грубо выгоняет поэта, инженера душ человеческих. Неужели же Шекспир или Цезарь, тоже писатель, не разделяет высказанного мной предложения о движении всей

316

жизни природы и всего человека к слову (мысли). Не может быть! Ведь он же и меня научил этому и заразил верой своей в назначение всего человека. От Шекспира же отчасти произошла и вся эта удивительная в своем священном понимании гуманности русская литература.

Как помнится, у Шекспира не сказано о поэте, что он был с «пыльцой». Нет! Очевидно, дело в том, что служитель личного начала в человеке, инженер душ мешал Цезарю, как таковой, что и, вообще, есть моменты в строительстве всего человека чисто материального характера, и настолько материального, что инженеру душ самое лучшее не входить в палатку Цезаря и не мешать ему стихами. (Что же делать ему?)

А разве в повседневной-то жизни не бывает такого, когда за столом читает поэт стихи, и вдруг хозяйка дома, вспомнив необходимое для общего дела, бросая стихи, уходит за чем-нибудь на кухню. Материнская забота о человеке, о всем человеке, о его общем деле оправдывает поведение хозяйки стола. И в этом смысле Шекспир оправдывает грубый и как будто бессмысленный поступок Цезаря.

Нашу революцию, воспринятую мною еще в младенчестве, я так и понимал, как материальное и даже материнское дело. И с тех пор, как я стал только чуть-чуть понимать слова Старших, я слышал, что со своим личным делом, какое бы оно ни было священное и полезное в общем творчестве природы и человека, нельзя соваться, пока не совершится, не исполнится материнская цель социальной революции. Эти слова старших всюду распространялись, и стар и мал твердили согласно: сначала социальная революция, а потом личная жизнь. На этой формуле мы выросли.

Но что же делать личности, которую нельзя погасить в материнской заботе о человеке?

Так в истории русской интеллигенции возник страшный вопрос: о возможности самого искусства в условиях материальной озабоченности нашей земли. Со стороны

317

государства: Что делать? Со стороны художника: Как быть? Или: какую песенку петь серому воробью из шестидесяти? Разрешение вопроса – воробей так решил: что если он запоет настоящую песенку, то все воробьи ее запоют. И вот запели все шестьдесят одну песенку, а каждый воробей пел по-своему. Так делает вся природа, так делает человек, создавая свой фольклор, так, наверно, надо делать и нам.

В мертвое для революции десятилетие (1907-1917 гг.) вопрос этот – что пошло, то пошло, что пошло, то пошло – решен был отрицательно: творческий индивидуум оторвался от своего материнского пупа, и вот «пошла писать губерния»!

Чисто в литературном отношении тогда было создано множество замечательных вещей, но вся литература в целом была похожа на осень, когда, роняя по-своему листья, каждое деревце выступает по-своему, и опавшие листья тлеют…

Это была осень искусства с освобождением индивидуума в то самое время, когда идейно был объявлен в Европе крах индивидуализма.

Но эта литература была в резком противоречии со всем русским искусством, таившем в недрах своих возможности искусства, питающего наше общественное поведение.

Вот сейчас, когда я пишу, осень, листопад, умирание. Но отчего же трепещет радостью моя душа? Сквозь этот похоронный траур природы я вижу, как после всего очищается бирюзовое небо и на тех же веточках, откуда упали сейчас желтые листья, острые ароматные почки будут прокалывать небо, и на пахучих деревьях будут петь птицы.

Это чувство радости жизни в будущем, побеждающее и в декадентскую осень, пробивалось через тление.

Это чувство жизни невыразимо во время листопада и это именно оно, тайное чувство радости жизни, когда умирают люди: тогда жалость охватывает нас, и мы плачем, и только в сокровенных складках души таим при покойнике, радуясь о том, что сами остались в живых и, может быть, дождемся новой весны.

318

Эта тайная любовь к жизни побуждает нас оплакивать своих покойников из Гомера своими словами: и так, вспоминая милых умерших, мы ехали дальше, втайне радуясь сердцем, что сами остались в живых.

4 Октября. Первые белые мухи. Пролет гусей. Опенки собирали.

Холодно, хмуро, ветер злой, листья летят. Наша печка не греет. Мы зябнем. Ляля втайне зла: руки ее бессильны и душевный героизм висит в воздухе.

Отправляем Map. Вас. с железом в Москву для починки гаража и в Пушкино за войлоком для конопатки стен. Когда вернется Валентин из Киева, направим его доделывать печи. А может быть, бросить эту дачу до весны? Продолжаю думать об отклике на постановление ЦК ВКП.

Шалуны. Есть не только у художника, но у каждого мыслящего человека своя домашняя рабочая гипотеза, без которой человек не может быть личностью. И, задумав оправдать себя самого, свое право идти в лес слушать птиц в то время как мой друг, подобный Каляеву, идет к общему делу прямым коротким и ясным путем, я вынужден раскрыть свою рабочую гипотезу. Что делать? Если я ее не раскрою, то при всеобщей чистке художников мою гипотезу могут принять за кукиш в кармане, кто-нибудь напишет о кукише, начнут дразнить, и тогда вывернуться будет трудней, чем теперь отбросить самолюбие и показать леса, окружающие мое строительство.

Есть у людей легкомыслие и есть излишняя озабоченность, в крайней форме и то и другое, как болезненные состояния. Так и у меня в доме М. В. легкомысленна, а Ляля озабоченна, у М. В. вечный праздник в душе, у Ляли…

Ляля принесла корзину опенков огромную и чистила их до полночи. У меня корзина была по силам. Оттого это усилие пошло мне на радость, у Ляли на злость. И эта злость разрушила мой праздник.

319

5 Октября. Ясный день с легким морозцем. Почти что нарочно заблудился в лесу. Ляля остается от холода бездейственная в доме и злится на меня за недосмотр и разное. Надо же на кого-нибудь злиться, когда самому нехорошо.

6 Октября. Дунино. Роскошный с морозцем сияющий день. Долго задумчиво стоя у реки и, когда очнулся, увидел, что рядом со мной почти так же у воды сидел куличок и тоже задумался, наверно, о своем далеком пути в теплые края.

Неполадилось с динамо. Просил Лялю сходить за электриком. Наотрез отказалась. Обидно было потому, что избаловала она меня лаской, а тут вдруг ни с того ни с сего: я целое утро возился с машиной, мне предстоит ее везти, тут же вот надо помочь – и нет! Впрочем, все это истерического происхождения и от бессилья. В конце концов, .стало жалко ее, и моя досада перешла в глубокую печаль, с которой приехал в Москву и с нею лег спать: и вот именно не тоска, а печаль.

7 Октября. Москва.

Лялю надо жалеть, прощать, строить свое особое поведение в отношении нее, потому что она является жертвой своей ненормальной матери. Вся надежда, что я, приспособляясь в борьбе за жизнь, овладею как-нибудь ее душой и направлю на здоровый полезный труд.

А насколько заразительна болезнь тещи! Сегодня ночью она разбудила нас. – Кто-то со двора поехал на машине, не нашу это машину увели? – Мама, – крикнула Ляля, – иди спать, сколько машин на дворе, почему наша? Теща ушла, я заснул, и во сне или полусне мне вспомнилось, что Петруня в разговоре с Николаевым обронил слова о моей машине, что он номер ее помнит и по номеру знает, когда я дома, когда нет меня. А вчера я оборвал его просьбу денег за мальчишку. Но это же настоящий бандит. Так почему бы ему теперь в отместку не

320

увести ночью машину. И так теща меня заразила своим страхом, я вскочил и бросился вниз с мыслью, что машину увели. А она стоит себе целехонькая. – Но ведь увести могли бы? – спросит теща. – Конечно, могли. – Значит я права, что разбудила ночью? – Нет, матушка, если вечно думать о чем-нибудь дурном и со страхом и трепетом его ждать, то ни одной минуты нельзя жить спокойно и ничего делать нельзя.

Жизнь основана на доверии, которое не всегда оправдывается, значит, на доверии героическом и жертвенном. Вы же и себе не доверяете, самой себе…

8 Октября. Открытое солнечное с морозцем утро. У Чагина выходит «Кладовая солнца» в толстом виде с охотничьими рассказами. Деньги получить.

Родионов перевозит к нам в Дунино казенную пасеку зимовать. Посмотрим, какой он, и оставим у себя пасеку насовсем.

Кукольный театр лезет ко мне. Я лезу через Шкловского в Кино с «Кладовой». Читал черновик «Поведения» Ляле, и как будто выходит очень хорошо. Постараюсь превратить «Поведение» в книжку.

9 Октября. Опять солнечное утро тихое с морозцем, воздух! что за чудеса!

Позвонить в 12 д. Анисимову (о кукольном театре) и после него к Крутикову. Ждать звонка Шкловского. Проехаться к Мясникову (о 5 томе). Вечером проверить гараж.

Этим не оправдаешься лично, что тебе хочется жить: жить хочется всем. Не оправдаешься и тем, что целью поставишь себе жить хорошо и этой цели даже достигнешь. Ты увидишь тогда в хорошей своей жизни зависть окружающих тебя бедных людей и поймешь, что «жить хорошо» есть не конечная цель человека. Вот тут и разойдется твой личный путь со всеми: всем хочется жить хорошо, а тебе этого мало, ты пренебрегаешь своим материальным имуществом и начинаешь чего-то искать.

321

Вот так мы и встретились с богоискателями, поэтами замечательными конца модернизма накануне революции.

Тогда, как и теперь, мне просто жить хотелось, и уж нечего говорить о том, что очень хотелось жить хорошо. Я не скрывал этого, я писал только о том, как жизнь хороша, что такая чудесная в нашей стране природа, такая великая наша земля…

Странно, что мое поэтическое выражение простого желания жить хорошо очень нравилось декадентам и они поощряли меня. Отвечал я им благодарностью, я взял их модную тему и тоже принялся в Петербурге бога искать.

Однажды на лекции о сверхчеловеке, широко распубликованной аршинными афишами, я встретил в простецкой одежде мужчину лет под пятьдесят, очень плотного, упрямого видом, и сразу понял в нем сектанта.

– Что вас привлекло на эту лекцию? – спросил я соседа.

– Сверхчеловек, – ответил он.

И тут же прямо и просто объяснил мне, что бог, всем миром почитаемый боженька, уснул, не умер как у Ницше, а именно уснул:

– В мире все движется кругами, – пояснил мне сектант, – приходит круг и человек спит, а бог работает, когда же бог устанет и уснет, просыпается человек. Сейчас бог уснул, встает человек. Вот я увидал на афише «Сверхчеловек» и пришел послушать, не про этого ли ожидаемого нами человека будет разговор.

Лекция была о Лермонтове, как о сверхчеловеке. Читал Мережковский.

– Ну, что? – спросил я после лекции соседа.

– Не то,