глупо, что оно является преодолением логического разума: нужно мысль свою логически довести до последнего конца, потому что логически мыслить – это значит стареть. И когда эта мысль дойдет до конца и умрет, то из этой старой шкуры змеи выползет молодая живая без-мысленная инициатива. И в этом смысле всякое начало глупо, часто в сказках даже и нарочито глупо: жил-был на свете серенький козлик.
Вот как жить – как серенький козлик.
Стоит припомнить начало любого удачного своего рассказа, чтобы в глупости его почувствовать выползание молодой змеи из старой шкуры.
Господи, давно ли я видел эту высокую осину перед моим окном и любовался светлостью ее золота: светилось все дерево! А сейчас остались редкие темные листики, и последние почему-то отрываются. Прощайте, листики, здравствуйте, наши безлистые саженцы!
Авария с электричеством. Вечер во тьме при свете пожара в Ивановке (две причины пожаров: или ребенок, или злодей, здесь злодей – загорелось сзади).
Разговор с Лялей о суженом.
Итак, завтра Москва! В новый литературный сезон я вступаю с ясной мыслью обыграть свой юбилей в 1948 году – 75 лет. Нужно посредством юбилея столько денег добыть, чтобы можно было несколько лет, не оглядываясь, заниматься литературным трудом.
685
10 Октября. Солнечное утро. Мороз. В шесть утра встали, в девять выехали и в одиннадцать с половиной разгружались в Лаврушинском.
Сказать на юбилее: 1) что я простой русский человек, 2) что самое удивительное в жизни, что не только человек, но и все животные и растения, обреченные на короткое, иногда до мгновения, существование, живут, не думая об этом, живут как бессмертные боги. Это несомненный факт, а дальше идет разделение мнений: одни понимают жизнь как обман, другие – как личное свидетельство бессмертия.
И смысл бытия и смерти есть личный опыт. Мы оттого и не можем непосредственно общаться с душами умерших, что они существуют в Целом, а мы в Частном: мы с ними противопоставлены. Но мы имеем возможность направлять свое частное к целому, и это направление есть творческое сознание человека, называемое культурой: тут религия, наука, искусство, мораль.
Не очень давно шевельнулось во мне особое чувство перехода от поэзии к жизни, как будто долго-долго я шел по берегу реки, и на моем берегу была поэзия, а на том – жизнь. И что так я дошел до мостика, незаметно перебрался на ту сторону, и там оказалось, что сущность жизни есть тоже поэзия. Или вернее, что, конечно, поэзия есть поэзия, а жизнь есть жизнь, но что поэзию человеку можно сгустить в жизнь, т. е. что сущность поэзии и жизни одна, как сущность летучего и сгущенного твердого воздуха.
Отсюда припомнился «Портрет» Гоголя: художник сгустил зло и оно стало жить. Но ведь так художник может сгустить и добро. Гоголь и это попробовал сделать, но не мог. А я в какой-то, может быть, микроскопической дозе это делаю, это содержится в моем творчестве и это есть в природе русского человека, в его наивном жизнеощущении, что «добро перемогает зло». Вот я думаю, что мои
686
наивные читатели узнали это мое чувство жизни в моих сочинениях, узнали сами себя в своем лучшем, это они во множестве писали в издательства, и это именно и сохранило меня и сделало «экстерриториальным».
11 Октября. Солнечное морозное утро. Весь день гнал работу, вечером читал газету.
Литература пошла в агитацию и стала интересной: можно читать наоборот.
Особенно интересна была статья против Джулиана Хаксли. Нас ругают за грубую силу, но какая же сила не грубая, если встречает препятствия? Однако чтобы не открыть Америки в идее «борьбы за первенство», нужно ознакомиться с современными теориями.
Например, когда последний луч оставил глаза крысы – ничего и не осталось: крыса, как все крысы, спустилась, переплыла к берегу и скрылась, как все крысы. Но у человека свет остался и после того, как солнце подняло свои лучи. Человек сам пошел за лучом солнца и увидел ящерицу, что ящерицы движутся выше. И когда ящерицы остались без света, человек стал этим светом – свой свет (костер), и ящерицы стали спускаться, и крыса водяная, и все звери. (Вот тогда, когда звери подвинулись, остров перегнулся – и все стало понятно: человек вобрал в себя свет и стал как солнце.)
12 Октября. Еще солнечно морозное утро. Вчера начало теплеть и стало хорошо.
13 Октября. Пасмурно. Гоню «Мою страну».
14 Октября. Тепло, моросит.
Жизнь в диктатуре подводит к мысли, что [такое] человеческая история – усилия человека в ней сводятся к тому, чтобы все небывалое и чудесное сделать бывалым или законом. В искусстве это особенно заметно, когда критик встречается с чем-нибудь новым: он всегда начинает с поисков
687
родства этого нового с чем-нибудь в прошлом, [чтобы] свести это к чему-нибудь бывалому. А нет того, чтобы [встретить] небывалое как чудесное, как встречает его ребенок – не в оболочке причин, а само по себе. В этом, вероятно, и есть разница между культурой и цивилизацией: культура – это встреча небывалого, а цивилизация – проводы. Гоню «Мою страну». Два-три дня и кончу.
15 Октября. Пасмурно и большая теплынь, как весной. Надо бы ехать за саженцами, самое время деревья сажать.
Книгу свою «Моя страна» заканчиваю. Остается вывести последнюю запевку «Царь природы» – и все!
17 Октября. Очень тепло и пасмурно. Ляля сказала в мастерской примусника Никитина, что едет сирень сажать. – Сирень сажать! – сказал Никитин. – Я, конечно, рад, что вы это можете, но нигде не говорите об этом – делайте тихонько, а то до того ли людям теперь. Сирень сажать!
И начинается в душе не то спад, не то разлив, известные всякому русскому… И так у нас каждая возникающая личность, как «сирень»: совестно и хочется поскорее закрыть себя от людей. А на Западе сейчас <приписка: под водительством Бердяева> возникло движение среди интеллигенции – «персоналисты».
18 Октября. Продолжается очень теплая и пасмурная погода. Вчера написал и послал в Лит. газету «Золотой портсигар» и купил, наконец, приемник «Урал» за 1700 рублей. Краткое руководство управления огромным неизвестным посредством пяти регистров дает возможность каждому через четверть часа усвоения правил превратиться в собаку, потому что только собака может так спокойно быть в обществе такого неизвестного, как человек. И то особенно интересно, что чем ближе становишься к делу управления аппаратом, тем дальше отходишь от сущности его, и специалист, конечно, всех дальше: тот весь целиком поглощен техникой.
688
Великолепная мысль привлечь Михайлова к моему юбилею. Ляля начинает его обзванивать.
Заканчиваю «Моя страна». Сегодня услали Map. Вас. за сиренью и жасмином. Вот где, кажется, самый центр неизвестного: человеку 75 лет, жизнь его на волоске, вокруг него люди мрут от голода как мухи и ждут худшего, только худшего: новой войны. А он сажает сирень! И мало того – он не один и, может быть, не было времени, когда бы так страстно не хватались люди за растения: все кто может сажают сады. Это значит, во-первых, что люди живут как бессмертные, презирая свое знание смерти. Во-вторых, это значит, что лучшее у человека есть действительно сад (рай).
Саша Яковлев помог мне установить приемник «Урал».
19 Октября. Москва – Дунино. В предрассветный час тепло (очень!) и моросит дождик. Собираемся сегодня ехать в Дунино сажать сирень. «Мою страну» закончил, осталось пронумеровать и прочитать.
20 Октября. Дунино. К вечеру холоднело над рекой и постепенно исчезало во тьме. Осталась только холодная река и на небе ольховые шишечки, те самые, что остаются на всю зиму висеть на голых ветвях. Мороз на рассвете не побоялся теплого неба, плотно закрытого облаками, и держался долго. Ручьи от колес автомобиля подернулись прозрачной корочкой льда, с вмерзшими в него дубовыми листиками, кусты у дороги стали белыми, как цветущий вишневый сад. Так и дождался мороз, пока не одолело солнце, тут он получил поддержку, окреп, и все стало на земле голубым, как на небе, и в природе было, как в словах молитвы человека: «Да будет воля твоя на земле, как на небе».
Как быстро мчится мое время! Давно ли я сделал эту калитку в заборе, и вот уже паук связал верхние концы решетки паутиной во много рядов, и мороз паутинное сито переделал
689
в белое кружево. Везде в лесу эта новость: каждая сетка паутины стала кружевной. Муравьи уснули, муравейник обмерз и его засыпало желтыми листьями. Последние листья на березах почему-то собираются к макушке, как у лысого человека иногда последние волосы. И вся облетевшая белая береза стоит как рыжая метелочка. Эти последние листики, бывает, так и остаются в знак того, что и те листья, которые опали, недаром опали и снова воскреснут новой весной.
Просека длинная, как дума моя, и поздней осенью жизнь не мешает моей думе: грибов уже нет и муравейник уснул.
Дума моя была теперь…
Мы-то с вами только думаем так, а народ потом этим жить будет: вставать, трудиться, отдыхать, родить, далеко уходить из дому, возвращаться. И так от человека к человеку, из поколения в поколение, пока, наконец, не изживет народ это самое, о чем мы говорили, и не станет говорить: в таком-то веке этим люди великие жили.
Или наоборот – мы с вами о чем сейчас говорим, этим уже люди живут, и в словах мы закрепляем пережитое. (Писал, думая о Ницше и германском народе: кто был впереди, философ или народ?)
Время пришло: мороз перестал бояться теплого неба, крытого тяжелыми серыми облаками.
Вечером сегодня я стоял над холодной рекой и понимал сердцем, что все в природе кончилось, что, может быть, в согласии с морозом на землю с неба полетит снег. Казалось, последнее дыхание исходило от земли. Но вдали показалась крепкая, бодрая зелень озими и вот нет! Пусть тут – последнее дыхание, там, несмотря ни на что, утверждается жизнь: помирать собирайся, рожь сей!
21 Октября. Царственный восход при морозе. Собираемся в Москву с некоторым упреком совести за то, что обходим Москвою неизбежные трудности жизни в природе.
690
22 Октября. И в Москве, как вчера в Дунине, такое же утро, золото в белом.
Ясно мне теперь, что успех общественной карьеры содержится в замысле борца: нужно все обдумать вперед, надо знать предмет и тогда будешь бороться свободно. Вот почему я и теряюсь в собраниях, что по натуре я вождь, а попадаю в положение пасомой овцы, потому что прихожу без знания предмета. Впрочем, требуется не собственно знать, а сделать волевой охват предмета, как я это делаю, когда бросаю курить, что-то вроде обдуманного усилия, того, что было в Ленине.
Милостивый государь и товарищ начальник – вот два полюса огромного отрезка истории.
