встают – и за работу, утром никто не запоет. Будет ли когда-нибудь время, когда утром люди как птицы будут с песней вставать и, обрадованные на восходе солнца, будут согласно делать такое, что каждому хочется?

242

11 Августа. Солнце вчера садилось, как бывает иногда: под солнцем из облачков между солнцем и землей на небе складывается золотой город. Направо от меня солидный гражданин метал спиннингом, налево на холме сидела седеющая, очень красивая женщина, глядела на вечерний городок под солнцем.

«Сияй, сияй прощальный свет

Любви последней, зари вечерней».

Печников прогнал. Доставлено на лесопилку 3 кбм. Валентин измучен. Что есть Валентин? Реликт народников, толстовства.

12 Августа. Солнечно и празднично. В золоте солнечных пятен вскрики иволги, как зеленые волны. А тени в лесу густо-синие. Вышел к реке, кто-то голый как убитый лежит на песке, отдыхает. А за рекой из деревни звуки от человека, того самого, какого вчера видел на жнитве овса. Это не прежний человек на поле, мужик, соединенный со своею душою привычкой обязательного уважения к труду и упреку своей совести. Теперь все эти привычки разбиты и человек стал отвлеченным человеком: человек и человек, не лошадь, не корова-Валентин познает людей в двух планах: первое, как он держит себя с людьми, выше него стоящими, как держится с теми, кто ниже его.

Работаю над главой, где люди, как павшая вода. Медленно, но движется верно.

Водворил семью Лены у себя на даче. Донатовна смекнула вдруг (с запозданием), что ведь тем самым она подготовила…

14 Августа. Вечером Ляля приехала проверить.

16 Августа. 15-е провел с Лялей.

Пошли с Лялей утром купаться. Шел рабочий с железным крюком. Жулька бросилась с лаем на его бабу. – Не

243

кусается, не бойтесь, – крикнули мы. Но рабочий железом бросил в собаку, но промахнулся. Бросил еще и опять. Но он убил бы ее, всем домом отдыха любимую невинную собачку. Это – классовая злоба в обстановке коммунизма.

Сюжет для рассказа о том, как Жулька поймала бабочку и выпустила (действие замедляется рассказом о том, что у собаки нет потовых желез, и от того она не могла быть с сомкнутым ртом).

Характер национальной злобы и классовой.

Мы удим рыбу нахлыстом в Москве-реке, а Ваня ловит нам кузнечиков и пользуется правом свободы задавать любые вопросы. Сегодня он меня спрашивает:

– Вы как пишете свои книги, руками или машинкой?

– Пишу, – ответил я, – руками, а вот она… Я указал на жену.

– Она пишет на машинке.

Жена спросила Ваню: – Да, я тоже пишу. А скажи, какой, по-твоему, больше писатель, кто пишет руками или на машинке?

– Конечно, – ответил Ваня, – тот больше, кто пишет на машинке.

– Да почему же так?

– Потому что на машинке скорей можно писать, и он много больше напишет, чем руками.

Не знаю, какого числа в августе.

Ляля спит в новом доме. Я поутру иду к реке. При солнечном свете с неба капает, большие капли на воде становятся пузырями и плывут вместе убегающими туманами вниз по реке. Так река умывается.

В голове человек с железным крюком и «классовой ненавистью», пытавшийся убить мою Жульку.

Так человек, зараженный злобой, энергией зла, как лейденская банка электричеством, разряжается безлично на того, кто к ней прикасается.

244

Энергия зла в настоящее время является нам в атомной бомбе. Кто виноват в ней? Кто этого Кащея Бессмертного выпустил на свободу? Ученые виноваты: не надо было им открывать. Тот гражданин так говорил, что, пожалуй, немцев напрасно остановили: «к одному бы концу» вышло, а теперь два конца и «оба лучше». Если бы немцы создали единую власть, то не на кого было бы бросать бомбы. Но человек крепок задним умом. Делать нечего, по-видимому, Карфаген должен быть разрушен: зло совершит весь свой путь, и мир на земле начнется уже после Карфагена.

Казалось, речка вот только умоется, сбегут с нее туманы и пузырьки от крупных капель дождика, и вот тогда ляжет на зеленом лугу серебряное полотенце реки. Но вдруг собрались тучи, обложили все небо, загремел гром и пошел настоящий большой долгий дождь. Тогда вспомнилось, как вчера перед закатом солнца явилась на западе высокой стеной серо-голубая завеса, солнце село в нее и нам остался надолго золотистый край голубой завесы. Это значило, что солнце «в тучку село».

Женя помогал шоферу наладить что-то в машине. Дело было вечером в темноте. Подошли хулиганы и начали мешать. Шофер отогнал их и одного задел рукой. Хулиганы явились из леса с камнями, шоферу ноги перебили, а Жене проломили голову. После оказалось, что Жене проломил голову ближайший его друг, не узнавший его в темноте. Не друг ли какой-нибудь нас всех теперь бьет пушками, бомбами и всем, что только ему не попадается под руку? И какая же это страшная тьма вокруг нас, если друг, такой же человек, как и мы, не узнает нас и бьет как врагов.

Если бы только доходило до нас все, что говорят о нас люди, так невозможно было бы жить и что-нибудь делать хорошее. Вот почему нельзя на людях показываться в своем виде, и всем нам приходится надевать условную маску, личину.

245

Все вокруг приветствуют строительство моей дачи и радуются моему счастью, и некоторые говорят: «Вы сами не знаете, сколько добра вы сделали своими книгами».

Но Валентин говорит, что люди, с кем он общается, злобствуют на меня, и самое имя мое «Пришвин», только потому, что имя это известное, является флагом раздора. Такое противоречие происходит оттого, что я получаю свои сведения о себе от читателей, а Валентин – от «классового врага» всей культуры.

И действительно, несмотря на социальную революцию и все пережитые страдания и приспособления «классовый враг» в этом смысле сохранился. Не знаю, конечно, однако, в какой мере прежняя злоба мужика на барина соответствует нынешней злобе пролетария на чиновника и работника культуры. Одно время разряды этой социальной злобы были так велики, что принимались как оправдание наших несправедливых мучений. Теперь, по-видимому, начинается новая зарядка.

А впрочем, трудно сказать, конечно, на основании слов Валентина, он, как мученик революции, естественно задевает своими ранами за сучки и преувеличивает зло, а кроме того он не причастен к творчеству связи между людьми (культуры), не находит делового применения своих сил и так наливает свой сосуд жизни не вином и не ядом, а чем-то вроде дегтя: пахнет мужиком, рабочим, а сам не мужик, не рабочий, не барин, не татарин, не купец. Скорее всего, это реликт народничества, старой морали народничества и толстовства.

Все яснее и яснее вижу свою неспособность служить «ближнему» (что за семья у меня!) и обреченность моей жизни на «дальнего». И в этом горьком, с одной стороны, и радостном, с другой, сознании начинаю различать людей и дело их: нет никакого сомнения, что оба эти нравственные направления, к ближнему и к дальнему, в нашем жизненном кругу противоречат друг другу и сходятся в одно за предельной чертой, там, где не женятся и не выходят замуж, где нет печали и воздыхания, но жизнь бесконечная.

246

Явление красоты есть не что иное, как свидетельство о Дальнем, и нет ничего неразумнее, как рассматривать эти явления с точки зрения морали в отношении наших ближних…Карикатурно-убийственный пример этому был РАПП.

Моя жизнь была посвящена служению Дальнему, который милостиво теперь возвращает мне ее через Ближних (читателей).

Андрей Федорович Мутли, владелец двух чудесных девочек, мне прямо сказал: «Вы и не знаете, что вы сделали для наших детей!» Доктор Артемьев прочитал нам письмо, в котором сын его из лагерей пишет, что книга Пришвина «Жень-шень» вынула его из петли. И много таких свидетельств, вплоть до появления Ляли, выразившей собою величайшее выражение любви ближнего.

Ольга Павл., услыхав ворчанье Жульки, сказала: – Я ее кормлю, а она мурзится.

17 Августа. Вчера вечером после дождя очень потеплело, и от земли повалил пар. Подумал о грибах и сегодня по утру, очень хорошему, пошел. Но я был очень смущен и расстроен вчерашним подсчетом строительства, не мог войти в радость леса и вернулся с двумя грибами.

Ольга Павловна вчера спросила Лялю: – Михаилу Михайловичу ведь 70 лет, а вам? Ляля ответила – не 45, а 50. – Ну, хорошо, пусть 50, в постели ваш муж ведь не может? – Отчего, – ответила Л., – нет, он может. – То-то, а я вот подумала… У меня, когда умер муж, я так плакала, плакала, а потом так мучилась без этого… Обратилась к докторам, а они мне посоветовали найти любовника. Вот зачем я к вам обратилась с вопросом, что по себе знаю, как трудно терпеть.

Ляля была в ужасе от такого разговора, и мне показалось – в женщине явно небо любви и земля. Нехорошо, что со стороны обыкновенным людям кажется, будто Ляля старика околпачивает. Но наплевать…

247

Ужасно расстроила Ляля своим приставанием с чистотой, с «жалостью», мерещится психоз, возможность такой же «любви», как у нее с матерью. Как подумаю о такой Ляле, так вся моя «природа» разлетается. Но видно какая-то неведомая сила (Ангел-хранитель) спасает меня от уныния. Вдруг подходит к моей машине Крутиков и предлагает пособие от Литфонда. Тут же решили достать вечную курсовку и сделать Ваню моим шофером. Половину горя сбыл.

18 Августа. Спал в машине, Ляля в моей комнате.

Утром сходили на реку умываться. Очень она слабая от постоянной нервной траты. А река! Боже мой, как она вечно дрожит и тоже сколько печали и радости.

Чувствую в себе покорность судьбе: поручаю себя, будь что будет, не гонюсь даже и за своей радостью жизни – отнимется – умру, вот и все.

Елена Васильевна Штейнгауз зашла к нам. Она сибирячка, славянка с Байкала, сильная, крупная женщина. – Почему же фамилия ваша такая, у вас немец в роду? – Нет, в роду у нас только славяне, а у мужа все русские, а фамилия у нас еврейская. И рассказала нам их историю жизни. Штейнгауз был еврей, заведующий больницей, жена его русская – врач Анна Ивановна. Девушка-сиделка у них забеременела от солдата, который вскоре погиб в Японской войне. Анна Ивановна укрыла беременную девушку, сохранила ей «честь» (а ребенка у нее взяла, ребенок Лавр Николаевич). Жизнь двух матерей: первая по духу (интеллигенция), вторая по плоти (народ) – точь-в-точь Ефр. Павл. Как открылось: родной матери делали операцию, она написала. Студент Лавр, ее сын, приехал, переживая и радость (мать!), и страдание, что приемная мать – не родная.

19 Августа. Еще с вечера при луне, когда я ложился спать в машину, вокруг между березами поднялся туман. Утром солнце с трудом проникло в лес через туман