Сверхчеловека, но дальше…

Ездили в Пушкино. Второй день восторга (пир световой). В Москве все движется в такой день (вода, птицы, люди меняют одежду, мимозы, позывные воробьев). В лесу же в это время все по-прежнему неподвижно, только свет и голубые тени, и воздух, как в горах.

Весенняя тревога. В такой-то вот день светового восторга на великом пиру некий человек вышел из дому. Его душа была, как в заводи бывает вода рядом с большой быстробегущей весенней рекой. Этой воде тоже хочется убежать вместе с рекой, но большая вода, коснувшись этой воды, закручивает ее в тесноте заводи. Это у

66

человека бывает, когда он, потеряв любимого и единственного, движется ко всем, чтобы не быть одному, хочет каждого, чтобы заменить единственного, и все движется, движется вокруг, не смея понять, что утраченное мгновение жизни единственно и заменить его невозможно…

За столом у доктора читалось письмо его сына из лагеря. Он пишет, что искал случая повеситься, но не смог найти: в камере тюремной человек к человеку. Но нашлась книга Пришвина о весне света (сборник «Корень Жень-шень»), и вдруг дверь тюрьмы как бы открылась ему. Отец, старый доктор, не мог читать, все за столом плакали. Я пробовал пошутить: вот за что вы меня пирогами-то кормите. Но не помогло… «Такими простыми словами, – писал он, – и так тонко сказать!»…

И он не один такой, а очень много. И, значит, вот есть же такие веселые души, от которых раненые и замученные радуются, а не чувствуют себя еще хуже, встречаясь с обыкновенным счастьем. Это заражающее раненых людей веселье происходит из души, которая перемогла свое личное горе и обрадовалась тому, что по назначению своему должно радовать всех – свету неба и цветам земли и…

Мальчик Митя шел голосовать в горсовет и сказал: – Ну, идем в голсовет.

Увидев вечером огни и флаги в «голсовете», он воскликнул: «Да здравствует Африка!» И с тех пор у него надолго пошло, как хорошо, как восторг, так и «Африка».

Когда подошли к луже, бабушка взяла его на спину. «Глубже, глубже! – кричал Митя. – Бабушка была в сапогах, и ей можно было идти по глубине. – Вот хорошо, – говорил Митя, – ты, бабушка, настоящая лошадь!»

N. оставил костыли дома, пришел на своих ногах в первый раз и сказал: – Ну, вот, наконец, сняли с меня инвалидность. Услыхав это, Митя сказал: – А как жалко, дядя! если бы не сняли инвалидность, ты бы мог всю жизнь на костылях ходить.

67

Утром поехали из Москвы, была зима, а приехали вечером – на больших улицах везде черный сухой асфальт. Но и за городом серединки шоссе везде почернели.

Носилов очень сложный человек. Он мне говорил роскошные слова о «Кладовой солнца». Помня вчерашний с ним разговор по телефону о том, что я рассказывал ему впервые о «Кладовой солнца» и он удивлялся, я теперь спросил его: – Значит, вы достали ее? – А как же, давно достал и прочел. И в восторге!

Явно, что не читал, а уж так ли не сладко-приятно уверял меня. Вот так из бездарности такие и подобные люди создают величины, получающие самостоятельное вращение в мире. И счастлив, кто вовремя успел остыть от этих похвал и остаться самим собой. За себя в этом отношении больше теперь не боюсь, у меня есть валюта: похвалы из тюрем и больниц.

Природа. Душа всего человека может быть и составляет в своем великом единстве то самое, что мы называем природой (М. Пришвин. Школа радости).

4 Марта. Пост. Канон Андрея Критского.

Отец Александр и «Господи, Владыко живота моего!». Собрались лучшие люди и бичуют себя словами царя Давида, а недобрые люди, разбойники, знать ничего не хотят. Надеемся, что и до них дойдет.

Какой же мой-то грех, в чем мне каяться? Я его знаю, но не могу назвать, и его нет среди общих грехов. Я бы назвал его как грех прощения и забвения, особая слабость и распущенность под видом доброты в то время, когда надо немедленно действовать, не прощая, не забывая, – это раз, и еще – я не имею ни малейшего расположения к добру, и хотя его и делаю, но не по своему замыслу и усердию, а по слабости: не могу отказать. Скорей всего это есть «дух праздности».

Из хороших же духов в великопостной молитве чувствую на себе веяние духа смиренномудрия (а может быть,

68

отчасти и целомудрия). Эти духи образуют мою совесть. Но вот как раз-то эта совесть и удерживает меня в раздумье перед прямым добрым делом, а раздумье и совсем лишает охоты к добрым делам. Моя совесть как будто питается не только смиренномудрием и целомудрием, а и страхом преступления. Нравственно же здоровый человек не должен чувствовать своей совести, точно так же, как не чувствует физически здоровый человек своего здоровья.

Итак, идем дальше. Получается из этого рассуждения, что совесть или страх преступления, а вместе с тем, значит, и сознание представляются вторичными качествами человека, что лучше их нам представляется непосредственное действие нравственно здоровой натуры.

Есть у нас у всех такое чувство: так поэты славят девственную природу, Толстой – зовет к земле, Гитлер – к здоровой расе и т. д. И я, когда встречаю честного немца Курелло, дивлюсь и восхищаюсь прямоте его действий и обилию знаний. Коммунисты, конечно, тоже исходят из этого первичного нравственного здоровья человека.

Так мы все уповаем, но при первом испытании отступаем от этой теории первичного нравственного здоровья – «действенная природа» всюду портится: Толстой смешон со своею пахотой, Гитлер безумен, и я сам, разобрав Курелло, понимаю этого немца-коммуниста вполне как фашиста: он внешний человек, и раскрытие его личности в делах вполне может привести к открытию чего-нибудь вроде атомной бомбы. Итак, первичное нравственное здоровье не существует, это наша мечта («Идея»).

К чему же я прихожу? К возможности оправдания себя в отступлении от непосредственного действия: ценою разрушения своего первичного нравственного здоровья, которое вовсе и не было так хорошо, ценою обретения страха преступления я образую свою совесть и сознание. И окончательно: грех есть фактор моего сознания: – Дай мне зрети мои прегрешения.

Ф. поставил вопрос так: чем отличается в большом моральном плане коммунизм от фашизма?

69

Фашист стремится к господству над миром во имя расы, коммунист – пролетария.

Преступление и отступление: личность человеческая, возникающая путем преступления и путем отступления.

Немцы – путем преступления, русские – отступления.

Идеология преступления (завоевание) и идеология отступления (православие).

А что это социализм (большевизм)? Это взрыв скопленной народной энергии.

Приходил Александров из «Смены», настоящий русский Александров, окончивший ИФЛИ. Он сказал, что ни в каком журнале невозможно хорошо работать из-за делячества и администрирования. Есть и рукописи, есть и люди, но деляги и администраторы забивают все пути. ‘ – Но, позвольте, – ответил я, – вы это вообще говорите, а в частности всегда имеется какой-нибудь люфт. Возьмите в пример меня: я весь в люфте. Есть и другие. Давайте говорить в пределах люфта.

Он очень удивился такой возможности, и не мудрено. По молодости он думает, что все на свете движется общими мерами, и верит в возможность применения какой-то такой меры, что вдруг станет всем хорошо. В опыте своем к старости мы понимаем, что общие меры есть посев неизвестных семян на неизвестные годы. И в то же время мы узнаем, что «люфт», т. е. личное сознание необходимости, есть основная тайная сила движения.

5 Марта. После трех величайших по яркости света дней пришла хмурая метелица с холодным ветром. Из сломанного желоба ампирного здания лилась вода на дерево и застыла на нем сосульками. Придет красный день, и золотые капли с этих сосулек побегут по сучкам дерева.

Прелести природы. Нашла меня мысль одна и осталась со мной.

70

Это мысль о том, что наше всеобщее верование в изначальную девственность природы есть наш собственный миф, как тоже есть миф наш о девственной морали первобытного человека, и все эти мифы не больше как ответвление основного мифа о золотом веке.

И что самое главное, сладость какой-то золотой свободы этого мифа исходит из фактической полной неволи. Начиная движение (сознание) от стены, в которой мы были заделаны, нам кажется, будто не мы это двинулись, а стена пошла.

Так и золотой век (с ним и Руссо, и Толстой, и др.) – это мечта об утробе, в которой мы были неподвижны в отношении сознания.

Мечта об утробном покое – вот первая прелесть* того, что нам дает чувство природы.

И есть еще другая прелесть, возникающая в чувстве природы: это мечта о всем человеке, гармонически организованном и целесообразно устремленном из прошлого через настоящее в будущее. Эта прелесть природы похожа на зеркало, в котором видишь себя звеном всего этого человека. И эта вторая прелесть, знакомая почти каждому, прямо противоположна прелести золотого века.

Там прелесть питается забвением сознания, здесь, напротив, возможностью единства движения сознания всего человека. И я думаю, что когда мы смотрим в это зеркало и говорим: «природа», то эта называемая нами природа есть сам человек. И еще я замечал, что когда мы видим себя в это зеркало, то повседневный конкретный индивидуум бывает похож на каплю воды, взлетающую в брызгах водопада.

Это «прелести». А к этим прелестям разобрать природу, как антитезу человека, его соперника и врага. И наконец, природу на службе у человека.

* Прелесть – здесь (церк).: соблазн.

71

Момент гармонии, когда природа это весь человек и весь человек есть природа.

Вот это все понимание природы и дать в «Канал», и момент равновесия природы и человека дать во исполнение: «да умирится же с тобой и покоренная стихия» (т. е. что канал построен).

Самое же главное, это надо изобразить стихию человека (стихию сознания) рядом со стихией воды и другими стихиями в естественной борьбе.

Итак, наметим картину взаимоотношений человека и природы, которые должны быть показаны в «Падуне».

Нескромные свидетели. Читаю воспоминания Ильи Толстого и думаю о детях, как о нескольких свидетелях нашей жизни. Вот мой Лева тоже – что-то ведь напишет о мне, а что? если и десять минут при жизни моей не может осмелиться искренно что-нибудь сказать, и понимает моё всё по мерке на свой аршин.

6 Марта. Преждеосвяшенная.

Начинаю «Падун» писать, т. е. рассказывать в образах, доступных в понимании всем возрастам, как «Кладовая солнца», о своих переживаниях и мыслях в отношении человека и природы. Сутулов и Анна будут раскрытием Митраши и Насти, но только ввиду сложности задачи надо пуще пригвозживать их к быту. Способ писания будет такой: продирать намеченную главу во что бы то ни стало, только чтобы дойти до