драма оканчивается.

IV

Вся жизнь Катерины состоит из постоянных внутренних противоречий; она

ежеминутно кидается из одной крайности в другую; она сегодня раскаивается в

том, что делала вчера, и между тем сама не знает, что будет делать завтра; она на каждом шагу путает и свою собственную жизнь и жизнь других людей; наконец, перепутавши все, что было у нее под руками, она разрубает

затянувшиеся узлы самым глупым средством, самоубийством, да еще таким

самоубийством, которое является совершенно неожиданно для нее самой.

Эстетики не могли не заметить того, что бросается в глаза во всем поведении

Катерины; противоречия и нелепости слишком очевидны, но зато их можно

назвать красивым именем; можно сказать, что в них выражается страстная, нежная и искренняя натура. Страстность, нежность, искренность — все это

очень хорошие свойства, по крайней мере все это очень красивые слова, а так

как главное дело заключается в словах, то и нет резона, чтобы не объявить

Катерину светлым явлением и не прийти от нее в восторг. Я совершенно

согласен с тем, что страстность, нежность и искренность составляют

действительно преобладающие свойства в натуре Катерины, согласен даже с тем, что все противоречия и нелепости ее поведения объясняются именно этими

свойствами. Но что же это значит? Значит, что поле моего анализа следует

расширить; разбирая личность Катерины, следует иметь в виду страстность, нежность и искренность вообще и, кроме того, те понятия, которые

господствуют в обществе и в литературе насчет этих свойств человеческого

организма. Если бы я не знал заранее, что задача моя расширится таким

образом, то я и не принялся бы за эту статью… Очень нужно в самом деле

драму, написанную с лишком три года тому назад, разбирать для того, чтобы

доказать публике, каким образом Добролюбов ошибся в оценке одного женского

характера. Но тут дело идет об общих вопросах нашей жизни, а о таких

вопросах говорить всегда удобно, потому что они всегда стоят на очереди и

всегда решаются только на время. Эстетики подводят Катерину под известную

мерку, и я вовсе не намерен доказывать, что Катерина не подходит под эту

мерку; Катерина-то подходит, да мерка-то никуда не годится, и все основания, на которых стоит эта мерка, тоже никуда не годятся; все это должно быть

совершенно переделано, и хотя, разумеется, я не справлюсь один с этою

задачею, однако лепту свою внесу.

Мы до сих пор, при оценке явлений нравственного мира, ходим ощупью и

действуем наугад; по привычке мы знаем, что такое грех; по уложению о

наказаниях мы знаем, что такое преступление; но когда нам приходится

ориентироваться в бесконечных лесахѓтех явлений, которые не составляют ни

греха, ни преступления, когда нам приходится рассматривать, например, качества человеческой природы, составляющие задатки и основания будущих

поступков, тогда мы идем все врассыпную и аукаемся из разных углов этой

дубравы, то есть сообщаем друг другу наши личные вкусы, которые чрезвычайно

редко могут иметь какой-нибудь общий интерес. Каждое человеческое свойство

имеет на всех языках по крайней мере по два названия, из которых одно

порицательное, а другое хвалительное, — скупость и бережливость, трусость и

осторожность, жестокость и твердость, глупость и невинность, вранье и

поэзия, дряблость и нежность, взбалмошность и страстность, и так далее до

бесконечности. У каждого отдельного человека есть в отношении к нравственным

качествам свой особенный лексикон, который почти никогда не сходится вполне

с лексиконами других людей. Когда вы, например, одного человека называете

благородным энтузиастом, а другого безумным фанатиком, то вы сами, конечно, понимаете вполне, что вы хотите сказать, но другие люди понимают вас только

приблизительно, а иногда могут и совсем не понимать. Есть ведь такие

озорники, для которых коммунист Бабеф был благородным энтузиастом, но зато

есть и такие мудрецы, которые австрийского министра Шмерлинга назовут

безумным фанатиком. И те и другие будут употреблять одни и те же слова, и

теми же самыми словами будут пользоваться все люди бесчисленных

промежуточных оттенков. Как вы тут поступите, чтобы отрыть живое явление

из-под груды набросанных слов, которые на языке каждого отдельного человека

имеют свой особенный смысл? Что такое благородный энтузиазм? Что такое

безумный фанатик? Это пустые звуки, не соответствующие никакому

определенному представлению. Эти звуки выражают отношение говорящего лица к

неизвестному предмету, который остается совершенно неизвестным во все время

разговора и после его окончания. Чтобы узнать, что за человек был коммунист

Бабеф и что за человек Шмерлинг, надо, разумеется, отодвинуть в сторону все

приговоры, произнесенные над этими двумя личностями различными людьми, выражавшими в этом случае свои личные вкусы и свои политические симпатии.

Надо взять сырые факты во всей их сырости, и чем они сырее, чем меньше они

замаскированы хвалительными или порицательными словами, тем больше мы имеем

шансов уловить и понять живое явление, а не бесцветную фразу. Так поступает

мыслящий историк. Если он, располагая обширными сведениями, будет избегать

увлечения фразами, если он к человеку и ко всем отраслям его деятельности

будет относиться не как патриот, не как либерал, не как энтузиаст, не как

эстетик, а просто как натуралист, то он наверное сумеет дать определенные и

объективные ответы на многие вопросы, решавшиеся обыкновенно красивым

волнением возвышенных чувств. Обиды для человеческого достоинства тут не

произойдет никакой, а польза будет большая, потому что вместо ста возов

вранья получится одна горсть настоящего знания. А одна остроумная поговорка

утверждает совершенно справедливо, что лучше получить маленький деревянный

дом, чем большую каменную болезнь.

V

Мыслящий историк трудится и размышляет, конечно, не для того, чтобы

приклеить тот или другой ярлык к тому или другому историческому имени. Стоит

ли в самом деле тратить труд и время для того, чтобы с полным убеждением

назвать Сидора мошенником, а Филимона добродетельным отцом семейства?

Исторические личности любопытны только как крупные образчики нашей породы, очень удобные для изучения и очень способные служить материалами для общих

выводов антропологии. Рассматривая их деятельность, измеряя их влияние на

современников, изучая те обстоятельства, которые помогали или мешали

исполнению их намерений, мы, из множества отдельных и разнообразных фактов, выводим неопровержимые заключения об общих свойствах человеческой природы, о

степени ее изменяемости, о влиянии климатических и бытовых условий, о

различных проявлениях национальных характеров, о зарождении и

распространении идей и верований, и наконец, что всего важнее, мы подходим к

решению того вопроса, который в последнее время блистательным образом

поставил знаменитый Бокль. Вот в чем состоит этот вопрос: какая сила или

какой элемент служит основанием и важнейшим двигателем человеческого

прогресса? Бокль отвечает на этот вопрос просто и решительно. Он говорит: чем больше реальных знаний, тем сильнее прогресс; чем больше человек изучает

видимые явления и чем меньше он предается фантазиям, тем удобнее он

устроивает свою жизнь и тем быстрее одно усовершенствование быта сменяется

другим. — Ясно, смело и просто! — Таким образом, дельные историки путем

терпеливого изучения идут к той же цели, которую должны иметь в виду все

люди, решающиеся заявлять в литературе свои суждения о различных явлениях

нравственной и умственной жизни человечества.

Каждый критик, разбирающий какой-нибудь литературный тип, должен, в

своей ограниченной сфере деятельности, прикладывать к делу те самые приемы, которыми пользуется мыслящий историк, рассматривая мировые события и

расставляя по местам великих и сильных людей. — Историк не восхищается, не

умиляется, не негодует, не фразерствует, и все эти патологические

отправления так же неприличны в критике, как и в историке. Историк разлагает

каждое явление на его составные части и изучает каждую часть отдельно, и

потом, когда известны все составные элементы, тогда и общий результат

оказывается понятным и неизбежным; что казалось, раньше анализа, ужасным

преступлением или непостижимым подвигом, то оказывается, после анализа, простым и необходимым следствием данных условий. Точно так же следует

поступать критику: вместо того чтобы плакать над несчастиями героев и

героинь, вместо того чтобы сочувствовать одному, негодовать против другого, восхищаться третьим, лезть на стены по поводу четвертого, критик должен

сначала проплакаться и пробесноваться про себя, а потом, вступая в разговор

с публикою, должен обстоятельно и рассудительно сообщить ей свои размышления

о причинах тех явлений, которые вызывают в жизни слезы, сочувствие, негодование или восторги. Он должен объяснять явления, а не воспевать их; он

должен анализировать, а не лицедействовать. Это будет более полезно и менее

раздирательно.

Если историк и критик пойдут оба по одному пути, если оба они будут не

болтать, а размышлять, то оба придут к одним и тем же результатам. Между

частною жизнью человека и историческою жизнью человечества есть только

количественная разница. Одни и те же законы управляют обоими порядками

явлений, точно так же как одни и те же химические и физические законы

управляют и развитием простой клеточки и развитием человеческого организма.

Прежде господствовало мнение, будто общественный деятель должен вести себя

совсем не так, как частный человек. Что в частном человеке считалось

мошенничеством, то в общественном деятеле называлось политическою мудростью.

С другой стороны, то, что в общественном деятеле считалось предосудительною

слабостью, то в частном человеке называлось трогательною мягкостью души.

Существовало, таким образом, для одних и тех же людей два рода

справедливости, два рода благоразумия, — всего по два. Теперь дуализм, вытесняемый из всех своих убежищ, не может удержаться и в этом месте, в

котором нелепость его особенно очевидна и в котором он наделал очень много

практических гадостей. Теперь умные люди начинают понимать, что простая

справедливость составляет всегда самую мудрую и самую выгодную политику; с

другой стороны, они понимают, что и частная жизнь не требует ничего, кроме

простой справедливости; потоки слез и конвульсии самоистязания так же

безобразны в самой скромной частной жизни, как и на сцене всемирной истории; и безобразны они в том и в другом случае единственно потому, что вредны, то

есть доставляют одному человеку или многим людям боль, не выкупаемую никаким

наслаждением.

Искусственная грань, поставленная человеческим невежеством между

историею и частною жизнью, разрушается по мере того, как исчезает невежество

со всеми своими предрассудками и нелепыми убеждениями. В сознании мыслящих

людей эта грань уже разрушена, и на этом основании критик и историк могут и

должны приходить к одним и тем же результатам. Исторические личности и

простые люди должны быть измеряемы одною меркою. В истории явление может

быть названо светлым или темным не потому, что оно нравится или не нравится

историку, а потому, что оно ускоряет или задерживает развитие человеческого

благосостояния. В истории нет бесплодно-светлых явлений; что бесплодно, то

не светло, — на то не стоит совсем обращать внимания; в истории есть очень

много услужливых медведей, которые очень усердно били мух на лбу спящего

человечества увесистыми булыжниками; однако смешон и жалок был бы тот

историк, который стал бы благодарить этих добросовестных медведей за чистоту

их намерений. Встречаясь с примером медвежьей нравственности, историк должен

только заметить, что лоб человечества оказался раскроенным; и должен

описать, глубока ли была рана и скоро ли зажила, и как подействовало это

убиение мухи на весь организм пациента, и как обрисовались вследствие этого

дальнейшие отношения между пустынником и медведем. Ну, а что такое медведь?

Медведь ничего; он свое дело сделал. Хватил камнем по лбу — и успокоился. С

него взятки гладки. Ругать его не следует — во-первых, потому, что это ни к

чему не ведет; а во-вторых, не за что: потому — глуп. Ну, а хвалить его за

непорочность сердца и подавно не