ними, а я мучусь. Ляля предлагает ходить со мной по воздуху (с 9 до 12 ночи). Но разве я допущу, чтобы она лишилась радости из-за меня.

– Милый мой, но если ты готов переносить ночное одинокое собачье мыканье из-за того, чтобы [не] лишить удовольствия свою Лялю, то почему же ты не хочешь понять, что среди всех всюду находится чья-нибудь Ляля, и ты ради нее должен (Надо) принести в жертву твой день отдыха (твое Хочется).

96

NB. Все правильно, только оказалось на деле, что фильм был очень пошлый и весь коллектив от него также страдал, как я, и все мучились, принося свой день отдыха в жертву несуществующему в действительности коллективу и несуществующей какой-то «Ляле».

Россия в борьбе с Германией доказала силу своего русского естественного немеханизированного, как в Германии, коллектива. Конечно, победа могла бы и не произойти. Но несомненно, что если русский солдат позволяет себя вести лейтенанту лишь потому, что тот лучше и больше понимает, чем он сам, то это выше, чем если он, как немец, позволит себя вести только потому, что ведущий есть лейтенант (чин).

В русском коллективе нет, как в немецком, культуры бараньего начала, самодействующие формы чинопочитания еще не успели овладеть народом. И в этом смысле наш общественный строй есть действительно демократический. Наше народно-личное начало, это Хочется, подчиняется общественному Надо в силу сознания его превосходства, наше личное Хочется, приняв Надо, как смерть личного, воскресает в Хочется всего коллектива.

Скажут – это есть оправдание рабства. Но спрошу, с какой точки зрения. Если с точки зрения германского механизированного благополучия… Но благополучие – временное равновесие [и] не может быть моральным критерием. Это благополучие не может стать гарантией мира (или может?). Если же не может, то я предпочту наше «рабство», которое имеет назначение действовать против истоков войны.

Итак, наш простой человек останавливает перед Надо свое Хочется только потому, что в этом Надо понимает Хочется всего человека. Так действуют живые народные организации, как сельскохозяйственные артели взаимопомощи (как всякая работа «за водку», как разбойничьи шайки и т. п.). Вот эту силу живого коллектива мы и вложим в строительство канала, изобразив его в соподчинении русского Надо и Хочется.

97

Вчера говорю Ляле: – Думаю, ты любишь меня больше матери. И вот почему: без матери ты можешь жить сколько угодно, не скучая, а без меня тебе будет сразу же скучно. – Это значит, – ответила Ляля, – что мать я просто люблю, а тебя люблю и для себя. Не понимаю, – сказал я, – не понимаю любовь не для себя. Вот я все люблю только для себя и не каюсь: от моей этой любви всем делается лучше. – И не кайся, потому что тебе так дано, ты родился счастливым. Я тоже родилась счастливой, но мне выпало на долю столько мучений, что любить для себя я больше уже не могла до тебя.

Вероятней всего эта любовь не для себя питается жалостью и сопутствующим ей страхом утраты основ, общих всем хорошим людям (совесть). Из этого нравственного болота и вытекает… любовь Магдалины ко Христу, а так же и образуется нравственная тирания тех, кто подменяет Христа. Впрочем, и любовь для себя, как я ее понимаю, тоже питается тиранией собственников, которых называют язычниками.

27 Марта. Начинается золотой день.

Кипяток вскипел. Вилка вытянута из штепселя. Огненная печь потускнела и стала серым… металлом. Но пусть! То, для чего существует электрическая печь и чем она живет – энергия, бессмертна: вот дымится крутой кипяток и боги встают (садятся за чай).

Наливаю кипяток и развожу мыло.

– Ты что это? – Собираюсь бриться. – Сам? – Сам. – Зачем тебе самому, внизу парикмахер, спустись, он тебя обреет. – Извини, дорогая, мне хочется самому.

И так я бреюсь сам, и мне действительно приятно, что я это делаю сам, и мне хотелось бы так во всем быть: все своими руками, все своей головой – во всем, везде сам и сам.

А есть люди, и их так много, что везде и во всем ищут, как бы самому не тратиться и получать готовое. Понимаю, как это приятно и как это даже необходимо для всех. Самому для себя сохраняться и принимать для себя работу других. В этом политэкономия: производитель и

98

потребитель. То и другое необходимо. Но почему- то меня тянет первое: везде и во всем, чтобы я сам.

Сегодня 27-е, до Благовещения 7 апреля 10 дней.

Сверху снег и снег, но от лучей солнца капельки невидимо проникают вниз к месту соприкосновения веточки со снегом. Эта водица подмывает, снег с еловой лапки падает на другую. Капельки, падая с лапки на лапку, тоже шевелят [веточки], и вся елка от снега и капель как живая, волнуясь, шевелится, сияет. Особенно хорошо смотреть сзади против солнца.

Жаворонкам время, но сесть некуда, везде снег, ни одной проталинки. И каждый день снегу еще прибывает. А выпадет светлый день, как сегодня, с утра хватит мороз градусов в 10 и тепло от солнца, только чтобы с ним покончить. Река до того бела, до того вся под снегом, что узнаешь берега только по кустикам. Но тропинка через реку вьется заметная, и потому только, что днем, когда под снегом хлюпало, проходил человек, в следы его набежала вода, застыла – и теперь это издали заметно, а идти колко и хрустко.

В серые дни в полдень, когда теплело, на елках от тающего на лапках нарастали сосульки изо дня в день. Сегодня на солнце они все закапали, а потом и загремели вниз вместе с питающим их на лапке маленьким ледником.

Мы живем с Лялей так дружно, что нам самим кажется, будто это только у нас или что, во всяком случае, этим можно гордиться. Сегодня я во время вливания не утерпел похвалиться Фриде своей Лялей. На это она почти удивленно сказала: – Но ведь вы же ей муж, как же можно не любить женщине своего мужа. – Но ведь… – я внимательно поглядел на нее, и она поняла и ответила: – Это, значит, не муж, если не любовь, значит, не муж. – Так вот ей не пришлось, но это ничуть не поколебало ее убеждения в

99

наличии у всякой женщины естественного богатства любви к мужу, и что у нее нет – это ничего не значит. Оттого-то все еврейки неотрывные жены и хозяйки. Перед ними надо хвалиться русской женщиной не в том, что она мужа любит, а что захочет – и может обойтись и без мужа.

Кончился день у директора, я зашел отдать газеты и впал в разговор часа на два. Узнав об этом, Ляля обрушилась на меня за самоопустошение. Это отчасти верно – выгоды тут нет никакой! Но я думаю, что она не права, называя это просто «болтовней». Во время болтовни я, во-первых, сам о чем-то догадываюсь, во-вторых, люди, ответно увлекаясь, часто открываются. Это мой прием полезного общения, недешево мне стоящий самому, – иногда опустошающий, иногда бывало, опасный, особенно со стороны. Делаю вывод: надо больше самому контролировать эти выступления, чтобы они не перешли потом в старческую болтовню (если уже не перешли), с другой [стороны], никак не замыкаться важностью и не пытаться переделать себя, как хочется Ляле, в епископа или генерала.

28 Марта. Утром рано закрывались солнечные просветы, и образовалось утро серое с ветерком.

В воскресенье 31-го, если придет машина, поеду в Москву по всем делам, чтобы потом неотрывно сидеть. Тяжело пропустить Пасху (не в смысле похристосоваться и поесть), я просто не знаю, возможно ли это сделать без ущерба самому себе, если иметь в виду Лялю. Надо подумать.

Вчера, когда я сказал «цензура», директор поправил: у нас нет цензуры. – Как? – Так, если как вы сами говорите, «президент»* советуется с писателем о его работе, то какая же это цензура? – Хорошо, – ответил я, – дело не в слове, если не цензура, то есть нечто худшее, чем

* «Президент» – имеется в виду Сталин и его личное влияние на развитие литературного процесса в СССР.

100

цензура… есть самодействующий механизм запрета всего нового в области нравственного осознания жизни, есть организация косности, против которой бессильно правительство, баюкающее себя тем, что у нас нет цензуры, облизывающее сладкие слюнки над тем, что «президент» советуется с писателем в то время, как сам «президент» ничего не может против того, что встает вместо цензуры. Что вы скажете, если старый писатель встречает невероятные трудности при печатании своих новых вещей, то какие же препятствия встречает молодой? – А это правда.

29 Марта. Серое утро, вчера напряженное, принесло опять снегопад. Но и серым днем, без помощи солнца, был побежден мороз далеко до полудня. Снег стал мельчать и дошел до того, что только очень приглядевшись, можно было понять – снег это или дождь. А к вечеру моросил уже настоящий дождь.

И ночь прошла, и утро пришло без мороза.

Выразительно потемнели деревья и, омытые первым весенним дождем, запахли корой.

Ляля вчера упрекнула меня в лени: – Ты не пишешь, а только мудришь в своих дневниках. Раньше без меня ты писал от тоски, теперь я тебя избаловала: тебе хорошо, ты и не пишешь.

Меня это очень задело.

Привиделся сон, будто в большом каком-то соборе я после обедни подошел к великому старцу – священнику и, приложившись ко кресту, сказал ему: «Благословите, отец Александр, на подвиг, хочу с этого разу начать новую жизнь». На эти мои слова о. Александр ответил: «Куда тебе на подвиг: после 70 лет мы вас таких не благословляем на подвиг. Куда тебе!» И сел, недовольный, на скамеечку.

Слава Богу! Хороший сон. Крепко берусь за работу и, если надо будет, пожертвую Пасхой. А Ляля за меня постоит и оправдает.

101

К полудню погода разгулялась, и образовались в первый раз за весну громадные роскошные кучевые летние облака. К вечеру стало вовсе безоблачно, но потянуло на мороз. Заря погасла очень медленно, и деревья сильно пахли корой.

30 Марта. Безоблачное утро с легким морозом. Павлик Хамов (муж Вали Майоровой), коммунист, продал в Переславле дом и хочет купить новый поближе к Москве. С другой стороны, ему предлагают быть в Смоленске директором завода. Колебания: по жене – надо купить дом и сидеть, по партии – администрировать. Если по партии – будут гонять, этого он и боится. Долго я думал, почему коммунистов гоняют. Теперь понимаю.

Под влиянием сна вчера написал целую новую 7-ю главу. И так хочу дальше, не засиживаясь, вперед и вперед, как перегоняют администратора, иначе выйдет