ведаешь сам — не настолько давнее дело,
чтобы тебе не знать! — как преданно Регул отважный
верность клятве хранил и, врагам, отдавшийся, принял
лютую казнь, взбодрен к отечеству пылкой любовью.
О благочестный старик! твоя не умалится слава
временем: ты опочил, но она неизменно пребудет
Стоит ли длить рассказ о родах и мужах благородных,
если столь часто зрим, как спешат на верную гибель
строем полки за вождем по примеру его и приказу?
Лишь возгласит оп: «Вперед, бойцы, отступать не пристало!» —
вспять никто устремить не мыслит ни шага, ни взгляда,
но не колеблясь стремглав бросается в смертную сечу.
Так повелось, поверь, у римлян, чтобы случайность
счастья презреть и весело смерть грядущую встретить —
все презреть, что народам иным желанно и мило,
радостно все приять, что другим ужасно и страшно:
горькую боль победить, попрать телесные муки
и предпочесть своевольную смерть прозябанью в презренье!»
Молвил и смолк, а царь возразил; «Ты прервал в середине
повесть! Зачем о последних царях не сказал ты ни слова?»
Гость в ответ: «Ты прав, царю об участи царской
л1обо поболее знать. Я только краткости ради
50
Африка
660
87
>
88
>
83
>
их обошел, а тебе подозрительным мнится молчанье,
Дабы не понял ты так, что если мы древле дерзнули
наших изгнать царей, то поять их богатства желали
алчно, а после злодейству нашли красивое имя,
выслушай честный рассказ, почему сменилось правленье.
Вольность желанна была давно и души манила
светом, но груз престола давил таковые искавья,
и утесняла царской лозы самовластная лютость
люд подневольный — объял столбняк бездейственных граждан,
право забывших свое. От этого гнусного дома
столько снесли мы, что стыдно сказать, а стыднее припомнить,
сколько раз, негодным царем ведомые в битву,
были мы биты на чуждых полях с превеликим позором —
это за рабскую лень! Безделицей было владыке,
что заслужил он чредою злодейств прозвание Гордый,
лишь бы имя сие преступленьями новыми слыло
дома и в чуждых краях. Сколь дико и мерзостно видеть
тысячи мужей — народ, которому доблесть дорогу
всюду могла проторить и который судьба наделила
всем и который вздевал ярмо на царства, — в испуге
перед единым подлым вождем, чья кризда всевластна,
словно священный закон! Вот так медоносные ичелы
истово служат царице своей, от трутней зловредных
и от лихой мошкары охраняя улей ретиво:
даже хозяина сот они зачастую пугают,
чтобы не смел подойти, а тем паче жалят и гонят
псов и овец —и притом сокровенна, мала и бессильна
их страшит госпожа, которую войско и челядь
самозабвенно чтят, толкутся круг царской палаты
и на своем же’горбу носилки царицыны тащат.
Так же точь в точь и мы царя страшились и чтили
благоговейно, пока не взросло с гордынею вкупе
чванство его и дерзкий порок не умножился спесью.
Въяве видать, что медлить нельзя, что время железом
вскрыть нарыв и что ждет десницы целительной язва:
даже у тех, кто смиренно сносил державную наглость,
край терпенью настал от нового гнусного дела.
Царский сын молодой, преступною лохотью сердце
воспламенив и в безумстве своем затеяв злодейство,
к наичистейшей из жен явился под тайным покровом
ночи: принят как гость, у хозяйки, не чаявшей злого,
он отымает стыд, а после, достигнувши подлой
цели, над женщиной горд победой, в скрывающем мраке
весело прочь идет и молчит о гнусном обмане.
А между тем она, равно плоть и жизнь ненавидя,
в гневе на тело свое, вопиет: «Презренным сосудом
Песнь третья 5%
похоти подлой, жена! тебе жить — ужель не навечно
прелюбодейного срама грязь тебя замарала?
«»° Смеешь ли ложе зреть, на коем все, что любила,
отнято — муж и стыд, добродетель и добрая слава?
Нет, злосчастная, лучше беги от скорбного утра,
лучше спеши сокрушить враждебной узилище плоти!»
Так отнлакав в тиши, она отца и супруга
спешно зовет — ей только таких свидетелей нужно,
чтобы скорее бремя стряхнуть ненавистного тела.
В Риме отец, а супруг в отдаленном стане, но случай
был вернуться — итак, отца известивший посланец
встретил в дороге его и сказал, как велено было,
что приключилась большая беда — но незнамо какая —
в доме и, дескать, теперь поскорее родителю с мужем
нужно спешить к госпоже. Таковым жены порученьем
муж изумлен и понять в раздумье старается смутвом,
что рассудила судьба и куда своротила Фортуна.
«1? Так размышляет и сяк, наконец с испуганным тестем
возле ворот сойдясь, с ним вместе торопится видеть
звавшую и по пути об общей толкует заботе.
Только явились, жена, приходом тронута ближних,
волю дает слезам и в ответ на расспросы супруга
«Ты невредима ли?» молвит: «О нет, мы разом лишились
всех сокровищ и радости нам не осталось на свете!
Если похищена честь, то увы! и мне, горемычной,
должно сгинуть! Ложе твое, супруг наилучший,
скверной чужак запятнал: осилено силою тело,
но не осилен дух — смерть порукой! Прострите десницы
и присягните, что к теням тать
