это повторяется. И когда имя дают ему при обряде крещения, священник говорит восприемникам: <нрзб> И это понятно: в имени содержится небывалое и это страшно.>

Всего два дня без Ляли, а кажется, месяц.

В доме нет предмета, возникшего без участия ее. Везде и во всем она, и я, незаметно только, а ведь и я – в ней, и меня теперь нет без нее…

673

На днях мне представилось, что все умершие существуют с нами рядом и видят нас, но не могут дать знать о себе, вернее же мы не можем их понимать: они могут, мы не можем. Вот как и среди живых тоже: живут вместе, а друг друга до того не могут понять, что уже и не пробуют…

О ком ни подумаешь теперь и все оказывается нет его: умер. Столько мертвых собралось вокруг меня и так мало близких живых, что то общество «родителей» пересиливает. И уже кажется, будто можно видеть путь в то бытие. Но останавливает только одно, что все мои покойники так неинтересны, что если они и там как духи такие же, то… нет!

Вот, наверное, именно в том-то и дело, что после смерти каждый личный дух находит смысл свой в схождении со всем цельным духом, ему соответствующим… И тем самым кончается жизненное томление.

А явление искусства, скорее всего – это явление связи: это сигналы цельного духа.

Рассудка бояться – это просто смешно! И, однако, если только рассудочные решения подменяют собою решения всей цельной личности, – тут надо бояться.

За все полвека литературной работы эта опасность подмены всей души частностью не покидала меня, все мои ошибки происходили и сейчас происходят только от этого. И только от страха этой подмены я не вышел весь в люди, а только частью вышел и значительной частью остался в себе.

Отсюда длительность моей литературной жизни и черепашьим ходом нарастающее лучшее: чем дольше пишу, тем лучше, потому что, постепенно умнея в слове своем, выхожу с этим опытом в люди.

2 Октября. Утро славное. Мороз и солнце (а ночью какая высокая луна!).

Такой же точно день моей жизни (и даже дни) был у меня на Балахонском хуторе графа Бобринского в 1902

674

году, сорок пять лет тому назад. Ах, какие дни, и прекрасные и ужасные, и радостно, и стыдно, и больно. Горячая лошадь несла меня, и я держался за гриву.

Белая изгородь вся в белых иголочках мороза пересекает красные и золотые кусты. Тишина такая, что ни один листик не тронется с дерева.

Но птичка пролетела и довольно было взмаха крыла, чтобы он сорвался и кружась полетел вниз.

Какое счастье было ощупать золотой лист орешника, опушенный белым кружевом мороза.

И вот эта холодная бегущая вода в реке, и этот огонь от солнца: вот уже расплавились иголки мороза на крыше, и крупными редкими сверкающими каплями стала падать вода из желобов.

Но и этот огонь весь в своем сиянии, и эта вода, и тишина эта, и буря, и все, что есть в природе и чего мы даже не знаем, – все входило и соединялось в мою любовь, обнимающую собой весь мир.

Вчера вечером луна была высоко, я вышел из дому и услыхал тот звук в небе: «ау!». Я услыхал его на северо-востоке и скоро пошло движение его на юго-запад, и вспомнил по прошлому: это цапля улетела от нас в теплые края. А грачи еще здесь. Дай бог услышать журавлей и гусей.

Не могу сказать о себе, чтобы все гладко шло с моими писаниями и все, что началось у меня полстолетия тому назад, можно было бы читать и теперь. Далеко не все!

Но есть вещицы, которые и теперь такие же свежие, как и тогда, и когда я их нахожу, то как будто начинаю понимать появление крупинок драгоценного металла в золотоносном песке.

Поэтическое золото порождается всегда цельной личностью: то, что остается надолго, то рождается от цельной личности в муках и радости, совершенно так же, как в природе рождается жизнь.

675

Добраться бы в себе до этого синтеза рождающейся личности, как ученые добираются до синтеза белка – вот соблазнительный и опасный путь творчества.

Соблазнительный, потому что хочется власти над этим, хочется занять первое место в природе и управлять своим творчеством как механизмом. И в то же время это страшно опасно, потому что рассудок становится врагом твоей личности. Смешно человеку бояться своего рассудка. И, однако, если только рассудочное решение подменяет решение всей целой личности – тут надо очень бояться.

За все полвека литературной работы эта опасность подмены всей души частностью не покидала меня. Все мои ошибки происходили и сейчас происходят только от этого. Вот только от страха этой подмены я не вышел весь в люди и значительной частью тоже остался в себе. Отсюда и длительность моей литературной жизни, и черепашьим ходом робко нарастающее мое лучшее: чем дольше пишу, тем лучше, потому что, подпираясь опытом, смелею, умнею и не так боюсь выходить в люди, как раньше. Далеко позади себя я оставил гордые попытки управлять своим творчеством как механизмом.

Но я хорошо изучил, при каких условиях мне удаются прочные вещи: только при условии цельности своей личности.

И вот это узнавание и оберегание условий бытия целой личности стало моим поведением в отношении творчества.

Я не управляю творчеством как механизмом, но я веду себя так, чтобы выходили из меня прочные вещи: мое искусство слова стало мне как поведение.

Мне кажется, величайшую радость жизни, какая только есть на свете, испытывает женщина, встречая своего младенца после мук рождения. И я думаю, эта радость включает в себя ту радость, какую частью испытываем и все мы в своем счастье: хочется всем этого счастья. Так вот и хочется мысль, найденную для своего обихода в искусстве о поведении, распространить на всех.

676

Но я могу быть цельным только на восходе солнца, когда все еще спят, а другой, бывает, утром спит и цельным бывает глубокой ночью. И мне скажут, что Сальери был в поведении, а у него ничего не выходило в сравнении с Моцартом, человеком без поведения.

В том-то и дело, что поведение в моем смысле не есть школьное поведение, измеряемое отметками. Мое поведение измеряется прочностью создаваемых вещей и, с моей точки зрения, Моцарт вел себя как следует, как творец цельной личности, и не подменял ее рассудочным действием.

Так вот я хотел бы сказать и о себе, что моя поэзия есть акт моей дружбы с человеком и отсюда мое поведение: пишу, значит люблю.

3 Октября. Вчера утром, прямо после славного восхода солнца и значительного мороза, небо закрылось и насел мелкий дождь. Он скоро перестал, но остался мозгливый холод, и в доме стало неуютно.

Сегодня серое неопределенное утро и как вчера совершенная тишина.

Холодная, мертвая тишина вошла в людей. Моим соседям нет до меня никакого дела. Они присмотрелись, привыкли и забыли меня. Я для них не существую и они для меня, их просто нет, я живу совершенно один.

Ночью было продолжение мысли о возвращении героев в себя и перешло на всю поэзию: что поэзия, погуляв на людях, может вернуться к себе, в свой дом и служить себе самому, как золотая рыбка.

Тогда все, что было в мечте, как дружба, любовь, домашний уют, может воплотиться: явится друг, явится любимая женщина, устроится дом и все выйдет из поэзии, возвращенной к себе.

Я могу об этом свидетельствовать: в моем доме нет гвоздя, не возникшего в бытие из моей мечты, и нет ни одного предмета, не тронутого рукой любимой женщины.

677

Так может быть со временем и весь желанный мир, вся природа войдет в меня и будет со мной.

Еще я ночью чувствовал властолюбцев, людей как нечто чуждо-бесспорное, что-то вроде черных скал, на которых и мох не растет. Через тысячи лет, может быть, и отмоет вода от них и унесет в поля плодоносные пески, но сейчас они стоят, погруженные в воду и нет ничего у них с водой, и у воды – с ними.

4 Октября. Вчера холодно и моросило, сегодня опять утро славы и мороз, а потом после славы серость моросливая. Какая-то сила бессильная, слава бесславная. Холодный дождь. И это уже было раза два.

Столяр Александр Лаптев (родился в 17 году, весь советский) приходил стекло вставлять. – Деньги возьмешь, Саша, – сказал я, – или водочки выпьем? Он помялся неопределенно. – Ну, какая тут работа, какие деньги… И вдруг просиял: – Это не секрет, водочки выпить хочется. – Конечно, – отвечаю, – какой тут секрет, всем водочки хочется. Я и сам не прочь. И, нарезав помидор ломтиками, посыпав солью, налил. Выпив, Лаптев начал говорить кругами-руладами, начиная каждый круг и кончая: «Это не секрет, конечно!» Началось с того, что он у тестя живет, и что у тестя нет хлеба, а он достает и дает ему немного, и это не секрет, конечно, только из-за этого хлеба тесть его не выгоняет из дома (это не секрет!). Вторая рулада о том, как он воевал, где был, где ранили и как он соединился с американским фронтом. Это не секрет: они нас хорошо встретили и кормили как! это не секрет! И тут он подружился с одним американцем, и тот восхищался русским народом: какой большой, какой сильный. «Мы не такой народ, зато у нас вот это», – и показал на себя, как он одет, какое оружие, какая палатка и все. И вдруг он меня спрашивает… Это не секрет, конечно, спрашивает меня: – Скажи, за что ты воевал? – Я отвечаю: – За родину. – А что есть родина? – Папаша, говорю, и мамаша. Правда,

678

это не секрет, говорю, у меня нет ни папаши ни мамаши, а все равно каждый пожилой человек есть папаша и каждая старушка мамаша. Вот я за них воевал. – Да нет, говорит, это у всех папаша и мамаша, а вот что ты им дал, что сам получил? И показывает на себя: вот у меня, а что у тебя? Ну, это не секрет, конечно, я ничего не мог ответить, и сейчас это мне вопрос.

После этого вопроса он подвел, что будет война, и у них оружие, и они нас победят. Как я ни уверял, что войны не будет скоро, как я ни ссылался на наше оружие идейное, он все это принимал как мою политграмоту. И это голос голодного… это не секрет, конечно…

Какой глупый человек этот столяр Лаптев, а между тем его рассказ «Не секрет!» глубоко запал в душу. И тоже вспоминается,