и

пламенною любовью к распластанной лягушке. А только это и нужно. Тут-то

именно, в самой лягушке-то, и заключаются спасение и обновление русского

народа. Ей-богу, читатель, я не шучу и не потешаю вас парадоксами. Я

выражаю, только без торжественности, такую истину, в которой я глубоко

убежден и в которой гораздо раньше меня убедились самые светлые головы в

Европе и, следовательно, во всем подлунном мире. Вся сила здесь в том, что

по поводу разрезанной лягушки чрезвычайно мудрено приходить в восторг и

говорить такие фразы, в которых сам понимаешь одну десятую часть, а иногда и

еще того меньше. Пока мы, вследствие исторических обстоятельств, спали

невинным сном грудного ребенка, до тех пор фразерство не было для нас

опасно; теперь, когда наша слабая мысль начинает понемногу шевелиться, фразы

могут надолго задержать и изуродовать наше развитие. Стало быть, если наша

молодежь сумеет вооружиться непримиримою ненавистью против всякой фразы, кем

бы она ни была произнесена, Шатобрианом или Прудоном, если она выучится

отыскивать везде живое явление, а не ложное отражение этого явления в чужом

сознании, то мы будем иметь полное основание рассчитывать на довольно

нормальное и быстрое улучшение наших мозгов. Конечно, эти расчеты могут быть

совершенно перепутаны историческими обстоятельствами, но об этом я не

говорю, потому что тут голос критики совершенно бессилен. Но придет время, —

и оно уже вовсе не далеко, — когда вся умная часть молодежи, без различия

сословия и состояния, будет жить полною умственною жизнью и смотреть на вещи

рассудительно и серьезно. Тогда молодой землевладелец поставит свое

хозяйство на европейскую ногу; тогда молодой капиталист заведет те фабрики, которые нам необходимы, и устроит их так, как того требуют общие интересы

хозяина и работников; и этого довольно; хорошая ферма и хорошая фабрика, при

рациональной организации труда, составляют лучшую и единственную возможную

школу для народа, во-первых, потому, что эта школа кормит своих учеников и

учителей, а во-вторых, потому, что она сообщает знание не по книге, а по

явлениям живой действительности. Книга придет в свое время, устроить школы

при фабриках и при фермах будет так легко, что это уже сделается само собою.

Вопрос о народном труде заключает в себе все остальные вопросы и сам не

заключается ни в одном из них; поэтому надо постоянно иметь в виду именно

этот вопрос и не развлекаться теми второстепенными подробностями, которые

все будут устроены, как только подвинется вперед главное дело. Недаром Вера

Павловна заводит мастерскую, а не школу, и недаром тот роман, в котором

описывается это событие, носит заглавие: «Что делать?». Тут действительно

дается нашим прогрессистам самая верная и вполне осуществимая программа

деятельности. Много ли, мало ли времени придется нам идти к нашей цели, заключающейся в том, чтобы обогатить и просветить наш народ, — об этом

бесполезно спрашивать. Это — верная дорога, и другой верной дороги нет.

Русская жизнь, в самых глубоких своих недрах, не заключает решительно

никаких задатков самостоятельного обновления; в ней лежат только сырые

материалы, которые должны быть оплодотворены и переработаны влиянием

общечеловеческих идей; русский человек принадлежит к высшей, кавказской

расе; стало быть, все миллионы русских детей, не искалеченных элементами

нашей народной жизни, могут сделаться и мыслящими людьми и здоровыми членами

цивилизованного общества. Разумеется, такой колоссальный умственный

переворот требует времени. Он начался в кругу самых дельных студентов и

самых просвещенных журналистов. Сначала были светлые личности, стоявшие

совершенно одиноко; было время, когда Белинский воплощал в себе всю сумму

светоносных идей, находившихся в нашем отечестве; теперь, испытавши по

дороге много видоизменений, одинокая личность русского прогрессиста

разрослась в целый тип, который нашел уже себе свое выражение в литературе и

который называется или Базаровым, или Лопуховым. Дальнейшее развитие

умственного переворота должно идти так же, как шло его начало; оно может

идти скорее или медленнее, смотря по обстоятельствам, но оно должно идти все

одною и тою же дорогою.

XI

Не ждите и не требуйте от меня, читатель, чтобы я теперь стал

продолжать начатый анализ характера Катерины. Я так откровенно и так

подробно высказал вам свое мнение о целом порядке явлений «темного царства», или, говоря проще, семейного курятника, — что мне теперь осталось бы только

прикладывать общие мысли к отдельным лицам и положениям; мне пришлось бы

повторять то, что я уже высказал, а это была бы работа очень неголоволомная

и вследствие этого очень скучная и совершенно бесполезная. Если читатель

находит идеи этой статьи справедливыми, то он, вероятно, согласится с тем, что все новые характеры, выводимые в наших романах и драмах, могут

относиться или к базаровскому типу, или к разряду карликов и вечных детей.

От карликов и от вечных детей ждать нечего; нового они ничего не произведут; если вам покажется, что в их мире появился новый характер, то вы смело

можете утверждать, что это оптический обман. То, что вы в первую минуту

примете за новое, скоро окажется очень старым; это просто — новая помесь

карлика с вечным ребенком, а как ни смешивайте эти два элемента, как ни

разбавляйте один вид тупоумия другим видом тупоумия, в результате все-таки

получите новый вид старого тупоумия.

Эта мысль совершенно подтверждается двумя последними драмами

Островского: «Гроза» и «Грех да беда на кого не живет». В первой — русская

Офелия, Катерина, совершив множество глупостей, бросается в воду и делает, таким образом, последнюю и величайшую нелепость. Во второй — русский Отелло, Краснов, во все время драмы ведет себя довольно сносно, а потом сдуру

зарезывает свою жену, очень ничтожную бабенку, на которую и сердиться не

стоило. Может быть, русская Офелия ничем не хуже настоящей, и, может быть, Краснов ни в чем не уступит венецианскому мавру, но это ничего не

доказывает: глупости могли так же удобно совершаться в Дании и в Италии, как

и в России; а что в средние века они совершались гораздо чаще и были гораздо

крупнее, чем в наше время, это уже не подлежит никакому сомнению; но

средневековым людям, и даже Шекспиру, было еще извинительно принимать

большие человеческие глупости за великие явления природы, а нам, людям XIX

столетия, пора уже называть вещи их настоящими именами. Есть, правда, и у

нас средневековые люди, которые увидят в подобном требовании оскорбление

искусства и человеческой природы, но ведь на все вкусы мудрено угодить; так

пускай уж эти люди гневаются на меня, если это необходимо для их здоровья.

В заключение скажу несколько слов о двух других произведениях г.

Островского, о драматической хронике «Козьма Минин» и о сценах «Тяжелые

дни». По правде сказать, я хорошенько не вижу, чем «Козьма Минин» отличается

от драмы Кукольника «Рука всевышнего отечество спасла» {21}. И Кукольник и

г. Островский рисуют исторические события так, как наши доморощенные

живописцы и граверы рисуют доблестных генералов; на первом плане огромный

генерал сидит на лошади и машет каким-нибудь дрекольем; потом — клубы пыли

или дыма — что именно, не разберешь; потом за клубами крошечные солдатики, поставленные на картину только для того, чтобы показать наглядно, как велик

полковой командир и как малы в сравнении с ним нижние чины. Так у г.

Островского на первом плане колоссальный Минин, за ним его страдания наяву и

видения во сне, а совсем назади два-три карапузика изображают русский народ, спасающий отечество. По-настоящему, следовало бы всю картину перевернуть, потому что в нашей истории Минин, а во французской — Иоанна д’Арк понятны

только как продукты сильнейшего народного воодушевления. Но наши художники

рассуждают по-своему, и урезонить их мудрено. — Что касается до «Тяжелых

дней», то это уж и бог знает что за произведение. Остается пожалеть, что г.

Островский не украсил его куплетами и переодеваниями; вышел бы премиленький

водевиль, который с большим успехом можно было бы давать на сцене для съезда

и для разъезда театральной публики. Сюжет заключается в том, что

добродетельный и остроумный чиновник с бескорыстием, достойным самого

идеального станового {22}, устроивает счастье купеческого сына Андрея

Брускова и купеческой дочери Александры Кругловой. Действующие лица пьют

шампанское, занавес опускается, и статья моя оканчивается.

1864 г. Март

ПРИМЕЧАНИЯ

Настоящее трехтомное издание составляют избранные

литературно-критические статьи Д. И. Писарева.

Большая часть этих произведений первоначально публиковалась в различных

журналах и сборниках 1860-х годов («Рассвет», «Русское слово», «Луч»,

«Дело», «Отечественные записки»). Затем они наряду с некоторыми новыми

статьями вошли в первое издание сочинений Д. И. Писарева, предпринятое

близким к Писареву прогрессивным издателем Ф. Ф. Павленковым. Позднее, в

1870-х годах, в том же составе выходило (однако по цензурным обстоятельствам

не было осуществлено полностью) второе издание. С 1894 года Павленков начал

издавать более полное, шеститомное собрание сочинений Писарева (вышло пять, а для некоторых томов — шесть изданий); последнее, наиболее полное и

свободное от цензурных пропусков и искажений — в 1909-1912 годах, с

дополнительным выпуском (первое его издание — 1907-й, третье — 1913 год), содержавшим статьи, ранее не публиковавшиеся или преследовавшиеся цензурой.

В советское время наиболее значительным по составу (хотя далеко не

полным) было издание сочинений Д. И. Писарева в четырех томах (М., 1955-1956). Тексты в нем были сверены с наиболее авторитетными источниками, прежде всего с первым изданием, свободным от цензурных пропусков и искажений

(оно выходило без предварительной цензуры) и от «поправок» стилистического

характера, которые имели место в более поздних изданиях Павленкова.

Отдельные пропуски и ошибки первого издания исправляются по первопечатным

журнальным текстам (автографы статей, вошедших в настоящее издание, как и

почти всех других произведений Писарева, до нас не дошли). Все другие

наиболее существенные разночтения журнального текста приводятся в

примечаниях.

Тексты воспроизводятся с сохранением тех особенностей орфографии и

пунктуации, которые отражают нормы литературного языка 1860-х годов и

индивидуальные особенности стиля Писарева.

Для данного издания тексты вновь сверены с первым изданием; исправлены

отдельные корректурные ошибки и устранены непоследовательности в тексте

предыдущих публикаций.

В примечаниях приняты следующие сокращения: 1) Белинский — Белинский В.

Г. Собр. соч. в 9-ти т., т. 1-6. М 1976-1981 (изд. продолж.); 2) Герцен —

Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т. М., 1954-1965; 3) Добролюбов — Добролюбов

Н. А. Собр. соч. в 9-ти т. М.-Л., 1961-1964; 4) 1-е изд. — Писарев Д. И.

Изд. Ф. Павленкова в 10-ти ч. СПб., 1866-1869; 5) Писарев (Павл.) — Писарев

Д. И. Соч. в 6-ти т. Изд. 5-е Ф. Павленкова. СПб., 1909-1912; 6) Писарев —

Писарев Д. И. Соч. в 4-х т. М., 1955-1956; 7) Салтыков-Щедрин —

Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. в 20-ти т. М., 1965-1974; 8) ЦГАОР —

Центральный гос. архив Октябрьской революции; 9) Чернышевский — Чернышевский

Н. Г. Полн. собр. соч. в 15-ти т. М., 1939-1953.

МОТИВЫ РУССКОЙ ДРАМЫ

Впервые — «Русское слово», 1864, Ќ 3, отд. II «Литературное обозрение», с. 1-58. Затем — ч. I 1-го изд. (1866), с. 210-242. Дата под статьей в 1-м

изд.

Статья расширила и углубила полемику между «Русским словом» и

«Современником», начавшуюся ранее (см. примеч. к «Цветам невинного юмора»).

Если на первом ее этапе полемическими выпадами со стороны «Русского слова»

был затронут прежде всего Салтыков-Щедрин, как писатель не вполне «свой» в

«Современнике», а в упрек редакции «Современника» ставилось отступление от

традиций Чернышевского и Добролюбова, то в данной статье Писарев прямо

указывает на статью «Луч света в темном царстве» Добролюбова (1860) как его

«ошибку». Писарев резко оспаривает интерпретацию Катерины из «Грозы»

Островского, данную в этой статье