душе человека, что в теле его давление крови на стенки сосудов. Но то же самое в природе и с давлением воды на скалистые берега: вода стремится выйти из берегов и свободно разлиться, но скалы берегов удерживают: воде хочется вылиться, но ей надо работать, и она замывает берег скалистый и намывает берег плодородный. Там вырастают деревья зеленые, травы цветущие, и вода, поднимаясь вверх по их сосудам, испаряется через листики, и так, совершив свою необходимую работу, свое великое Надо, получает свободу. Так вода, так и кровь, так и душевное желание, так и сама мысль человека. Само желание рождается в борьбе со своими собственными другими желаниями, а разум – это их поле борьбы. Но вот какое-нибудь желание победило другие и вышло на свет как желание личности разумного человеческого существа. Другие желания исходят от другой личности и от третьей и начинается борьба различных желаний между людьми, и люди разделяются на друзей и врагов. Если бы воробьи не погибали от врагов, то они наполнили бы весь мир, и на земле из всего животного мира остались бы одни воробьи. Так и желания наши личные облекаются в пищу чего-то большего, чем только мы. Что же это большее? Враги наших желаний еще не означают врагов всей

286

нашей личности, входящей творчески в состав всего человека. Враги наших желаний могут быть друзьями всей нашей личности, и вот этих врагов надо уметь понимать и любить. Если бы только мы могли понимать этих наших друзей! Но нет! Мы некоторое время их не можем понять, и эти наши лучшие друзья должны пребывать какие-то сроки как наши враги. В основе «я сам» мерит желания от самых примитивных до отдать жизнь свою за други. Но если я, желая скушать пирожок, протягиваю к нему руку, а мне говорят. – Нет! весь пирожок ты не можешь съесть, как хочется тебе, есть еще один желающий и тебе надо отказаться от половины в пользу него. Так возникает первое надо в пользу твоего ближнего, и так в нашем человеческом обществе, состоящем из личных желаний, утверждается некое надо в пользу ближнего и за счет нашей самости. Вот этим ограничением желаний под предлогом пользы ближнего и занимается государство. Социализм есть охрана этого государственного принципа заботы о ближнем против личного произволения всякого рода властелинов. Аскетизм есть школа человеческой личности в направлении сокращения своих чувственных желаний в пользу таких, которые материально неограниченны («не о едином хлебе жив человек»).

Приглашают на собрание московских писателей, и меня подмывает тоже сказать что-нибудь. Напр., я бы начал так: Искусство для искусства как тайная личная рабочая теория творчества для меня есть аксиома. Если я напишу хорошо, то польза для ближнего, я уже хорошо знаю, выйдет непременно. Только бы хорошо написать! Вот от какой печки начинается мой танец писателя. К сожалению, эта моя личная рабочая теория, как я убедился, не годится для общего пользования, у иных получается распад красоты и добра. Написано красиво, а пользы нет: бесполезно. Вот почему я держу свою рабочую теорию в глубокой тайне от всех для одного себя.

Но зато когда эта теория приносит вред, то я, тайно пользуясь тем [же] самым, не смею бросить камень во

287

вредителя. Вот почему обвиняется Ахматова в проповеди упаднического искусства? Не печатайте – зачем вы печатаете! В Ахматовой виноват Тихонов. Тихонов виноват серьезно, но не Ахматова.

В деле Зощенко я могу быть смелее, потому что скептицизмом в литературе никогда не страдал и к сатире юмористической и аллегорической не считаю себя способным. Кроме того, я понимаю себя как писателя, обязанного быть человеком современным, глубоко чувствующим несовременность сатиры во внутреннем советском обращении. И совсем не потому, что сатира может быть дурно истолкована врагом, а потому, что она ослабляет первоочередное дело утверждения новой морали социализма.

15 Сентября. В солнечных лучах улепетывают быстро остатки хлопьев ночного одеяла.

Читал в признаниях Флобера, что вера в личное бессмертие, по его мнению, исходит от недостаточного смирения перед вечностью. Ляля на это возражает так, что без веры в личное бессмертие невозможно добро на земле, что с этой верой мы приходим на землю и постепенно теряем. Вот это верно: мы родимся, как бессмертные, со всей вечностью в душе, и если бы общество построилось на идее охраны такого детства, то на этом пути всем нам открылся бы путь к личному бессмертию.

«Будьте как дети» и есть этот путь. – А что вы скажете, если «бессмертный», играя, погнался за птичкой, попал под машину и нарвался на смерть? – Я скажу, что мы недостаточно хорошо охраняли этого ребенка. – А если это произошло от эпидемии, от случая? – То же самое: мы допустили перерыв потока вечности, мы виноваты: надо было действовать.

Зуек (детство). – Весь человек (вечность, бессмертие, творчество). Творчество, как вечное рождение. Смерть, тьма, зима, берега, зло.

288

Постановление ЦК – это последний этап революционной этики, направленный против личности, реализующей себя в искусстве. То же самое говорил Легкобытов Блоку на вопрос его: «Что мне делать со своей личностью? – Бросьтесь в наш чан, – отвечал Л., – и воскреснете вождем народа». И если мы все в нашей домашней философии, поднимая вопрос о загробной жизни, разделяемся: одни остаются при бессмертной личности, другие претензию на личное существование объясняют недостаточным смирением перед вечностью, то разве и постановление ЦК не есть требование смирения личности перед вечностью и наше сопротивление – есть сопротивление личности. Так надо и помнить, что эта тема о поглощении личности и есть основная тема истории русского народа и его интеллигенции.

Остап у Гоголя образец воина, Андрий – это художник. Остап идет прямо к цели, Андрий должен между собой и родиной ставить некую Музу и, очарованный ею, погибает для родины. Русская революционная этика требует от Андрия, чтобы он эту Музу привел в отцовский дом и, как бабу деревенскую, заставил работать на общее благо дома.

Думаю много о силе, как общей подкладке добра и зла: на этой подкладке добро и зло – два разнопоставленных агента в творчестве, без силы нет ни зла, ни добра. Значит, в том и в другом случае, собираясь на путь добра, равно как и зла, мы должны обеспечить себя силой.

16 Сентября. Серое мутное небо.

Удар по бедному человеку: повышение государственных цен в геометрической прогрессии и пайковых денег в арифметической – прямо по Мальтусу. Старухи застонали, сильнее собираясь с силами.

Перовская служит прислугой у профессора.

Пермитин, вернувшись из ссылки, написал коммунистический роман и подал в партию, как Бородин. Теперь определится, конечно, на гадость.

289

Вчера на ночь я Ляле сказал:

– Личность в русской истории, мне представляется, стоит всегда перед искушением во имя общего блага броситься в некий чан. Помнишь Андрия в «Тарасе» у Гоголя, соблазненного красотой. Мы вместе с Гоголем ему сочувствуем, но во имя общего дела, родины отец убивает его.

Помню, как Блок стоял у края чана секты Легкобытова и вождь секты искушал его: – Бросьтесь в наш чан и воскреснете вождем народа. Блок отвечал: – А куда же денется моя личность? Нет, не могу!

(Но после не утерпел и в своих «Двенадцати» бросился и не воскрес.

А постановление ЦК – разве это не подлинный чан?)

А Флобер, высказывающийся о личном бессмертии, что претензия на бессмертие есть недостаточное смирение перед вечностью – разве это и у французов не то же искушение чаном, что и у русских?

– Ты забыл, – ответила Л., – о Коньке-горбунке: помнишь, он бросился в чан кипящий и остался невредим, а царь бросился по его примеру и сварился. Эта сказка обещает нам бессмертие личности. Так мы утешаемся сказками.

Решил на московское собрание писателей пойти, послушать внимательно и помолчать. Если же потребуют, то сказать что-нибудь, не высказываясь по существу, добродушно и, может быть, простодушно. Нового ведь тут нет ничего, разве возмущение Крупской на то, что я утенка назвал стахановцем, питается не теми же соками?

План: сегодня – сборы, завтра – собрание, среда – выеду в Дунино.

Достал резиновую лодку и, вообще, вся жизнь складывается очень ладно: тоже вот и Барютины переезжают, и с прислугой, и все.

Но удар от постановления ЦК выбил самую душу. С какой стороны не примешься думать, и все нет выхода. В

290

тюрьме, бывало, обидят и тут же компенсируешь себя злостью будущей революции. А теперь мысль о революции или какого-нибудь подобного выхода не утешает. Этого выхода нет: революция не выход, и в этом безутешная новость нашего положения.

Почему бы они не могли предложить ССП разобрать это дело и после того, имея мнения самих писателей, как материал, присоединить к нему свое авторитетное заключение?

Потому что они имели прямую директиву непосредственно от самого политического факта. Предоставив писателям разбираться в этом деле, не имея возможности предоставить в их руки эти секретные факты, они бы писателей поставили в неловкое положение. Так, наверно, и все в этом деле, если все учесть, то злой воли не окажется, а так само собою выходит.

Так и во всем другом: так оно выходит, и если ты сказал «А» в революции, то получай теперь «Б». Серьезная революция, наверно, бывает один раз в таком-то народе, после чего складывать свою обиду в копилку новой революции пропадает и охота, и смысл.

Такое состояние духа у нас впервые, и мы должны к этому привыкнуть, и образовать свое новое гражданское поведение. Вот это новое и надо мне дать в моей новой работе.

С этой единственной точки зрения, то есть осознания необходимости и через это обретения свободы, и надо наблюдать завтрашнее собрание писателей.

17 Сентября. Небо поутру с надеждами, среди серого чуть розовое и голубые отсветы.

В природе не весь человек, но природа вся в человеке, отсюда понимание природы по себе и в то же время объективное.

Решаю вопрос с утра, ходить или не ходить на собрание, где будут сечь писателей. Хотелось бы мне приблизиться

291

к сознанию необходимости, найти в этом разум послушания. Но я боюсь, что голоса возьмут люди с личной целью выдвинуть себя, побольше наговорить и наврать.

На случай необходимости что-то сказать: всякий революционер собирает угли, горящие над головой врага человека, и в этом его жизнь и оправдание: не за себя он стоит, а за человека. Но рядом с ним живет либерал, который свои личные обиды успокаивает в себе этим же способом, собиранием горящих углей над головою врага. Угли революционера накаляются его молчанием: молчит, а угли горят. Либерал не может молчать, и жар его уходит в