пояс, здесь прижать, в другом месте в амбицию вломиться, в третьем — добрым
малым прикинуться, — все это будет исполнено самым отчетливым манером, потому что вся эта механика усвоена во времена нежного детства. Но выйти из
колеи этой механики ум уже не может; надует он десять раз, проведет и
выведет, будет лгать и вывертываться, будет постоянно обходить препятствия, на которые постоянно будет натыкаться; но обдумать заранее план действий, рассчитать вероятности успеха, предусмотреть и устранить препятствия
заблаговременно, словом, связать в голове длинный ряд мыслей, логически
вытекающих одна из другой, — этого вы от нашего субъекта не ждите.
Умственного творчества вы в нем также не найдете; практическое изобретение, создание новой машины или новой отрасли промышленности возможно только
тогда, когда у человека есть знания, а знаний у нашего карлика нет никаких; он не знает ни свойств того материала, который он обработывает, ни
потребностей тех людей, для которых он работает. Шьет он, положим, чемодан
из кожи; кожа скверно выделана и трескается; ну, значит, чемодан надо
вычернить, чтобы под краскою трещины были незаметны; и решительно ни одному
карлику в голову не придет: а нельзя ли как-нибудь так выделать кожу, чтоб
она не трескалась? Да и не может прийти; чтобы замазать трещину черною
краскою, не нужно ровно никаких знаний и почти никакого труда мысли; а для
того, чтобы сделать малейшее усовершенствование в выделке кож, надо по
крайней мере всматриваться в то, что имеешь под руками, и обдумывать то, что
видишь. Но мы никогда не были заражены такими мыслительными слабостями; поэтому мы разработали у себя барышничество и надувательство до высокой
степени художественности, а все науки мы принуждены привозить к себе из-за
границы; другими словами, мы постоянно обирали удобства жизни друг у друга, но производительность нашей земли мы не сумели увеличить ни на один медный
грош. Не зная свойств предметов, карлик не знает и самого себя: он не знает
ни своих сил, ни своих наклонностей, ни своих желаний; поэтому он ценит себя
только по внешнему успеху своих предприятий; он меняется в своих собственных
глазах, как акция сомнительного достоинства, которой курс колеблется на
бирже; штука удалась, барыш в кармане, — тогда он великий человек, тогда он
возносится выше нарицательной цены и даже выше облака ходячего; штука
лопнула, капитал улетучился, — тогда он червь, подлец, поношение человеков; тогда он умоляет вас, чтоб вы на него плюнули, да только оказали бы ему
участие. И хоть бы это было по крайней мере притворство, хоть бы он
прикидывался несчастным для того, чтобы разжалобить вас, все было бы легче; а то ведь нет — действительно раздавлен и уничтожен, действительно пал в
своих собственных глазах оттого, что потерпел убыток или другую неудачу; немудрено, что карлик отвертывается от друзей своих, когда они в несчастии; он и от самого себя рад бы отвернуться, да жаль, некуда.
Все это понятно; только сознательное уважение человека к самому себе
дает ему возможность спокойно и весело переносить все мелкие и крупные
неприятности, которые не сопровождаются сильною физическою болью; а чтобы
сознательно уважать самого себя и чтобы находить в этом чувстве высшее
наслаждение, человеку надо предварительно поработать над собою, очистить
свой мозг от разного мусора, сделаться полным хозяином своего внутреннего
мира, обогатить этот мир кое-какими знаниями и идеями и наконец, изучивши
самого себя, найти себе в жизни разумную, полезную и приятную деятельность.
Когда все это будет сделано, тогда человеку будет понятно удовольствие быть
самим собою, удовольствие класть на каждый поступок печать своей
просветленной и облагороженной личности, удовольствие жить в своем
внутреннем мире и постоянно увеличивать богатство и разнообразие этого мира.
Тогда человек почувствует, что это высшее удовольствие может быть отнято у
него только сумасшествием или постоянным физическим мучением; и это
величественное сознание полной независимости от мелких огорчений в свою
очередь сделается причиною гордой и мужественной радости, которую опять-таки
ничто не может ни отнять, ни отравить. Сколько минут чистейшего счастья
пережил Лопухов в то время, когда, отрываясь от любимой женщины, он
собственноручно устроивал ей счастье с другим человеком? Тут была
обаятельная смесь тихой грусти и самого высокого наслаждения, но наслаждение
далеко перевешивало грусть, так что это время напряженной работы ума и
чувства наверное оставило после себя в жизни Лопухова неизгладимую полосу
самого яркого света. А между тем как все это кажется непонятным и
неестественным для тех людей, которые никогда не испытали наслаждения
мыслить и жить в своем внутреннем мире. Эти люди убеждены самым
добросовестным образом, что Лопухов — невозможная и неправдоподобная
выдумка, что автор романа «Что делать?» только прикидывается, будто понимает
ощущения своего героя, и что все пустозвоны, сочувствующие Лопухову, морочат
себя и стараются обморочить других совершенно бессмысленными потоками слов.
И это совершенно естественно. Кто способен понимать Лопухова и сочувствующих
ему пустозвонов, тот сам — и Лопухов и пустозвон, потому что рыба ищет где
глубже, а человек где лучше.
Замечательно, что высокое удовольствие самоуважения, в большей или
меньшей степени, доступно и понятно всем людям, развившим в себе способность
мыслить, хотя бы эта способность привела их потом к чистым и простым истинам
естествознания или, напротив того, к туманным и произвольным фантазиям
философского мистицизма. Материалисты и идеалисты, скептики и догматики, эпикурейцы и стоики, рационалисты и мистики — все сходятся между собою, когда идет речь о высшем благе, доступном человеку на земле и не зависимом
от внешних и случайных условий. Все говорят об этом благе в различных
выражениях, все подходят к нему с разных сторон, все называют его разными
именами, но отодвиньте в сторону слова и метафоры, и вы везде увидите одно и
то же содержание. Одни говорят, что человек должен убить в себе страсти, другие — что он должен управлять ими, третьи — что он должен облагородить
их, четвертые — что он должен развить свой ум и что тогда все пойдет как по
маслу. Пути различные, но цель везде одна и та же, — чтобы человек
пользовался душевным миром, как говорят одни, — чтобы в его существе
царствовала внутренняя гармония, как говорят другие, — чтобы совесть его
была спокойна, как говорят третьи, или наконец, — если взять самые простые
слова, — чтобы человек постоянно был доволен самим собою, чтобы он мог
сознательно любить и уважать самого себя, чтобы он во всех обстоятельствах
жизни мог положиться на самого себя как на своего лучшего друга, всегда
неизменного и всегда правдивого.
Если все мыслители понимают и ценят чувство самоуважения, то мы в этом
отношении никак не должны считать мыслителями всех людей, читающих и пишущих
философские сочинения. Рутинер, буквоед и филистер, к какой бы школе он ни
принадлежал и какою бы наукою он ни занимался, всегда будет работать по
обязанности службы, никогда не почувствует наслаждения в процессе мысли и
поэтому никогда не составит себе понятия о чарующей прелести самоуважения.
Дело в том, что все можно обратить в механику. У нас обращено в механику
искусство надувательства, а в Западной Европе, со времен средневековой
схоластики, в механику превратилось искусство писать ученые трактаты, рыться
в фолиантах и получать самым добросовестным образом докторские дипломы, не
переставая верить в колдовство или в алхимию. Закваска рутины так сильна, что многие немцы и англичане находят возможным заниматься даже естественными
науками, не переставая быть, по своему миросозерцанию, чисто средневековыми
субъектами. От этого выходят презабавные эпизоды. Например, знаменитый
английский анатом Ричард Оуэн (прошу не смешивать с социалистом, Робертом
Оуэном) упорно не желает видеть в мозгу обезьяны одну особенную штучку
(аммониевы рога), потому что существование этой штучки у обезьяны кажется
ему оскорбительным для человеческого достоинства. Ему показывают, Гексли из
себя выходит, а тот так и остается при своем. Не вижу, да и только {13}.
Любопытно также послушать, как Карл Фохт беседует с Рудольфом Вагнером, чрезвычайно замечательным физиологом и в то же время еще более замечательным
филистером {14}. Но Оуэн и Вагнер во всяком случае превосходнее
исследователи; они смотрят во все глаза и сильно работают мозгом, когда
вопрос не слишком близко подходит к их сердечным симпатиям. Напряженное
внимание и размышление всетаки могут расшевелить и развить ум настолько, что
чувство самоуважения сделается понятным и драгоценным. А есть и
второстепенные Оуэны и Вагнеры; во всех философских и научных лагерях есть
мародеры и паразиты, которые не только не создают мыслей сами, но даже не
передумывают чужих мыслей, а только затверживают их, чтобы потом разбавлять
готовые темы ушатами воды и составлять таким образом статьи или книги. Этим
людям чувство самоуважения, разумеется, останется навсегда неизвестным.
Мы видим таким образом, что мыслители всех школ понимают одинаково
высшее и неотъемлемое благо человека; мы видим, кроме того, что это благо
действительно доступно только тем из мыслителей, которые в самом деле
работают умом, а не тем, которые повторяют, с тупым уважением слепых
адептов, великие мысли учителей. Вывод прост и ясен. Не школа, не
философский догмат, не буква системы, не истина делают человека существом
разумным, свободным и счастливым. Его облагороживает, его ведет к
наслаждению только самостоятельная умственная деятельность, посвященная
бескорыстному исканию истины и не подчиненная рутинным и мелочным интересам
вседневной жизни. Чем бы ни пробудили вы эту самостоятельную деятельность, чем бы вы ни занимались — геометриею, филологиею, ботаникою, все равно —
лишь бы только вы начали мыслить. В результате все-таки получится расширение
внутреннего мира, любовь к этому миру, стремление очистить его от всякой
грязи и, наконец, незаменимое счастье самоуважения. Значит, все-таки ум
дороже всего, или, вернее, ум — все. Я с разных сторон доказывал эту мысль
и, может быть, надоел читателю повторениями, но ведь мысль-то уж больно
драгоценная. Ничего в ней нет нового, но если бы только мы провели ее в нашу
жизнь, то мы все могли бы быть очень счастливыми людьми. А то ведь мы все
куда как недалеко ушли от тех карликов, от которых совершенно отвлекло меня
это длинное отступление.
VIII
По тем немногим чертам, которыми я обрисовал карликов, читатель видит
уже, что они вполне заслуживают свое название. Все способности их развиты
довольно равномерно: у них есть и умишко, и кое-какая волишка, и миниатюрная
энергия, но все это чрезвычайно мелко и прилагается, конечно, только к тем
микроскопическим целям, которые могут представиться в ограниченном и бедном
мире нашей вседневной жизни. Карлики радуются, огорчаются, приходят в
восторг, приходят в негодование, борются с искушениями, одерживают победы, терпят поражения, влюбляются, женятся, спорят, горячатся, интригуют, мирятся, словом — всё делают точно настоящие люди, а между тем ни один
настоящий человек не сумеет им сочувствовать, потому что это невозможно; их
радости, их страдания, их волнения, искушения, победы, страсти, споры и
рассуждения — все это так ничтожно, так неуловимо мелко, что только карлик
может их понять, оценить и принять к сердцу. Тип карликов, или, что то же, тип практических людей, чрезвычайно распространен и видоизменяется сообразно
с особенностями различных слоев общества; этот тип господствует и
торжествует; он составляет себе блестящие карьеры; наживает большие деньги и
самовластно распоряжается в семействах; он делает всем окружающим людям
много неприятностей, а сам не получает от этого никакого удовольствия; он
деятелен, но деятельность его похожа на бегание белки в колесе.
Литература наша давно уже
