резон; во-первых — не стоит благодарности: ведь лоб-то все-таки разбит; а во-вторых — опять-таки он глуп, так на какого

же черта годится его непорочность сердца?

Так как я случайно напал на басню Крылова, то мимоходом любопытно будет

заметить, как простой здравый смысл сходится иногда в своих суждениях с теми

выводами, которые дают основательное научное исследование и широкое

философское мышление. Три басни Крылова, о медведе, о музыкантах, которые

«немножечко дерут, зато уж в рот хмельного не берут», и о судье, который

попадет в рай за глупость, — три эти басни {9}, говорю я, написаны на ту

мысль, что сила ума важнее, чем безукоризненная нравственность. Видно, что

эта мысль была особенно мила Крылову, который, разумеется, мог замечать

верность этой мысли только в явлениях частной жизни. И эту же самую мысль

Бокль возводит в мировой исторический закон. Русский баснописец, образовавшийся на медные деньги и, наверное, считавший Карамзина величайшим

историком XIX века, говорит по-своему то же самое, что высказал передовой

мыслитель Англии, вооруженный наукою. Это я замечаю не для того, чтобы

похвастаться русскою сметливостью, а для того, чтобы показать, до какой

степени результаты разумной и положительной науки соответствуют естественным

требованиям неиспорченного и незасоренного человеческого ума. Кроме того, эта неожиданная встреча Бокля с Крыловым может служить примером того

согласия, которое может и должно существовать, во-первых, между частного

жизнью и историею, а вследствие этого, во-вторых, между историком и

критиком. Если добродушный дедушка Крылов мог сойтись с Боклем, то критикам, живущим во второй половине XIX века и обнаруживающим притязания на смелость

мысли и на широкое развитие ума, таким критикам, говорю я, и подавно следует

держаться с непоколебимою последовательностью за те приемы и идеи, которые в

наше время сближают историческое изучение с естествознанием. Наконец, если

Бокль слишком умен и головоломен для наших критиков, пусть они держатся за

дедушку Крылова, пусть проводят, в своих исследованиях о нравственных

достоинствах человека, простую мысль, выраженную такими незатейливыми

словами: «Услужливый дурак опаснее врага» {10}. Если бы только одна эта

мысль, понятная пятилетнему ребенку, была проведена в нашей критике с

надлежащею последовательностью, то во всех наших воззрениях на нравственные

достоинства произошел бы радикальный переворот, и престарелая эстетика

давным-давно отправилась бы туда же, куда отправились алхимия и метафизика.

VI

Наша частная жизнь запружена донельзя красивы и чувствами и высокими

достоинствами, которыми всякий порядочный человек старается запастись для

своего домашнего обихода и которым всякий свидетельствует свое внимание, хотя никто не может сказать, чтобы они когда-нибудь кому бы то ни было

доставили малейшее удовольствие. Было время, когда лучшими атрибутами

физической красоты считалась в женщине интересная бледность лица и

непостижимая тонкость талии; барышни пили уксус и перетягивались так, что у

них трещали ребра и спиралось дыхание; много здоровья было уничтожено по

милости этой эстетики, и, по всей вероятности, эти своеобразные понятия о

красоте еще не вполне уничтожились и теперь, потому что Льюис восстает

против корсетов в своей физиологии {11}, а Чернышевский заставляет Веру

Павловну упомянуть о том, что она, сделавшись умною женщиною, перестала

шнуроваться {12}. Таким образом, физическая эстетика очень часто идет

вразрез с требованиями здравого смысла, с предписаниями элементарной гигиены

и даже с инстинктивным стремлением человека к удобству и комфорту. «Il faut souffrir pour etre belle» {Чтоб быть красивой, нужно страдать (фр.). —

Ред.}, говорила в былое время молодая девушка, и все находили, что она

говорит святую истину, потому что красота должна существовать сама по себе, ради красоты, совершенно независимо от условий, необходимых для здоровья, для удобства и для наслаждения жизнью. Критики, не освободившиеся от влияния

эстетики, сходятся с обожателями интересной бледности и тонких талий, вместо

того чтобы сходиться с естествоиспытателями и мыслящими историками. Надо

сознаться, что даже лучшие из наших критиков, Белинский и Добролюбов, не

могли оторваться окончательно от эстетических традиций. Осуждать их за это

было бы нелепо, потому что надо же помнить, как много они сделали для

уяснения всех наших понятий, и надо же понимать, что не могут два человека

отработать за нас всю нашу работу мысли. Но, не осуждая их, надо видеть их

ошибки и прокладывать новые пути в тех местах, где старые тропинки

уклоняются в глушь и в болото.

Относительно анализа «светлых явлений» нас не удовлетворяет эстетика ни

своим красивым негодованием, ни своим искусственно подогретым восторгом. Ее

белила и румяна тут остаются ни при чем. — Натуралист, говоря о человеке, назовет светлым явлением нормально развитой организм; историк даст это

название умной личности, понимающей свои выгоды, знающей требования своего

времени и вследствие этого работающей всеми силами для развития общего

благосостояния; критик имеет право видеть светлое явление только в том

человеке, который умеет быть счастливым, то есть приносить пользу себе и

другим, и, умея жить и действовать при неблагоприятных условиях, понимает в

то же время их неблагоприятность и, по мере сил своих, старается

переработать эти условия к лучшему. И натуралист, и историк, и критик

согласятся между собою в том пункте, что необходимым свойством такого

светлого явления должен быть сильный и развитой ум; там, где нет этого

свойства, там не может быть и светлых явлений. Натуралист скажет вам, что

нормально развитый человеческий организм необходимо должен быть одарен

здоровым мозгом, а здоровый мозг так же неизбежно должен мыслить правильно, как здоровый желудок должен переваривать пищу; если же этот мозг расслаблен

отсутствием упражнения и если, таким образом, человек, умный от природы, притуплён обстоятельствами жизни, то весь рассматриваемый субъект уже не

может считаться нормально развитым организмом, точно так же как не может им

считаться человек, ослабивший свой слух или свое зрение. Такого человека и

натуралист не назовет светлым явлением, хотя бы этот человек пользовался

железным здоровьем и лошадиного силою. Историк скажет вам… но вы и сами

знаете, что он вам скажет; ясное дело, что ум для исторической личности так

же необходим, как жабры и плавательные перья для рыбы; ума тут не заменить

никакими эстетическими ингредиентами; это, может быть, единственная истина, неопровержимо доказанная всем историческим опытом нашей породы. Критик

докажет вам, что только умный и развитой человек может оберегать себя и

других от страданий при тех неблагоприятных условиях жизни, при которых

существует огромное большинство людей на земном шаре; кто не умеет сделать

ничего для облегчения своих и чужих страданий, тот ни в каком случае не

может быть назван светлым явлением; тот — трутень, может быть очень милый, очень грациозный, симпатичный, но все это такие неосязаемые и невесомые

качества, которые доступны только пониманию людей, обожающих интересную

бледность и тонкие талии. Облегчая жизнь себе и другим, умный и развитой

человек не ограничивается этим; он, кроме того, в большей или в меньшей

степени, сознательно или невольно, переработывает эту жизнь и приготовляет

переход к лучшим условиям существования. Умная и развитая личность, сама

того не замечая, действует на все, что к ней прикасается; ее мысли, ее

занятия, ее гуманное обращение, ее спокойная твердость — все это шевелит

вокруг нее стоячую воду человеческой рутины; кто уже не в силах развиваться, тот по крайней мере уважает в умной и развитой личности хорошего человека, —

а людям очень полезно уважать то, что действительно заслуживает уважения; но

кто молод, кто способен полюбить идею, кто ищет возможности развернуть силы

своего свежего ума, тот, сблизившись с умною и развитою личностью, может

быть начнет новую жизнь, полную обаятельного труда и неистощимого

наслаждения. Если предполагаемая светлая личность даст таким образом

обществу двух-трех молодых работников, если она внушит двум-трем старикам

невольное уважение к тому, что они прежде осмеивали и притесняли, — то

неужели вы скажете, что такая личность ровно ничего не сделала для

облегчения перехода к лучшим идеям и к более сносным условиям жизни? Мне

кажется, что она сделала в малых размерах то, что делают в больших размерах

величайшие исторические личности. Разница между ними заключается только в

количестве сил, и потому оценивать их деятельность можно и должно

посредством одинаковых приемов. Так вот какие должны быть «лучи света» — не

Катерине чета.

VII

«Яйца курицу не учат», — говорит наш народ, и так эта поговорка ему по

душе пришлась, что он твердит ее с утра до вечера, словами и поступками, от

моря и до моря. И передает он ее потомству, как священное наследство, и

благодарное потомство, пользуясь ею в свою очередь, созидает на ней

величественное здание семейного чинопочитания. И поговорка эта не теряет

своей силы, потому что она всегда употребляется кстати; а кстати, потому, что ее употребляют только старшие члены семейства, которые не могут

ошибаться, которые всегда оказываются правыми и которые, следовательно, всегда действуют благодетельно и рассуждают поучительно. Ты — яйцо

бессознательное и должен пребывать в своей безответной невинности до тех

пор, пока сам не сделаешься курицею. Таким образом пятидесятилетние куры

рассуждают с тридцатилетними яйцами, которые с пеленок выучились понимать и

чувствовать все, что так коротко и так величественно внушает им бессмертная

поговорка. Великое изречение народной мудрости действительно выражает в

четырех словах весь принцип нашей семейной жизни. Принцип этот действует еще

с полною силою в тех слоях нашего народа, которые считаются чисто русскими.

Только в молодости человек может развернуть и воспитать те силы своего

ума, которые потом будут служить ему в зрелом возрасте; что не развилось в

молодости, то остается неразвитым на всю жизнь; следовательно, если

молодость проводится под скорлупою, то и ум и воля человека остаются

навсегда в положении заморенного зародыша; и наблюдателю, смотрящему со

стороны на этот курятник, остается только изучать различные проявления

человеческого уродства. Каждый новорожденный ребенок втискивается в одну и

ту же готовую форму, а разнообразие результатов происходит, во-первых, от

того, что не все дети родятся одинаковыми, а во-вторых, от того, что для

втискивания употребляются различные приемы. Один ребенок ложится в форму

тихо и благонравно, а другой барахтается и кричит благим матом; одного

ребенка бросают в форму со всего размаху, да еще потом держат в форме за

вихор; а другого кладут помаленьку, полегоньку и при этом поглаживают по

головке и пряником обольщают. Но форма все-таки одна и та же, и — не в укор

будь сказано искателям светлых явлений — уродование идет всегда надлежащим

порядком; так как жизнь не шевелит и не развивает ума, то человеческие

способности глохнут и искажаются как при воспитании палкой, так и при

воспитании лаской. В первом случае получается тип, который я для краткости

назову карликами, во втором получаются также уроды, которых можно назвать

вечными детьми. Когда ребенка ругают, порют и всячески огорчают, тогда он с

самых малых лет начинает чувствовать себя одиноким. Как только ребенок

начинает понимать себя, так он приучается надеяться только на свои

собственные силы; он находится в постоянной войне со всем, что его окружает; ему дремать нельзя: чуть оплошаешь, тотчас лишишься всякого удовольствия, да

еще налетят на тебя со всех сторон ругательства, затрещины и даже весьма

серьезные неприятности, в виде многочисленных и полновесных ударов розгами.

Гимнастика для детского ума представляется постоянная, и каждый безграмотный

мальчишка, выдержанный в ежовых рукавицах свирепым родителем, удивит своими

дипломатическими талантами любого благовоспитанного мальчика, способного уже

восхищаться, по Корнелию Непоту, доблестями Аристида и непреклонным

характером Катона. Ум разовьется настолько, насколько это необходимо для

того, чтобы обделывать практические делишки: там надуть, тут