слова, так возникает сатирическое и юмористическое умонастроение. Несчастье Зощенко в его консервативном либерализме и вытекающем из этого несвоевременном пользовании сатирическим юмором. Наше время рождает нового человека и требует утверждения жизни, приветствия, а не отрицания. «Нет!» – это прошло. «Да!» – совершается.

Сатира должна перестать быть орудием внутреннего пользования и направиться на общего врага человека.

На собрание московских писателей решил не ходить, потому что мне-то какое дело?

Ходил в Кукольный театр (детский) и решил не браться за переделку «Кладовой». Поэтическая пьеса для детей должна быть прямо такой и написана, а не переделана. Написать же такую пьесу можно лишь владея, хотя бы мысленно, средствами кукольного театра. Словом, поэт-драматург должен держать точно так же актера на ниточке, как актер держит на ниточке куклу.

18 Сентября. Переменная облачность и тепло. В. приехал из Лунина и говорит, что грибы растут еще. Мы поедем завтра.

Как формы природы, взятые из души человеческой, убеждают в реальности их больше, чем натуральные, так

292

и может быть создан особый язык животных из натуральных звуков по образу и подобию языка человеческого.

Итак, изучать природу надо вдвойне, и такой, как она является нам в измерениях внешних, и такой, как она живет с далекого времени в нашей душе. Первая природа первозданная, вторая нами, людьми, образованная, то есть образованная по образу нашему и подобию.

Короли (рассказ шофера).

Посадил я королей на дрова по десять рублей с человека до пристани. И только подкатил к пристани – скок! Мои все короли с машины – и по трапу все на пароход. Да и мало того! Мне видно было, как с парохода они шмыгнули в буфет прикладываться к рюмочке, да еще на меня поглядывают: ловко, мол, мы за его счет выпиваем. Стал я дрова с машины складывать и вижу – лежит бумажник, битком набитый деньгами и документами. Положил я бумажник в карман, гляжу, бегут обратно по трапу мои короли.

– Здравствуйте! – говорю. – Разве не с вами я уговаривался, что по десять рублей до пристани. – Вот, – говорят, – получай. Беру деньги, а сам думаю, как бы мне их поучить.

– Чего это, – говорю им, – вы поскакали, когда нужно было заплатить: сначала бы заплатили как люди, а потом бы и скакали, как лягушки. – Нам, – говорят, – нужно было на пароходе вещи устроить. – А, так? – говорю. – Ну, вот и мне тоже надо сейчас на пароход. Я пойду, а вы покараульте мою машину, согласны? – Согласны, только зачем же тебе на пароход? – А вещи свои, – отвечаю, – мне нужно устроить.

Глядят они на меня, как овечки и понимают меня, а спросить о бумажнике не решаются. А я на них этаким демоном и с улыбкой демонической. Иду я на пароход и в буфет. Выпил, закусил, гляжу в окошко: сидят, ждут.

Пароход дал первый гудок. Они затревожились. Я выпил вторую. Пароход дал второй гудок. Я еще выпил. Смотрю, короли не выдержали, бегут. Я пропустил их на пароход, и как только они убрались – скок! на трап и вниз. Тут

293

пароход дал третий гудок, трап убрали, а они все к борту. Швырнул я им бумажник и кричу на прощанье:

– Смотрите, в другой раз не грязнитесь: не будьте свиньями, мои короли.

Думаю, что добрые писатели пощадили мой талант и мои годы: не позвали меня на собрание, а сам, к счастью своему, не полез на рожон.

19 Сентября. С утра небо паханое, но светлые и серые, и голубые борозды.

Еду в Дунино.

Приехал в Дунино к полудню.

Из беседы с Валентином более ясно, чем раньше, понял причину победы русских над немцами: это была победа того народного начала, силы, которую русский интеллигент чувствовал по себе то как добро, которое надо поставить как высшее («поклониться народушке» по Горькому, раствориться в нем по Толстому, броситься в чан по Легкобытову), то робко (это замечательно, что робко: Мережковские) выставив против народа-истока свой интеллигентный флаг.

Вот это страшное народное начало было спущено, как атомная бомба, против немца как интеллигента, и немец был слаб именно тем, что он был интеллигентом и злоба его была жестокая, немилостивая, гордо-интеллектуальная.

Эта сила народная исходит из вечной тренировки голодом, то есть смертью: русский простой человек – крестьянин приучил себя к близости смерти (свидетельство всех лучших писателей), как бы встречая ее на людях (на людях и смерть красна). Вот это чувство бесстрашия перед смертью «на людях» и создает ту «удаль», против которой мякнет и немецкий интеллигент, и даже его превосходное чувство-сознание «Pflicht».

NB. Разобрать Pflicht рядом с той русской народной силой, которую можно назвать удаль послушания, удальское служение или удаль безначалия перед лицом смерти: смертная удаль.

294

(Смертная удаль.) Мой Аврал должен быть написан и в [книгу] должна быть вписана психология смертной удали.

Постановление ЦК о Зощенко в своей моральной оценке уничтожается откровенным безобразием, издевательством грубым и почти мальчишеским над моралью еврея-интеллигента.

Мудро будет не принимать это на себя, как не принимали мы многое, многое до сих пор, все ниже и ниже спускаясь по лестнице интеллигента к народной стихии, к этому «Сфинксу».

(Валентин, конечно, бежал к немцам как к интеллигентам и добился того, что интеллигент дал ему в морду: с этого разу у него пробудился патриотизм.)

NB. Большевик хочет быть интеллигентом высшим, сверхинтеллигентом, способным привести в разум и самого «Сфинкса». Он обманул сфинкса «землицей» замечательно: земля стала наша, но не моя (а сфинкс хотел землицы именно себе). И второй раз обманул его родиной: родина наша, а я на костылях и с орденом, а в кабак идти не с чем.

Сфинкс остался в совершенных дураках!

Можно себе представить, какой напряженный момент войны нашей русской, нашего интеллигента с нашим сфинксом, мы сейчас переживаем.

(Но удары судьбы неизменно должны ложиться на голову Сфинкса.)

Сила собственности состоит в том, что она есть творчески-организующее начало жизни, а слабость – что ее свободное развитие (свободная конкуренция) возвращает нас в действие круга стихийных сил (войн). Мы говорим против этого, что человека нельзя вместить всего в природу, закопать его в землю, что и как ни закапывай – макушка его будет видна. И значит, над естественным влечением жить хорошо и с охотой, называемом чувством

295

собственности, следует поставить высшее руководство, подчинить это чувство чему-то высшему.

У христианина это высшее начало – Христос (Бог).

У коммуниста?

То, за что мы сейчас боремся: весь-человек в своем творчестве.

– Хорошо, – скажете вы, – но весь человек, сливающийся своими творческими личностями в единую творческую личность всего человека, и есть Христос!

– Может быть, – отвечаем мы, – но сейчас мы не можем произнести имя Христа, потому что имя использовано для иных целей и больше не может удерживать человеческие массы от злодейства.

20 Сентября. Дунино.

Вчера вечером пошел мелкий дождь, и утро пришло, а дождь все идет. И так весь день.

Вчера вокруг дома собрал маслят, зажарил с картошкой и впервые поел в своем доме. После того провел свет и в тепле первый раз переночевал в своем доме. И, проснувшись утром, достал столик, табуретку и за чаем прочитал из Исаака Сириянина о том, что если в желании своем иметь пределом смерть, то это желание всегда победит (имея в виду подчинить свою страсть Богу).

Эта мысль мною высказана в начале «Падуна».

Заметил, что против курения действует сила самозаговора. Трудность состоит в решимости на самозаговор. Распустился и тянет ужасно, неприлично, унизительно. Стоит, однако, поговорить с собой наедине – и не только не хочется, а даже противно.

Но как трудно остаться с собой наедине!

В этом и есть сила аскетов, и все их ученье в том, чтобы научиться оставаться с собой наедине, или, как они говорят – с Богом.

NB. Прочитать Сириянина с целью понять сущность творческого аскетизма и в чем эта и ныне единственная сила человека, как такового, отличается от аскетизма отцов церкви.

296

21 Сентября. Вчера был дождь весь день. Вечером даже ливень был, а после того на короткое время вызвездило и с веранды я увидел Большую Медведицу и другие звезды, с детства такие знакомые и родные. И вся небесная обстановка моего домика была как мебель собственной души моей, и даже сама душа, казалось, досталась мне от первых пастухов…

Стучат топоры, и очень как-то все по мне, все расставляется в моей душе на свои вечные, предназначенные места, вхожу в себя.

Мне живо вспоминается время жизни моей на хуторе Бобринского в 1902 году. 44 года тому назад, когда мне было 29 лет! А как ясно вспоминаются даже записи.

Помню, записывал тогда, что Бога нужно искать на границе природы, там, где природа кончается и начинается человек.

С тех пор прошло почти полстолетия и оказывается, что с тех пор я так и не отходил от этой темы, и все, написанное мною, было об этом, и на этой теме я и умнел, и богател.

И так ясно стал теперь этот вопрос, что хоть пиши письмо Иосифу Виссарионовичу о существе, которому мы служим и мучимся, как его назвать: Христос? – Нет, Человек? – Нет. Кто же?

И опять весь день дождь, и опять корзина грибов, маслят и волнушек.

Ссора с травоядной Марией и мир благодаря Лене.

Вчерашнее мелькнувшее счастье от Большой Медведицы вдруг предстало во стыд и упрек, и не живым питающим образом, а той мертвой условностью, которой живут духовно-мертвые люди (с манерами). Вижу ясно, что теща не случайность, а необходимость, а спасение мое и выход в моем писании и, конечно, в Ляле.

297

22 Сентября. Хмурое небо и свежо немного, вот-вот опять дождь. Комнату мою вымыли, вычистили. Начинаю пожинать урожай своего весеннего посева: посеял, все лето боролся, растил – и вот мой дом, как яблоко, как мысль, поспевает и звезды небесные, как обстановка души моей, появляются над моими сенями.

Как мало я сделал для поэзии, но как чудесно для поэзии создана природой и Богом моя душа.

Вот я увлекся Большой Медведицей, понял и вспомнил всю свою свободу – и вдруг такая резкая боль прошла по мне, и я подумал: «Нет ли в этой радостной встрече с Медведицей измены?». Со всех сторон я вертел эту мысль и честно убедился, что измены нет, и, написав ей письмо о сухой штукатурке, подписал: «Целую мою единственную и вечную».

И теперь, вспомнив это, думаю, что ведь мне уже 73 года, и чего-чего только не пережил, и все в основе души остается прежнее естественное здоровье души, и что, значит, первое дело педагога – это охрана здоровых душ и второе – уже лечение