меня это Ляля, в прошлом – Измалкова, Людмила Краевская, Елена Бакунина, Мария Энгельгардт и ее матушка, мать Богданова и их множество): Тургенев, судя по «Нови», этих женщин только чуть-чуть понюхал. Сутулов же из мужиков или купцов, как Белугин в «Женитьбе». Таких парней теперь хоть пруд пруди (Панферов), и я сам такой.
Тут обожание страстное, классовая неприязнь, разрешаемая любовью (люблю Лялю и не люблю тещу именно классовой нелюбовью). Девушка дворянская в процессе деклассирования (Трубецкие): лишнее, условно повторяемое, характеризующее среду, а не личность, выпадает и остается – вот что это остается? Это то самое, что тайно содержится в высшем классе и закрывается ограждающей его пошлостью среды, оно-то и влечет купца, пролетария, оно-то и сводит его с ума: оно-то и влекло Пушкина и Лермонтова к себе, несмотря на презрение к среде: благородство, к примеру.
Недавно провиделся развратитель (Козочки), как таковой, и я сказал Ляле: – Перебрал всю интеллигенцию и не нашел в ней ни одного такого, а спустился к рабочим, к солдатам, и сколько хочешь! – Вот, – сказала она, – пример тебе хорошей среды: интеллигенция – это море культуры, и в нее, как в море, вливается реками и ручьями все лучшее из всех классов. Только нашим культурным классом было дворянство и из него внесено в интеллигенцию больше всего.
Если воздух давить, он твердеет, и нам известно вещество – твердый воздух. Так, если и человека стеснять, он начинает рассчитывать свое время и дорожить свободной минутой, и в эту минуту свободную создавать совсем новое,
347
чего в мире еще не бывало. У [воздуха] – твердость, у человека – свобода. Воздух под давлением становится твердым, а человек, понявший необходимость давления, становится свободным.
Мало-помалу один за одним люди на канале… (вторая родина).
Природа – это все, чем был сам человек, и почти все, что содержится в нем теперь.
Поиски причин моей тревоги в данный момент.
2) Неприятность техосмотра автомобиля.
3) Успокоение от рукописи «Нов. мира».
4) Тревога за Дунино.
5) Лишение карточек.
6) Радость от уверенности создания «Канала».
7) Лева.
Итак, в душе борются две силы: одна творческая и другая… – из пяти тревог. Все понятно.
3 Ноября. Погода безразличная. Мои прежние радости стали заботами и среди застывающего мороза озабоченной души остается остров спасения – этот мой многолетний труд: «Канал имени Сталина» (название – вопрос).
Начинаю Лялю проводить в группком. Был Н.Н. Ляшко. Говорили о продовольственной катастрофе. Объясняют ее ошибкой статистики, неуправкой в доставке хлеба, недородом, а возможно и военной тревогой. Но все чувствуем, что мало этих объяснений [для] такой невозможно грубой продовольственной расправы: об отмене карточек и вместе с этим у младенцев отнимается питание: матерей лишают карточек! Выходит, что карточки отменили в том смысле, что отняли хлеб.
4 Ноября. В природе безразличие.
348
Реформатская звонила, что сестра ее Елена Вас. вернулась из ссылки в Загорск, была на охоте и убила двух беляков. Когда-то я кокетничал этими зайцами: вот, мол, великие дела совершаются, а Михаил Пришвин охотится. Теперь все это отошло в область предания: время переменилось, забота, как наводнение, дошла до последней крысиной норы, и последняя водяная крыса выплыла. Я даже не думаю больше о том, как бы пережить, я думаю, написать бы только «Канал».
В рубле вечности нет. – А в чем же тогда, по-твоему, вечность? – Не в рубле, а в душе, – ответил Волков. – А душа – это пар. – Как хочешь. Пахан – это Валентин. – Ум без совести лучше работает, скорее и чище.
Башни кремлевские упираются в низкое небо и в нем прячут свои шпили. Александровский сад убран инеем. Земля сухая. Река течет и курится.
Валентин – скульптурный пахан. Никольский и жена его – скульптурные буржуи (имечко-то какое, Евдокия Терентьевна!). Живут для себя, целый день работают, оба грязные, а людей поят молоком и [кормят] огурцами: мещанское равновесие души.
Если только нет тайной военной причины этого бедствия, а [все это] результат хозяйственного управления, то, конечно, это так не пройдет и явятся большие перемены.
«Наши берега» пусть ходят по рукам, но в печать – ни-ни, Боже сохрани!
– Как я могу стоять за что-нибудь в политике. Если я не в курсе дел и в курс войти не могу, потому что прежде чем войти в курс, я должен отрезать себе путь к возвращению (так говорил огородник). И еще он говорил: – Я даю обществу огурцы в феврале месяце и за труд свой получаю от общества деньги, все остальное, как то – заботы о
349
бедных, о просвещении, а народном здоровье, спорте – это все я делаю по своему желанию: хочется – делаю, нет – и нет. И вот еще кричат социалисты: материализм! А разве не мы, буржуазия, повели новые вехи истории и материи? Мы взяли эту страсть у земли, у животных, у трав, принесли ее в город, обратили страсть земли в страсть золота и отдали за нее, за материю, душу свою. Нам было страшно, мы спасались, каждый по-своему, добрыми делами, церкви строили, кормили попов. А вы говорите: материя! Кому о ней говорить!
5 Ноября. Луковицу купола видно, а креста не видать, а иней на деревьях переночевал, и теперь деревья на земле, не покрытой снегом, темной – будто цветущие яблони.
Понимаю так, что идол золотой возник из труда: сверхмерный страстный труд накопления – вот что породило обожание золота и создало подмену Бога (идеала) материей (Волков). Точно так же, как в наше время эта страсть, как змея, сбросив с себя старую шкуру в имени материализма, сама превращается в иную форму, в диктаторскую власть.
Если ехать, то завтра ехать надо непременно, а сегодня провести техосмотр, достать бензин. Или можно ехать 7-го?
– Так что же, по-твоему, так отцам-пустынникам и сидеть бы на местах, кормить кровью своей комаров? – Вот и кормить бы, думаешь это легко? – Не о том, что легко или трудно, а что какая из этого людям польза, если отцы не делом занимаются, а кормят собой комаров. – А пример? думаешь, мало это – пример? Люди примером живут, один глядит на другого: Иван запрягает, Семен глядит на него, понимает: наступило время пахать – и себе запрягает. Люди примером друг по другу живут. Прежде пример, а потом польза. И отцы-пустынники нам пример подавали. Когда же примера не стало и начали думать только о пользе, абы засеять побольше, абы попариться – тут богатство
350
пришло, и слабость, и зависть. Тогда пришел сильный и умный царь Петр и заставил божественных людей отливать пушки.
6 Ноября. Иней на деревьях, наверно, от ветра истратился, но сосульки остались, и небо серое сегодня повыше, а земля мерзлая, черная и все по-старому: безразличные дни смотрятся друг в друга, как в зеркальных отражениях.
Рассказывал вчера Володе о своих «Берегах», что замысел был мой помочь нашей пропаганде. – Разве, – сказал я, – не важно Александрову, что старейший честнейший писатель собирает внимание своих многочисленных читателей в пользу правительства? – Ошибаетесь, – ответил он, – им совсем не нужно считаться с мнением народа, привлекать народ на свою сторону, они без этого обойдутся и важно им только одно: партия.
Карточки начинают понемногу возвращать, и возникает вопрос: – А что этот испуг наш, отнявший у государства столько трудодней, не больше ли стоит хлеба, чем получилось прибавки от разбойничьего нападения бюрократии на тружеников? Не будь диктатуры, взял бы палку, поколотил бы этого начальника (не помню, как его назвали, как-то на букву «К»). А теперь пойдешь, поколотишь, и скажут, что это я на правительство бросился. Так сиди и молчи. И запасайся продуктами для себя, чтобы пережить голодные времена в надежде, что потом будет лучше. – А что, за эту зиму много ведь людей перемрет от голода? Володя, как будто спросонья, совсем равнодушно, даже с зевком, ответил: – Да, наверно, порядочно. И через некоторое время, оживая, добавил: – Мало ли чего в прошлом было! – А запасаетесь? – Нет, как-то привыкли ко всему: мало ли что в прошлом было, так и теперь: тоже пройдет.
Володя сказал, что роман ему трудно писать – слишком много знает.
351
Я вспомнил Горшкова, художника, с его небом: «Какое небо, и вот я его белилами!» Мне пришло в голову написать в «Огонек» рассказ о Горшкове и Репине. Конец – слова Репина: он был гениальный.
И после этих слов свое заключение: десятки лет прошло с тех пор, и сколько раз по ночам, когда не спится, вставал неразрешенным старый вопрос, как это можно быть неталантливым, а гениальным? И я так себе разрешаю этот вопрос: можно быть гениальным человеком и неталантливым художником. И когда я так разрешил себе этот вопрос, вслед за ним встал другой: что же лучше? Быть гениальным художником и паршивеньким человечком или наоборот: плохеньким художником и гениальным человеком?
Вопрос остается для меня нерешенным, потому что в жизни своей я видел несколько гениальных художников, но все они были люди достойные. И не могу вообразить себе такого, чтоб он был и гениальный художник, и паршивенький человечек. А М. Горшков, значит, не художник, а чем-то иным оправдал в себе человека. Чем? Так и осталась мне загадка. И я до сих пор все пытаюсь ее разгадать.
Начало очерка.
В Ельце на Манежной улице, не знаю, как она теперь называется, есть дом братьев Горшковых, большой двухэтажный каменный дом с колоннами. В нижнем жил хозяин дома, старик Петр Николаевич Горшков, по прозвищу Перка-брех, а верх снимала моя мать. В глубине двора это-,го дома, с выходом в сад, стояла баня, и в ней жил второй владелец каменного дома с колоннами, художник Михаил Николаевич Горшков. Дом был большой, наверно, художник мог найти себе место, но жить в бане, окруженной деревьями, было одной из его причуд. Второй причудой художника было питаться одной гречневой кашей и никого не затруднять ее приготовлением: был он холостой и не держал прислуги. Третьей причудой его было вечное
352
странствование на своих двоих. Ранней весной он уходил и возвращался осенью, когда поспевали яблоки.
Мы, ребята, приходили к нему за яблоками, ели у него их целыми днями, и он не уставал беседовать с нами, маленькими, как со взрослыми. Он рассказывал, нимало не считаясь с нашим возрастом, мы ничего не понимали, но благодаря этому рассказу его давалось нам чувство возвышенного. Хитрец или простец, он приводил нас в сферу возвышенного только тем, что считался с нами, как со взрослыми. Не мы одни ходили в баню к
