Дневники. 1946-1947 гг. Михаил Михайлович Пришвин
1946
1 Января. Погода очень мягкая, с метелицей, как вчера. Я начал рано выходить, сегодня грипп возобновился, валяюсь весь день. Лева был с визитом, говорил, что у него и мать, и теща, и племянница, и так, всем народом, встречал Новый год. Петя поздравил из Эстонии.
Панферов звонил, что «Мирскую чашу» готовит к печати.
2 Января. Грипп дал мне возможность перечитать Некрасова: «Кому на Руси жить хорошо».
Вот было же время, когда поэты шли впереди революции, и в свете их творчества наши политики являются просто дельцами. В этой поэме вся русская революция 1917 года. По этой поэме теперь можно видеть, насколько же подготовлено было сознание народа, прежде чем в борьбу вступили дельцы-большевики.
Удинцев вчера сказал по поводу наступающего цензурного облегчения:
– Но писателей-то совсем нет.
– А маршалов, – ответил я, – вспомните: Ворошилов, Буденный, Тимошенко – какие это маршалы! Но пришла война – пришли маршалы.
Так будет и с литературой: начнется истинно мирное строительство, откроется внимание к жизни народа, явятся писатели. Писатели тоже как грибы растут при подходящей погоде, но грибы нельзя выдумать, а писателей сколько угодно. Дай только тему с оплатой труда – и их явится сколько угодно. И кто даже совсем неспособен к такому труду – выучатся и будут писать.
5
Панферов вчера сказал, что перелом в литературной политике уже совершился:
– Вот я беру «Октябрь» на себя, и мне дали без оговорок: мне гарантировали свободу от чиновников.
Приятно было слушать, но кто же это Панферов-то сам, почему его личный успех у властей является успехом русской литературы? Панферов наивный дикарь, но он русский и, кажется, дерзкий. Возможно, что его успех явится и началом нашего, тем более что он печатает «Мирскую чашу».
Собачки, конечно, не могут между собой разговаривать человеческими словами, но как-то все-таки разговаривают. Для простоты можно принять, что они нашими словами говорят, а то невозможно никак рассказывать.
Хорошо на воздухе: тихо, нехолодно, снежинки нехотя летают, светленько от свежего снега, но выходить на воздух боюсь.
Был Константин Сергеевич Родионов, свидетель старинной Лялиной жизни. (У него есть в Рогачеве писатель-охотник, ему можно отдать в натаску Жульку. Еще у него есть в Москве брат, тоже охотник, он же сказал о Кузнецове с НИЛа, инженер, охотник, адрес записал.)
Он высказал хорошую мысль о том, что отношения с людьми есть труд, а не удовольствие только, как думают иные «потребители» таких отношений.
Узнал, что Елизавета Влад. Трубецкая умерла в тюрьме в Талдоме, что Гриша в лагере, а другой сын (Андрей или Владимир) вернулся с фронта героем, в орденах. Таким образом, род Трубецких продолжается. Разгром семьи произошел из-за того, что какому-то знатному грузину, вроде Енукидзе, вздумалось поухаживать за княжной Голицыной, племянницей Трубецкого. Легкомысленный «князь» воспользовался этим и отвез Гришу при содействии Енукидзе в Париж. Гриша сильно болел астмой. В
6
Париже Гришу на руках носили, души не чаяли, и астма прошла. Но «князь» опять поехал в Париж и легкомысленно сманил Гришу домой, Гриша и домой не доехал, как понял, в какую ловушку попал он.
Если человек, высказывая какую-нибудь свою задушевную мысль, оглядывается на какой-нибудь авторитет, вроде Достоевского, разделявшего ту же мысль, то помните: этот человек есть не поп, а дьякон. Так вот и этот Родионов – дьякон, конечно, а Удинцев даже дьячок, хотя оба превосходные люди.
В новогодней статье Тихонов пишет о «темах», ожидающих писателей: какая-то ярмарка невест – это темы, а писатель – жених, как в старой Москве, приезжает на ярмарку и выбирает. Между тем невесту еще кое-как, имея в виду «род», можно как-нибудь выбрать, но отношение писателя к теме еще более интимное, чем жениха к невесте. Это никак не родовое или групповое, а только личное отношение. Невеста может и не нравиться, если она богата: стерпится – слюбится Но тема писателю должна нравиться, и выбрать ее он может только сам. Между тем, выводя темы на ярмарки, вы, добрейший Тихонов, тем самым привлекаете спекулянтов, которым выгодно заниматься этими темами.
Лучшее в моих отношениях к Ляле – это никогда не изменяющее мне чувство ее высоты, не поддающееся измерению и вычислению. Вчера, когда Родионов вспоминал старое, и я Лялю в нем ясно себе представил, то как бывает в горах – все хочешь и как хочешь увидеть какую-нибудь прославленную вершину, вроде Адыл-Су, и все облака, тучи, туман, и вдруг как-нибудь нечаянно глянул в ту сторону, и она вся бело-серебряная стоит на фоне синего неба.
Так я и Лялю вчера видел, и снова предстало в непонятной сложности ее падение. Я вполне понимаю, что весь Олег вырос из нее и что она тем самым считает его своим
7
дитем, как мать. Но ведь это до какой-то поры дитё, а дальше оно перерастает материнские чувства, оно становится выше, как Сам Бог выше Богоматери. Вот тут-то, с той высоты на бедную мать и повеяло холодом. И этот-то холод и был причиной, повергнувшей Лялю в бедствие…
Ее падение было ответом на его «аскетизм» (как отчуждение без оправдания): это был грех на грех. Кончилось бы это тем, что он бы сделался не монахом, а писателем и Ляля была бы ему такой же чудесной женой-другом, как мне.
Эти два очень русских человека: Родионов и М.* разговаривали по душам. Р. демонстрировал свое «не простить» в отношении к церкви, но большевикам простил – за победу: немцев ненавидит, как русский.
– Эти воскресшие русские, – ответил М., – меня занимают, вы не один.
– Но мне кажется, что любовь к родине является тут не сама по себе, а как повод «простить»: явно же, наконец, что большевики победили, и это все делается у них «как надо», так надо же как-нибудь чем-нибудь оправдать свое «простить». Вот и явилось это: я – русский.
– А что тут хорошего? Если я, русский, явлюсь как творческая личность, например Тютчев, то чем хуже немец Бетховен или Шиллер? Если же я русский в смысле представителя масс, то в этом смысле нет народности хуже русской, потому что нет мерзости, на какую бы не способен был русский человек. Единственная его сила – это что под огромным давлением он может сплоченно действовать… Но это сила не нравственного порядка. Что вы можете на это ответить?
Я отвечаю: – Люблю русских.
Из Некрасова «Кому на Руси…»:
– Не диво ли? широкая
Сторонка Русь крещеная,
Народу в ней тьма тем.
*М. – сам Михаил (примечание В.Д. Пришвиной).
8
А ни в одной-то душеньке
Спокон веков до нашего
Не загорелась песенка
Веселая и ясная,
Как ведреный денек.
В связи с этим думал о Маяковском, что вся его искореженная поэзия направлена против самой попытки спеть такую песенку: тут что-то и от падшего ангела, и от народного революционера Некрасова, и от демона, и даже от Ленина, обрекавшего на жертву «личную жизнь». Если же сама личность идет в жертвенную печь, то где же и родиться такой песенке, веселой и ясной?
3 Января. Мой бестемпературный грипп продолжается. Читал в эмигрантском журнале «Встречи» среди всего очень скучного и жалкого хороший очерк Александра Гефтера «Кило сахара». Это – русскими глазами французский быт во время войны. Так вот надо бы попробовать написать из русского быта для американских глаз.
Психологическое объяснение происхождения машины заключается, по-видимому, в том, что, работая, человек все время стремится к тому, чтобы ему легче, удобней работать и в идеале даже совсем освободиться от труда. Машина начинается счастливой придумкой: человек что-то придумал и стал через это хозяином, а работать стала машина за него сама (автомат); если в состав рабочего механизма входит и человек, то он работает тоже автоматически.
Отсюда возникает вопрос моральный большой важности: если хозяин машины, взявший на себя инициативу труда, получил через машину свободу, то другой через это автоматизировался и стал человеком-роботом. Так вот есть ли человеку от машины прибыль в свободе? На это, по всей вероятности, ответят, что нет: человеческое Хочется через машину убывает. Но при помощи машины создается много больше, чем руками, и это – создавать больше – необходимо, т. к. людей становится больше и их потребности возрастают.
9
Таким образом, рост автоматически движется в сторону человеческого Надо, но никак не Хочется. И это ничуть не иллюзия, что кустарный человек был свободней машинного и потому именно, что тягость труда нес на себе, а не перекидывал на другого.
Все это известно, конечно, но замалчивается и не переменяется только потому, что каждый мнит себя более умным и способным свалить с себя бремя труда на более глупого и менее образованного. Евреи этот принцип машинного века поняли лучше других и, смекнув, всем народом стали рождать и воспитывать людей, способных уклоняться от бремени физического и автоматического труда.
Но вот пришел социализм…
Автоматизм еще больше сказался в отношении идей: появился в полном смысле слова образованный дурак. специальностью которого является повторение сказанного авторитетными людьми.
4 Января. Грипп продолжается, и все та же сиротская погода. Заказали статью для «Красноармейца».
Смутно как в тумане вижу: сидят вокруг стола женщины и вытягивают из белых тряпок нитки, что-то еще с ними делают и, в конце концов, получаются туго перевязанные пучки. Эти пучки, называемые корпия*, и назначены для раненых. Мне было тогда всего три года, и это была турецкая война 1876.
Вот сколько я живу, сколько сознаю и сколько лет связываю в своей личности.
<3ачеркнуто: Но помните – это не одно только «счастье», в этом счастье есть и своя личная заслуга. Говорится же неплохо: «дуракам счастье!» А «дураки» – это те,
* Корпия – перевязочный материал, состоящий из нитей расщипанной ветоши (хлопковой или льняной).
10
кому годы проходят как с гуся вода. А кто мало-мальски сознает и пытается связать проходящие годы – тому… >
Не выходит.
Другое начало.
И вот эти пучки корпии почти 70 лет тому назад – единственное воспоминание из моей жизни, связывающее время нашей нынешней войны с героическими народными войнами прежних времен.
Мне было всего три года, но я хорошо помню, что серьезное глубокое настроение этих женщин и даже самое слово «корпия» во мне вызывают теперь представление о какой-то большой нравственной связи женщин в тылу и воинов на поле битвы.
Вот это первое мое гражданское детское впечатление было единственное, в котором гармонично связываются все элементы, составляющие понятие отечества и родины: тут и природа, и народ, и правители, и личность – все вместе в единстве, как рассказывали нам наши отцы, как описывал Л. Толстой в своей книге «Война и мир».
<Приписка на полях: Корпия! какое прекрасное слово моего детства. Увы! оно было единственным>
