– ответил он, – я ошибся.
Так я познакомился с вождем секты «Новый Израиль» Легкобытовым Павлом Михайловичем и передал дело изучения его секты исследователю сектантского религиозного движения В.Д. Бонч-Бруевичу. Теперь есть в сочинениях Бонч-Бруевича огромный том «Чемреки», содержащий материалы об этой замечательной секте. В предисловии к этой книге автором выражается благодарность
322
мне, и говорю я сейчас об этом только для того, чтобы мне верили: все так было действительно и ничего я для красного словца не выдумываю.
Не изучение мне было дорого: изучение делал Бонч-Бруевич лучше меня, и ему сектанты, члены коммуны «Новый Израиль», верили больше, чем мне. Мне дорого было соприкосновение с людьми, которые всерьез верили в грядущего человека как в Бога.
За эту веру свою они отдали всю свою жизнь, со всеми своими заработками, достатком, с женами, детьми своими. У каждого из них для себя ничего не оставалось.
Знакомя нас с членами своей общины, Легкобытов говорил нам:
– Это наш кипящий чан, и в нем сваривается весь человек, прошу вас, бросьтесь в наш чан и вы воскреснете вождями народа.
Как далеко были мои личные чувства от этого чана! Возможная жизнь, казалось мне, была так прекрасна, мне так просто хотелось жить хорошо.
– А что же, – спрашивал я Павла Михайловича, – на что я вам нужен буду?
– Как на что, – восклицал он, – вы будете одним из наших вождей, мы с вами весь мир [победим]. Только спешите, спешите, скоро будет жатва, нивы уже побелели, и вот-вот все микроскопы замерзнут.
– Какие микроскопы? — удивился я.
И это оказались микробы.
Так он всегда говорил, и чувствовал недостаток своего образования, и в наивности своей просто хотел использовать меня как писателя, для того чтобы опрокинуть всю мировую культуру в свой чан.
Меня соблазняла сила этого человека, и его страшная вера в добро, и его презрение к всякого рода слабости.
Вспоминаешь теперь себя среди этих людей, выставлявших свои позиции.
– Какая ваша позиция? – спрашивали меня в религиозно-философском обществе.
323
– Какая? – спрашивал я изумленно.
– Мы спрашиваем, христианская?
И меня удовлетворенно записывали в христианскую секцию. Но у меня не было никакой позиции, я просто делал себе литературную дорогу.
Собственно говоря, у меня все-таки была позиция, это что мне жить хотелось. Но этим одним не оправдаешься, что тебе хочется жить. Я просто жить хотел, как и вся наша страна, все наши крестьяне, рабочие, купцы, мелкопоместные дворяне. Жить, жить! и этим не оправдаешься лично: все жить хотят.
Десять лет я выращивал сад, удобрял, поливал, подрезал, опрыскивал от насекомых. Теперь ем свои фрукты…
Но зачем это? Другой не растил сад, а наживал деньги, и когда стало их довольно, ему привозят на грузовике готовые деревья в огромных кадках – и в один день сад был готов.
И вот двое живут, один сам вырастил сад, другой купил его.
Третий служит обществу и получает возможность пользоваться садом за свои заслуги, скажем, в области медицины, и тоже рядом с теми живет, и так их три соседа: один посадил сад, другой купил, третий заслужил. Один чувствует сад по себе самому, другой по деньгам, третий по заслуге.
10 Октября. Солнечный день. Работал над «Поведением».
11 Октября. Потеплело и захмылилось с утра. Пошел дождь. Тепло.
То дождь, то солнце, как бабье лето.
В детстве меня учили не класть руки на стол, и когда я их клал, то по моим маленьким рукам хлестали большие руки старших…
324
Работа о «Поведении» перевалила на вторую половину и скоро будет готова.
12 Октября. Переменная погода теплая с ветром, как весной, к вечеру холодней, ветер перешел в бурю, ночью повалил снег.
Написал труднейшую главу о «Поведении». Ходили на Скрябина. Видел множество асимметричных и уродливых лиц, среди них старуха Нежданова. Музыку не понял и мучился, такая музыка, что никак ни на чем отдохнуть нельзя, ни полянки, ни лавочки, в голове будто в узкой улице стог сена везут сухого, шумливого. Стало понятным, почему собралось слушать эту музыку столько асимметричных лиц: здоровому трудно выдерживать эту «божественную игру».
13 Октября. 1-й зазимок. Поутру пурга…
Но как раз в том-то и дело, что писатели начала века никак не были шалунами. Совсем напротив! Их захватила та самая болезнь, которая по отдельности нападала на крупнейших русских писателей, особенно этим страдали Гоголь, Лев Толстой. Болезнь эта – в распаде души художника на чувство правды и красоты.
Ляля сказала: – И мне яблочко! Я выбрал два, одно порумяней – ей, а позеленей – себе, но по пути к ней раздумал: порумяней взял в свою руку, а позеленей протянул ей. – Нет, нет, – сказала она, – знаю, ты похуже взял себе, а мне даешь получше. Я покраснел. – Вот еще и покраснел, давай, давай сюда! И она вырвала мое румяное яблоко. – Как? – удивилась она. – Так! – пробормотал я смущенно, – так захотелось, и я себе порумяней взял. – Правильно сделал, – утешила она меня.
В добро или во зло было творчество, пойдет созданное на жизнь или на смерть, остается неизвестным до последнего звена в творчестве нравственного синтеза,
325
образующего поведение. До сих пор наука в отношении нравственного синтеза слова своего не сказала. Но искусство… сколько великих примеров! Так почему бы нам сейчас, в самый страшный небывалый ответственный до невозможности момент, осторожно не взять это на себя: мы должны в последний момент сказать свое слово, образующее поведение.
Секрет долголетия, конечно, в том, что когда очень-очень захочется жить, нужно желание отяготить балластом, как при полете на аэростате. И когда потом жить не захочется, начать сбрасывать понемногу балласт. Так нас воспитывают умные родители, и об этом в древней заповеди сказано, что если будешь чтить отца и мать, и будешь долголетен.
Возился в гараже с машиной. Вечером приходил Каманин Федор Георгиевич, битый-битый человек. Приходил Конст. Сергеевич Родионов, будущий мой сосед в Дунине. Его мысль такая, что добрые отношения между людьми являются плодом труда. С этой мыслью он и просится мне в соседи. Но я же завален таким трудом, не хватит у меня жизни с темами своими разделаться. Я ничего не ищу от соседа, потому что за его добро я должен платить своим, а у меня на это времени нет. Думайте, как лучше себе, меня же оставьте. Очень боюсь этого человека, но возможно, что будет от него хорошо.
Зазимок за день не растаял.
14 Октября. Снежку, наверно, еще подвалило, просеки совсем белые.
К поведению:
Редко бывает на войне убит человек пулей, лично в него посылаемой. Вот почему невероятно страшно одному идти, догонять на шоссе свою часть и принимать на себя лично пули, направленные вообще на неприятеля. Но как только одинокий человек нашел свою часть, весь страх
326
пропадает, и тот же самый трус в одиночестве становится героем на людях и страх смерти совсем исчезает. Точно так же и в так называемой мирной жизни часто человек чувствует себя под пулями, иной растерян и норовит куда-нибудь спрятаться, иной изо всех сил старается догнать свою часть.
Я лично всю жизнь догонял свою часть. И все мое поэтическое изучение природы есть ни что иное, как путь одинокого солдата, догоняющего под градом пуль свою часть.
Сейчас в нашем идейном мире летят пули и бомбы мировой войны и, с одной стороны, от человека ужасно отталкивает – это, наверно, от неприятеля, а с другой стороны, приходит небывалая тяга к человеку, и в этом человеке ищешь своего спасения.
Странно, что никто из писателей, даже и Лев Толстой, не изобразил той радости, когда одинокий человек догоняет свою часть радости, преодолевающей самую смерть, радость известную, засвидетельствованную народной мудростью: на людях и смерть красна.
А может быть, это кто-нибудь и описал, только мне сейчас на ум не приходит. Впрочем, скорее всего я же этим и занимался всю жизнь: мое чувство природы и есть выражение той великой радости, когда одинокий человек догоняет другого.
Началось это очень давно, когда я еще учился в гимназии…
15 Октября. Полухолодно, полуснег…
Искусство, как поведение, дало трещину. Я прочел Ляле недописанную главу, и она отнеслась к вещи как к дому, когда он был недоделан, что его нужно продать, а вещь теперь вся не так написана. Это настоящее преступление – открывать свою работу, когда она не сделана.
Теперь сразу нахлынули на меня злые мысли, которые я все время отгонял, как бесов.
Мысли эти о невозможности в наших условиях приблизить красоту к правде, о том, что удар ЦК не вызовет нравственного
327
ответа, а только оглушит на время лягушек, как упавший чурбан, что мой голос, даже если бы удалось напечатать, остался бы гласом вопиющего в пустыне.
На тяжкое раздумье отвечаю так: если не прозвучит мой голос как надо, во всяком случае я этим закреплю свои берега. Надо собраться с духом и кончить, а потом будет видно.
Как удивительно сходится мысль о словесном творчестве с движением воды в берегах. В наших реках северных один берег называется берегом в собственном смысле: это берег, который держит воду. Ударяясь об этот берег, вода его понемногу размывает, и плодоносные минеральные частицы складывает на другой стороне и там растет намываемый плодородный берег, называемый наволоком.
Так и наша река словесного искусства, ударяясь о берег Правды, создает наволок Красоты.
И как мы в реках закрепляем берега от чрезмерного размывания, как защищаем, сажая растения на берегах намытых, так теперь надо писателю брать лопату, выходить на защиту своих берегов…
16 Октября. День казни.
Снежку все подваливает каждый день понемногу. Познакомился с соседом на Лаврушинском, с надомником Виноградовым Борисом Михайловичем (сетки для сумок плетет), у него гончая, с ним ездить будем. Вчера были на лекции Деборина о международном положении. «Я таки два раза был в Вене». По «таки» узнали еврея. Ничего-таки нового он не сказал.
Леночка-машинистка с голоду умирает: писатели перестали писать.
17 Октября. Забил себя головоломной работой над статьей «Наши берега». Завтра конец. Приходил Лосев Серг. Мих., рассказывал о Германии. Не господами, так рабами, но все-таки были немцы нашими учителями и ими останутся.
328
18 Октября. День солнечный, морозный. Закончил «Наши берега»*.
Вечером читал Замошкину «Берега». Он был восхищен и заключил: «Не могу, конечно, знать, как примут, но ауспиции** блестящие». Впрочем, прочитав вслух, я сам понял, что у меня вышло, и я сделал то же самое, что хотел, и сделал «по совести» А удастся ли найти резонанс – это второе дело и от меня не зависящее. Я сделаю, что могу: в воскресенье передам рукопись Замошкину, в понед. он передаст Симонову.
В понедельник, отложив попечение о сделанном, покачу на
