Дневники 1938-1939 гг. Михаил Михайлович Пришвин

1 Января. Летит редкая пороша. Петя учит Леву на мотоцикле. С Петей высказывали друг другу свое горе о разрушении таких сложных и редких организаций, как Ман- тейфель и Мейерхольд. Вместе с тем подумали о всем повороте на «нового» человека и, как все, ничего в этом не понимали по существу. Единственно, чему порадовались, это назначению Смирнова комиссаром военным и рядом с ним заместителем наркома обороны Мехлиса: собственно Мехлису обрадовались: Лев Захарыч что-нибудь выхитрит и под войну нас не подведет. Вот…

Решил выбросить из числа верных людей всех, кроме единичных столпов, совершенно неколебимых. И для себя, своего спокойствия, и из-за них самих. А то ведь каждый раз, как сказал кому-нибудь лишнее, через некоторое время одумаешься и раскаешься: «Зачем я сказал!» Понятно, что при этой одумке допускаешь возможность доноса. И, значит, каждый раз, когда с кем-нибудь заводишь сомнительный разговор, — тем самым оскорбляешь его. И, значит, разговаривать о некоторых вещах теперь вообще неприлично. Быть может, Куприяныч неглупо советовал повесить у себя какой-нибудь портрет и тем определить границы разговоров.

Закрепляю решение перейти от охотничьего положения на инвалидское.

Вальбе сетует, что нет меня в газетах и журналах, называет это «отставанием». А мне это и хорошо: пусть что угодно думают. Я замру, исчезну и вдруг воскресну.

Титов сказал: «писатель отсиживается». Это плохо, значит, я не один такой, и в «инвалиды» попасть не так-то уж просто.

5

2 Января. После обеда выехал в Москву. Попал в Архангельский поезд, в курящее, смрад! Но тут же в этом смраде где-то чудесный хор поет старинную русскую песню. И многих простых людей песня схватила за сердце: кто подтягивал, кто мычал, кто хрипел, и так про себя, так потихоньку, что не только не мешал, а усиливал силу песни: выходило, что народ пел. Во время перерыва песни перед заходом новой один человечек, чуть-чуть навеселе, сказал:

— Хорошо поете, только старое все: кто старое помянет, тому глаз вон.

Из хора ему ответили:

— А кто старое забудет, — тому два глаза вон.

— Нехорошо говорите, — сказал человечек, — нужно бодрость вносить в новую жизнь, а вы вон что: старое воскрешаете, старое надо вон.

— А Пушкин? — раздался неведомый голос.

Сторонник нового на мгновенье смутился, но скоро оправился:

— Пушкин — единичное явление, Пушкин мог тогда предвидеть наше время и тогда стоял за него. Он единственный.

— А Ломоносов?

— Тоже единственный.

— Нет, уже два, а вот Петра Первого тоже нельзя забывать, — три.

И пошел, и пошел считать, чистая логика! В вагоне стало неловко: всем было ясно, что и Пушкин не один, и народную песню нельзя забывать. Но один человечек, и то выпивший, поднял вопрос, и раз уж он поднял, то надо как- нибудь выходить из положения: не в логике же дело. Тогда хор запел: «Страна наша родная». И все охотно стали подтягивать, песня всем была знакома. Однако виновник не мог слышать, он уже спал. После того опять запели новую песню о Сталине, потом военный марш, и все это было всем знакомо, и все охотно пели до самой Москвы.

Так вот единственный человечек, и то выпивший, нашелся во всем вагоне, один, кто посмотрел на пение принципиально и весь наш вагон поставил на новый путь. <3а- геркнуто: Мы приехали в Москву с новыми песнями.>

6

В маленьком, в капле воды можно видеть вселенную, и в том маленьком человечке я видел Ленина.

И вот на таких-то человечках, посыпанных в народе, как мак мелкий, и незаметных, и стоит весь Союз.

Заметить себе этот тип и анализировать его, начиная с Алексинского рабочкома: тут и есть родник власти. В этом и Ленин, тут все «против», и тут пораженец.

Смотрел фотовыставку. Есть удивительные вещи. Эффект фотографии от печатания, ретуши и т. п. И сколько Сталина! и везде он «снимается», а не «выходит». Сталина снимать надо в действии, но его действие от нас скрыто…

Принес домой гипсовую голову Вольтера и в ужас привел Аксюту: «Какой это неблагодатный человек!»

Пришлось завернуть в газету. Завтра унесу.

В доме где-то печка хорошая, и оттого везде тут тепло, приходят люди, наслаждаются теплом, уютом, беседуют, читают, поют, сочиняют. Тепло! а нет никому никакого дела до печки. Но человек, женщина ведь тоже как дом, тоже топится и тоже уют. Почему же тут так часто приходят и, недолго думая, прямо и лезут в самую печку?

Вспомнилось, как в лесу мы заблудились и потом, учуяв запах табака, пошли по запаху и поняли, что лесник курил и метил деревья. Одно время запах оборвался, мы шли по меткам. А когда метки кончились, лесник закурил, и мы опять шли по запаху.

Я могу с большой пользой для себя и для всех жить, как Гамлет, как Фауст, как всякий центростремительный тип, пока хранится во мне достаточный запас Дон Кихота. Печорин, нигилист и всякий такого рода пораженец в своем отечестве возникают, когда иссяк родник Дон Кихота.

Во мне еще такой огромный запас устремленности в далекое лучшее, что…

4 Января. Разговоры с Андреевым в «Детгизе» и организация детских писателей.

Вечером А. М. Коноплянцев и беседа с ним о «призраках» (т. е. о том, как самое незначительное существо (несу-

7

шествующее или в пьяном виде) может терроризировать целый вагон, целое собрание). Еще говорили о том, что вся надежда на Льва Захарыча и что Розанов не дожил до того, чтобы описать «[весеннюю] пору» русской революции. Появление Антиноя.

5Января. Утром бродил по улицам. Купил энциклопедический] словарь Брокгауза, чтобы вспомнить об Анти- ное.

Вспомнился «Профессор» (Александров). Он отупел оттого, что хотел сделаться профессором и не мог: остановился на приват-доценте. Только страдания на смертной постели освободили его от «профессора», и лицо его стало прекрасным (это сделал «дух», который веет, но не работает, не достигает). Между тем Тарасиха на вопросы: «В чем вы его положите?» отвечала с гордостью всем: «Конечно, в профессорском». Народ собрался, многие только с тем, чтобы посмотреть, что это значит: «в профессорском». И это оказалось в обыкновенном синем вицмундире, какой носили в наше время все учителя. К этому рассказу параллельный рассказ о смерти Ильи Николаевича Игнатова.

Читаю «Асю» Тургенева, которую совершенно забыл и вспомнил только одну строчку о запахе конопли, столь редком в Германии. Почему осталась в памяти конопля, и почему Тургенев вообще скоро забывается? В чем тут дело?

Вчера в разговоре с Коноплянцевым сказал, что Гамсун чувствует природу и пишет не лучше меня, но он свободнее. А. М. понял это в смысле «объективных» причин, сжимавших мое писание. Но сам я так не думал. И так оно и быть должно: пусть со стороны потом найдут причины, повлиявшие на сужение моего таланта. Сам же до смерти должен биться с условиями и причины неудач относить только к себе самому. И потом, что значит «свободнее»? Я думаю исключительно о свойстве самого таланта: вот у Тургенева более свободный талант, чем у Достоевского, но удельный вес письма Дост[оевского] больше тургеневского. И я думаю, что удельный вес «Корня жизни» больше, чем «Пана».

8

Хожу кругом около своей «Были» и чувствую, что могу загореться и написать вещь одним духом, но не решаюсь как-то взяться.

Перед тем как хорошо написать, рушатся «леса» трудных придумок и открывается совершенно простой путь, и все дается на этом пути так легко, что кажется, будто вовсе напрасно перед этим трудился.

Так и сейчас вот мне хочется писать без всякого дальнейшего раздумья о строительстве канала, прямо о мальчике…

Довольно, правда, помучился, приступай и пиши одним духом.

Просто беда с политиками, имеющими претензию судить о художестве.

Появился Пяст, от которого я спрятался и притворился больным. Лет уже вот так 25 он появляется, и я прячусь, и попадаюсь, и вечно мучусь, и он вечно думает, будто я желаю его видеть и с ним говорить. Что это?

Мне кажется, что он вообще все понимает, что ему говоришь, психологически самое сложное, самое трудное. И в то же время все это им воспринимается чуждо для твоей личности: как будто не ты ему говоришь, а ветер доносит или чудится в шелесте листьев или рокоте ручья или толпы. Вдруг почему-то улыбнется, вовсе не считаясь со смыслом твоей речи: кажется, должен бы заплакать, а улыбается, ты вообще тут ни при чем, и от этого-то и тяжело до крайности. И тут его безумие, а воспринимает он все правильно. Скорее всего, пожалуй, он скрытый безумный эгоцентрик, такой же, как и А. Белый, но, поставленный в условия необходимого общения с людьми, вечно он трется около людей всякого рода…

6 Января. Сочельник Старого Рождества.

Разобрать — что музеи глушат восприятие красоты = та же вещь дома у себя бывает другою. На этом и основано украшение своего жилища предметами искусства. Так что красота на вокзале должна быть особенная (Каганович).

9

Исток этой красоты: я — хозяин (строитель) = такая красота из полезности (напр., красота прочности).

Из рассказов Аксюты: сватался к молодой жене, а та не хотела идти за него из-за дочки: убери и пойду. Вот он стал делать гробик и говорит девочке: «Это я домик тебе делаю, ты скоро к маме пойдешь». Девочка пришла к бабушке (матери своей мамы) и говорит ей: «Бабушка, мне папа домик делает и говорит, я скоро к маме пойду». (Преступление было раскрыто.)

Вспомнились «Панки» — как сюжет для приключенческой сказки. И еще сюжет о глухом и слепом.

Какой это ужас, представить себя в положении мужа красавицы. Тем оно ужасно, что раз она красавица, то тем самым она свободна и требовать от нее ничего нельзя, напр., верности: никак нельзя, и единственный] путь сохранить ее возле себя — это заслужить. Ее связать можно только своей любовью, верностью и тем высоким смирением, которым преодолевает человек свою неудачу. — Да, пожалуй, это и есть средство единственное.

Не была она красавицей, но такой я себе ее вообразил и предъявил к себе такие требования, каких не мог вынести. После того пришлось мне переживать себя, как будто у меня была жена-красавица, имеющая право принадлежать всем. И тут очень легко могла произойти замена «музой», потому что «красавицы»-то ведь не было, а был только предлог возбудить во мне дремлющий «процесс», или движение, или самоанализ, посредством которого я стал всех понимать. Тут дело в каком-то коренном чувстве собственности: самоутверждении, так что лишенный этого человек стреляется или… так или иначе, а тут чему-то смерть, и чему-то существенному, после чего остается лишь «сверх», скажем, легенда.

Из обмена мысле-чувств с А. М. Коноплянцевым. 1) Что вся вера в «прогресс» основана, конечно, на том, что когда человек находится в недоумении или