которое относится к мыслительной

деятельности так, как насвистывание какого-нибудь мотива относится к

оперному пению перед многочисленною и взыскательною публикой. Размышление

есть труд, требующий участия воли, труд, невозможный без определенной цели, а фантазия есть совершенно невольное отправление, возможное только при

отсутствии цели. Фантазия — сон наяву; поэтому и существуют на всех языках

для обозначения этого понятия такие слова, которые самым тесным образом

связаны с понятием о сне: по-русски — греза, по-французски — reverie, по-немецки — Traumerei, по-английски — day dream. Очень понятно, что спать

днем, и притом спать наяву, может только такой человек, которому нечего

делать и который не умеет употребить свое время ни на то, чтобы улучшить

свое положение, ни на то, чтобы освежить свои нервы деятельным наслаждением.

Чтобы быть фантазером, вовсе не нужно иметь темперамент особенного

устройства; всякий ребенок, у которого нет никаких забот и у которого очень

много досуга, непременно сделается фантазером; фантазия родится тогда, когда

жизнь пуста и когда нет никаких действительных интересов; эта мысль

оправдывается как в жизни целых народов, так и в жизни отдельных личностей.

Если эстетики будут превозносить развитие фантазии как светлое и отрадное

явление, то этим они обнаружат только свою привязанность к пустоте и свое

отвращение к тому, что действительно возвышает человека; или, еще проще, они

докажут нам, что они чрезвычайно ленивы и что ум их уже не переносит

серьезной работы. Впрочем, это обстоятельство уже ни для кого не составляет

тайны.

X

Наша жизнь, предоставленная своим собственным принципам, выработывает

карликов и вечных детей. Первые делают зло активное, вторые — пассивное; первые больше мучают других, чем страдают сами, вторые больше страдают сами, чем мучают других. Впрочем, с одной стороны, карлики вовсе не наслаждаются

безмятежным счастьем, а с другой стороны, вечные дети причиняют часто другим

очень значительные страдания; только делают они это не нарочно, по

трогательной невинности или, что то же, по непроходимой глупости. Карлики

страдают узкостью и мелкостью ума, а вечные дети — умственною спячкою и

вследствие этого совершенным отсутствием здравого смысла. По милости

карликов наша жизнь изобилует грязными и глупыми комедиями, которые

разыгрываются каждый день, в каждом семействе, при всех сделках и отношениях

между людьми; по милости вечных детей, эти грязные комедии иногда

заканчиваются глупыми трагическими развязками. Карлик ругается и дерется, но

соблюдает при этих действиях благоразумную расчетливость, чтобы не наделать

себе скандала и чтобы не вынести сора из избы. Вечный ребенок все терпит и

все печалится, а потом, как прорвет его, он и хватит зараз, да уж так

хватит, что или самого себя, или своего собеседника уложит на месте. После

этого заветный сор, разумеется, не может оставаться в избе и препровождается

в уголовную палату. Простая драка превратилась в драку с убийством, и

трагедия вышла такая же глупая, какая была предшествовавшая ей комедия. Но

эстетики понимают дело иначе; в их головы засела очень глубоко старая

пиитика, предписывающая писать трагедии высоким слогом, а комедии средним и, смотря по обстоятельствам, даже низким; эстетики помнят, что герой умирает в

трагедии насильственною смертью; они знают, что трагедия непременно должна

производить впечатление возвышенное, что она может возбуждать ужас, но не

презрение, и что несчастный герой должен приковывать к себе внимание и

сочувствие зрителей. Вот эти-то предписания пиитики они и прикладывают к

обсуждению тех словесных и рукопашных схваток, которые составляют мотивы и

сюжеты наших драматических произведений. Эстетики открещиваются и

отплевываются от преданий старой пиитики; они не упускают ни одного случая

посмеяться над Аристотелем и Буало и заявить свое собственное превосходство

над ложноклассическими теориями, а между тем именно эти одряхлевшие предания

составляют до сих пор все содержание эстетических приговоров. Эстетикам и в

голову не приходит, что трагическое происшествие почти всегда бывает так же

глупо, как и комическое, и что глупость может составлять единственную

пружину разнообразнейших драматических коллизий. Как только дело переходит

от простой беседы к уголовному преступлению, так эстетики тотчас приходят в

смущение и спрашивают себя, кому же они будут сочувствовать и какое

выражение изобразят они на своих физиономиях — ужас, или негодование, или

глубокую задумчивость, или торжественную грусть? Но вообще надо им найти, во-первых, предмет для сочувствия, а во-вторых, возвышенное выражение для

собственной физиономии. Иначе нельзя и говорить о трагическом происшествии.

Однако что же в самом деле, думает читатель, ведь не смеяться же, когда люди

лишают себя живота или перегрызают друг другу горло? О, мой читатель, кто

вас заставляет смеяться? Я так же мало понимаю смех при виде наших

комических глупостей, как и возвышенные чувства при виде наших трагических

пошлостей; совсем не мое дело и вообще не дело критика предписывать

читателю, что он должен чувствовать; не мое дело говорить вам: извольте, сударь, улыбнуться, — потрудитесь, сударыня, вздохнуть и возвести очи к

небу. Я беру все, что пишется нашими хорошими писателями, — романы, драмы, комедии, что угодно, — я беру все это как сырые материалы, как образчики

наших нравов; я стараюсь анализировать все эти разнообразные явления, я

замечаю в них общие черты, я отыскиваю связь между причинами и следствиями и

прихожу таким путем к тому заключению, что все наши треволнения и

драматические коллизии обусловливаются исключительно слабостью нашей мысли и

отсутствием самых необходимых знаний, то есть, говоря короче, глупостью и

невежеством. Жестокость семейного деспота, фанатизм старой ханжи, несчастная

любовь девушки к негодяю, кротость терпеливой жертвы семейного самовластия, порывы отчаяния, ревность, корыстолюбие, мошенничество, буйный разгул, воспитательная розга, воспитательная ласка, тихая мечтательность, восторженная чувствительность — вся эта пестрая смесь чувств, качеств и

поступков, возбуждающих в груди пламенного эстетика целую бурю высоких

ощущений, вся эта смесь сводится, по моему мнению, к одному общему

источнику, который, сколько мне кажется, не может возбуждать в нас ровно

никаких ощущений, ни высоких, ни низких. Все это различные проявления

неисчерпаемой глупости.

Добрые люди будут горячо спорить между собою о том, что в этой смеси

хорошо и что дурно; вот это, скажут, добродетель, а вот это порок; но

бесплоден будет весь спор добрых людей, нет тут ни добродетелей, ни пороков, нет ни зверей, ни ангелов. Есть только хаос и темнота, есть непонимание и

неуменье понимать. Над чем же тут смеяться, против чего тут негодовать, чему

тут сочувствовать? Что тут должен делать критик? Он должен говорить обществу

и сегодня, и завтра, и послезавтра, и десять лет подряд, и сколько хватит

его сил и его жизни, говорить, не боясь повторений, говорить так, чтобы его

понимали, говорить постоянно, что народ нуждается только в одной вещи, в

которой заключаются уже все остальные блага человеческой жизни. Нуждается он

в движении мысли, а это движение возбуждается и поддерживается приобретением

знаний. Пусть общество не сбивается с этой прямой и единственной дороги к

прогрессу, пусть не думает, что ему надо приобрести какие-нибудь

добродетели, привить к себе какие-нибудь похвальные чувства, запастись

тонкостью вкуса или вытвердить кодекс либеральных убеждений. Все это мыльные

пузыри, все это дешевая подделка настоящего прогресса, все это болотные

огоньки, заводящие нас в трясину возвышенного красноречия, все это беседы о

честности зипуна и о необходимости почвы {16}, и ото всего этого мы не

дождемся ни одного луча настоящего света. Только живая и самостоятельная

деятельность мысли, только прочные и положительные знания обновляют жизнь, разгоняют темноту, уничтожают глупые пороки и глупые добродетели и, таким

образом, выметают сор из избы, не перенося его в уголовную палату. Но не

думайте, пожалуйста, что народ найдет свое спасение в тех знаниях, которыми

обладает наше общество и которые рассыпают щедрою рукою книжки, продающиеся

теперь для блага младших братьев по пятаку и по гривне. Если, вместо этого

просвещения, мужик купит себе калач, то он докажет этим поступком, что он

гораздо умнее составителя книжки и сам мог бы многому научить последнего.

Дерзость наша равняется только нашей глупости и только глупостью нашею

может быть объяснена и оправдана. Мы — просветители народа?!. Что это —

невинная шутка или ядовитая насмешка? — Да сами-то мы что такое? Не правда

ли, как мы много знаем, как мы основательно мыслим, как превосходно мы

наслаждаемся жизнью, как умно мы установили наши отношения к женщине, как

глубоко мы поняли необходимость работать на пользу общую? Да можно ли

перечислить все наши достоинства? Ведь мы так бесподобны, что когда нам

покажут издали, в романе, поступки и размышления умного и развитого

человека, тогда мы сейчас в ужас придем и глаза зажмурим, потому что примем

неискаженный человеческий образ за чудовищное явление. Ведь мы так

человеколюбивы, что, великодушно забывая свою собственную неумытость, лезем

непременно умывать нашими грязными руками младших братьев, о которых болит

наша нежная душа и которые, само собою разумеется, выпачканы также до

помрачения человеческого образа. И усердно мажем мы грязными руками по

грязным лицам, и велики наши труды, и пламенна наша любовь, во-первых, к

чумазым братьям, а во-вторых, к их пятакам и гривнам, и человеколюбивые

подвиги темных просветителей могут с величайшим удобством продолжаться

вплоть до второго пришествия, не нанося ни малейшего ущерба тому надежному

слою грязи, который с полным беспристрастием украшает как хлопотливые руки

учителей, так и неподвижные лица учеников. Глядя на чудеса нашего

народолюбия, поневоле прибегнешь к языку богов и произнесешь стих г.

Полонского:

Тебе ли с рылом

Суконным да в гостиный ряд {16}.

Лучшие наши писатели очень хорошо чувствуют, что рыло у нас

действительно суконное и что в гостиный ряд нам покуда ходить незачем. Они

понимают, что им самим следует учиться и развиваться и что вместе с ними

должно учиться то русское общество, которое для красоты слога называет себя

образованным. Они видят очень ясно две вещи: первое — то, что наше общество, при теперешнем уровне своего образования, совершенно бессильно и, следовательно, не способно произвести в понятиях и нравах народа ни

малейшего изменения, ни в дурную, ни в хорошую сторону; а второе — то, что

если бы даже, по какому-нибудь необъяснимому стечению случайностей, теперешнему обществу удалось переработать народ по своему образу и подобию, то это было бы для народа истинным несчастием.

Чувствуя, понимая и видя все это, лучшие наши писатели, люди, действительно мыслящие, обращаются до сих пор исключительно к обществу, а

книжки для народа пишутся теми литературными промышленниками, которые в

другое время стали бы издавать сонники и новые собрания песен московских

цыган. Даже такое чистое и святое дело, как воскресные школы {17}, оказывается еще сомнительным. Тургенев совершенно справедливо замечает в

своем последнем романе, что мужик говорил с Базаровым как с несмыслящим

ребенком и смотрел на него как на шута горохового {18}. Пока на сто

квадратных миль будет приходиться по одному Базарову, да и то вряд ли, до

тех пор все, и сермяжники и джентльмены, будут считать Базаровых вздорными

мальчишками {19} и смешными чудаками. Пока один Базаров окружен тысячами

людей, не способных его понимать, до тех пор Базарову следует сидеть за

микроскопом и резать лягушек и печатать книги и статьи с анатомическими

рисунками. Микроскоп и лягушка — вещи невинные и занимательные, а молодежь —

народ любопытный; уж если Павел Петрович Кирсанов не утерпел, чтобы не

взглянуть на инфузорию, глотавшую зеленую пылинку {20}, то молодежь, и

подавно не утерпит и не только взглянет, а постарается завести себе свой

микроскоп и, незаметно для самой себя, проникнется глубочайшим уважением