Дневники. 1942-1943 гг. Михаил Михайлович Пришвин

1 Января. Новый год. Солнечный морозный день, градусов больше –30. Вечерняя в розовой дымке гаснущая заря. Полнолуние, и какая-то планета, похоже на Юпитер, большая звезда с лучами крестом и в нимбе.

Не захотелось дожидаться полночи и «праздновать». В печали и раздумье, каждый прочитав про себя молитву, легли в 10 вечера. И мне снилось, будто я, лежа на спине, ногами бился с каким-то хулиганом всю ночь…

Ну вот, здравствуй, Новый год, – хочу сказать, и не говорится, и приходит на ум, что Бог времени и числа, и счета никакого не знает, и что, значит, и нам, если серьезно на вещи поглядеть, можно не считать годы, не в этом дело.

Русские типы в диккенсовскую повесть1.

Сегодня я по манере своей говорить с заминками, не помню, что-то тоже сказал. — Как же вы в своих выступлениях тоже так говорите с заминками? — Всегда: речь с заминками кажется всегда искренней. Терпеть не могу так называемых блестящих ораторов. — А я люблю, чтобы речь была компактная и слова в ней были правильно расставлены. — Не слова, — перебил я, -главное, а мысли. Если мысли новые и чувства свежие, публика забывает о словах и заминках. — Нет, я думаю, публика любит и порядок в словах. — Какая публика. Мещанская публика не думает о новых мыслях и гонится за словами, и так возникают блестящие ораторы. — Мещанская публика это значит -обыкновенная, а вы говорите об избранной: не всегда ее найдешь, эту избранную. — Самая простая публика: красноармейцы, ученики, рабочие тоже не гонятся за порядком в словах. Вы говорите о специфически мещанской публике. — Не знаю, не

5

знаю, но мне кажется, порядок должен быть везде, во всем, и в словах тоже, и ничего нет хорошего, если оратор мыкает2.

Одна оценка брака бытовая — во времени: как серебряная и золотая свадьба. Другая — как священное мгновенье, остановленное усилием любящих. (Дон Жуан и Командор.)3

А в сущности любовь к «ближнему» есть счастье, и нужно быть неудачником в этой любви, чтобы почувствовать любовь к «Дальнему»4. Все поэты получают любовь свою к Дальнему через скорбь свою о невозможности ему любить «ближнего»5.

Современная легенда6. Хмельниковские бабы ходили к мужьям на фронт и слышали, будто в какой-то деревне стоял забитый дом. Каждую ночь будто бы из этого забитого дома слышалась божественная служба. Никто не решался войти в эту избу и проверить. Но один из красноармейцев решил войти и залез в печку. И вот видит он из печи ночью приходит поп и начинает служить. А когда начал службу, обращается в печь и велит: «Выходи». Красноармеец слышал, что если нечистая сила, то надо выслушать до трех раз, — в третий раз все должно исчезнуть. Так он и сделал, примолк, а когда поп и после третьего раза не исчез, вышел. И увидел красноармеец три гроба. «Этот гроб, — сказал священник, — год 40-й, погляди, что в нем. Открыл крышку — в гробу были змеи. — А этот — 41-й, погляди. Во втором гробу была кровь. А третий гроб — 42-й год, — как открыл, в нем были цветы».

Смутно помнится, что еще у Серафима Саровского есть предсказание на мир в 42-м году.

Ляля: — Чувствую всей душой, что правдивое слово о любви требует полного пересмотра всех моральных понятий 19-го века.

Белое и розовое. Из детства. Да, 19-й век. Вот Надежда Александровна Толмачева, берегущая институтскую свою любовь, в сундуке, как роскошное белое, шитое гладью, но старомодное

6

платье. Когда она говорила о любви, то как будто плутоватая зверушка какая-то в черной частой шерсти выползала из-под этого кисейного платья. — Ах! как это было мило тогда, Марья Ивановна. — Я не была в институте, Надежда Александровна, но девушки, знаете, везде девушки, я сохраняю от той поры свое розовое платье, и мне та любовь теперь представляется как что-то розовое. — А мне, Марья Ивановна, как белое.

И обе девушки, одна из-под розового, другая из-под белого с блестящими черными глазками, с румянцем из-под загара под сединами, с не сходящими улыбками, начинают перебирать девочек и мальчиков своих, и так дойдет: мама моя — до меня, своего Миши, а другая — до своей Маруси. Мать, сияющая, передает, как у нас говорят: «Светит месяц и зарница, хочет Мишенька жениться на Марусе». А я за дверью у щелки весь горю, горю от стыда. И мать повторяет: — Да, Надежда Александровна, любовь — это что-то розовое. — А мне, Марья Ивановна, наша институтская любовь, как белое с кисеей, шитое гладью платьице. — И опять смеются: «Светит месяц и зарница, хочет Мишенька жениться на Марусе». И между тем все выдумали про меня, я терпеть не могу эту Марусю, мне нравится сестра ее Катя, но об этом никто не знает, это была моя великая тайна.

Из какого века выписал я эту сцену правдивую? Это было приблизительно в 1883 году, когда мне было 10 лет отроду, около 60 лет тому назад. Но ведь это было внутри [глухой] кирпичной ограды нашего имения, за которым была необъятная ширь пшеничных полей и [множество] возможностей (за такой же кирпичной оградой и всю любовь берегут наши моралисты семьи).

2 Января. -42. Солнце.

Так вот опять о той ограде, которой человек окружает свою земную любовь. Духовная любовь, платоническая находится за оградой: здесь земная, там небесная, здесь детей рожают, там любовь не от мира сего.

Странно только, со стороны если смотреть, почему же непременно любовь у людей начинается небесной, а потом происходит «паденье» и любовь становится земной, и все как в книге Бытия: начинается любовь раем и кончается изгнаньем.

7

Так по Ветхому Завету и строится понимание любви. Но если взять новую любовь, в которой мы можем выступить, как спасенные, то разделение оградой той и другой любви становится излишним: любовь, начинаясь на земле, без всякой ограды и грехопаденья может продолжаться в вечность, и напротив: то, что раньше считалось паденьем, теперь, напротив, является средством единомыслия, путем к творчеству личности.

То, что называется «связью», можно понимать шире: не как связь пола с полом, а как земная связь человека, т. е. вся земная жизнь, как акт в двух, скажем, вещах 1) размножение, 2) рожденье личности. В «любви» оба эти процесса смешаны, и в разные эпохи в разных пропорциях то и другое.

3 Января. -32. Солнце и лунная ночь (полнолуние).

Под давлением внешних сил, вот как теперь — война и нужда, сплющиваются и сливаются в одно, до тех пор отграниченные мысленная и чувственная области нашей души. Здесь (на земле) и там (после смерти) начинают сходиться, как бывает в оттепель на масленице, исчезает черта горизонта, разделяющая небо с землей, и навозные дороги наши поднимаются в небо, и по ним скромно и без затей бегут лошадки с людьми и грузовики на чурочках с тесной людской беднотой на платформах. Прохожий с мешком на плечах неуверенно и невысоко поднимает руку, и, пропустив устроенных на платформах «грачей», шагает себе, как может, и вскоре тоже, поднимаясь вверх по навозной дороге, исчезает в той стороне, где сливается небо с землей.

И так многое теперь, теряя смысл свой в отдельном бытии, перестает радовать, теряет цену и сливается с чем-то в одно… Давно ли был у меня дом устроенный, и дача была, и прекрасные вещи. Может быть, все это и цело теперь, но внутреннюю радостную сущность свою они для меня совсем потеряли — все остается где-то позади. Но зато самая дорога, по которой мы с Лялей идем, видна отчетливо, и что мы вместе должны с ней идти — это уже верно, и куда больше значит, чем просто жена. До того больше, что я сам почти что во всем свободен становлюсь от смутных колебаний в раздумье об оставленных ею…

8

Какие мы все-таки богатые сравнительно с другими, мы до лета можем пить чай, отвешивая себе в день каждый по 30 грамм сахару… У нас есть дрова, есть картошка, есть свинина и хватит всего до тепла. А там солнце весеннее, там цветы. Вот цветы, да, цветы, цветы! Не картошка, не сахар, не хлеб, а цветы, душа цветов жаждет, и недаром по народной легенде 42-й год кончится цветами (откроется гроб, полный цветов, -легенда…).

Ночи проходят лунные, в тишине, при страшных морозах, в засыпанном снегом лесу.

И одним, кто вплотную должен бороться с морозом за жизнь, этот страшный лес при луне представляется, может быть, неисчислимым войском врагов, беспрерывно пускающих свои пронзающие кожу стрелы. Другое дело, когда счастливым победителем выходишь в лунную ночь из своей теплой комнаты.

У меня уцелела шуба беличья с чудесным воротником из камчатского бобра, и когда я из тепла и в теплой одежде выхожу ночью в засыпанный снегом лес, слышу, как даже деревья громко трескаются от мороза, как на тропу мою со скрипом от тяжести опускает перегруженную ветвь свою любимая моя сосна, я, так мало сумевший дать людям как поэт из своего внутреннего богатства, теперь смотрю на все это богатство неподвижных при луне белых фигур и понимаю их всех, как мои же мечты за всю жизнь бесчисленные, те, которые я не сумел довести до людей…

Материал для изображения леса застывших мечтаний, не дождавшихся своего воплощения.

1) Маленькие у сосен зеленые вершины, но и то перегружены и заморожены так тяжело, что еще не совсем заматеревшие, высоченные тонкие стволы заметно кривятся под их тяжестью. Дальше в болотном бору, где сосны очень часто сидят, они своими кронами сцепляются, поддерживают друг друга и не кривятся. 2) Каждый сучок теперь превратился в какую-то штучку: думай о ней, как хочется. Те сучки на голых стволах, которые так обыкновенны на соснах, теперь всю сосну превратили в лестницу с белыми ступеньками, и по ступенькам поднимался

9

какой-то путник и дополз до вершины, и застрял. 3) Две мутовки молодых сосен так сошлись, что вышло окошечко и оттуда сзади в окошечко смотрит какая-то рожица.

4 Января. Мороз еще меньше: -26 с утра, и барометр качнулся влево, а 2-го было 44.

Когда я жил с Ефр. Павл. и своими сыновьями, меня потихоньку грызла тайная мысль удрать от них куда-нибудь в пустыньку, отъединиться и стать свободным. Теперь вижу, что никакого особенного зла они мне дома не делали, напротив, благодаря моим средствам мы жили во много раз лучше, чем все. Если по этой мере судить, я был один из счастливейших. Нет, меня тянула