художнику, но и многие взрослые люди. И разговоры были часами, днями, ночами о таких вещах, какие мы тогда понять не могли.

Никто из нас никогда не видел, чтоб М. Н. писал что-нибудь. Только один раз он поставил меня под березу и написал меня и березу до того прекрасно, что теперь ни с чем не могу сравнить. Вдруг он перестал писать и позвал меня. – Смотри, хорошо? Прекрасно было, и я, и береза, а неба не было. – Почему неба нет? – спросил я. – Вот из-за неба-то все и остановилось, – ответил он, – смотри, какое оно прекрасное, и я не осмелился: как это я такое прекрасное и буду мазать белилами. После того он приписал мне в рот папиросу, пустил дым, и потом из этого дыма стали складываться облака и закрыли и меня, и березу. – Что же это такое? – А вот небо это у меня и там: какая гадость у меня тут и как прекрасно там.

Некоторые в городе говорили: – Какой он художник, если ничего не пишет? И смеялись: – Чудак! Другие говорили: – Он замечательный колорист, его ближайшие товарищи и друзья – Репин, Васнецов, Маковский. Третьи говорили, что на чердаке дома под замком хранится его большая замечательная картина «Фауст». Четвертые – что никакого Фауста нет, и не художник он, и что уж какой тут Репин: просто чудак, и что у них это в роду: брат Петр кулинар и думает только о еде, Валентин наездник, Владимир музыкант для себя, Михаил художник для себя.

И вдруг весь город был потрясен необычайным событием: в город приехал Репин и направился прямо в баню

353

к Горшкову, так он прожил несколько дней, написал портрет Михаила Николаевича и уехал. Тогда все бросились в баню смотреть портрет, и я тоже, конечно..

Прошли десятки лет, среди которых был год, когда мне кто-то сказал: Горшков умер. И после этого слуха прошло еще много лет. Я пришел в Тенишевский зал в Ленинграде на лекцию Чуковского о Некрасове. Не помню, то ли я рано пришел, то ли запоздал лектор, но вышел значительный промежуток времени между моим приходом в зал и началом лекции. – Смотрите, – сказали мне, – вот и Репин идет. Я стал у стены, Репин прошел мимо меня и сел в первом ряду. Это был старичок худенький, небольшого росту.

Я один раз слышал его выступление на большом съезде художников, и его манера говорить поразила меня и на всю жизнь вдохновила. Он говорил не как ораторы говорят для отвлеченной аудитории, а как говорит кто-нибудь для семьи своей или друзей дома. Мы все время речи Репина, очень смелой, освобождались от условностей, становились большой семьей почитателей искусства, людьми родственно-связанными своим служением общему делу.

С тех пор Репин, конечно, постарел, подсох, но все же это был Репин, мне вспомнилась его речь, и вдруг захотелось мне перекинуться с ним двумя-тремя фразами.

– Как бы мне с ним познакомиться? – спросил я.

– С Репиным! да разве можно знакомиться с Репиным, у него и незнакомые все знакомые. Подойдите просто к нему и приветствуйте.

– Здравствуйте, Илья Ефимович, – сказал я, подсаживаясь к Репину.

– Здравствуйте, милый мой, – ответил тот, – что это вас давно не видно? Откуда вы приехали?

Тут я соврал: – Из Ельца приехал Илья Ефимович.

– Из Ельца! Ну, рассказывайте, как там живопись в соборе, не чернеет? Только пойдемте в буфет чай пить – успеем, пока Чуковский начнет.

354

Так я познакомился с Репиным и сел с ним за чай как совершенно и хорошо знакомый свой человек. Правда, он не знал моего имени, не знал, чем я занимаюсь. Но в общении с ним это меня не смущало, казалось, будто это все личное мое неважно, а самое главное, общее, входящее в каждого человека, составляющее как бы всего человека, он знал, и это одно было важно и для него, и для меня.

Я рассказал ему о живописи в соборе, который он реставрировал. О елецких купцах, о елецкой муке, о блинах, и так мало-помалу подошел к его другу Михаилу Николаевичу Горшкову.

– Талантливый он был художник? – спросил я. Он немного подумал, поморщился.

– Нет! – сказал он решительно.

Потом еще подумал, вдруг весь встрепенулся, сразу помолодел и еще решительней сказал:

– Да, но он был гениальный!

После того раздался звонок, и мы, не торопясь, пошли на Чуковского.

С тех пор прошло много лет. Нет Репина, жизнь вся изменилась до того, что иной раз ляжешь спать – и не можешь заснуть. Без предисловия написать о прошлом невозможно. Я все время думал про себя, что я молод, не старею и никогда старым не буду. И удивительней всего, и сейчас так внутри себя, а со стороны – дедушка! Нечего делать!

7 Ноября. Выехал в 8 ч. и успели до начала демонстрации выбраться из Москвы.

Поля затрушены снегом и по снегу белому зеленые тропинки: два-три человека прошли – и зеленая тропка. Иней на деревьях держится недели две, тот самый, о котором в Москве я думал, что кончился. Лист на березах (и на всех деревьях) в этом году не опал и темно-желтый держится густо и страшно. Это и что иней на голую землю, по народным приметам, дурной признак в отношении будущего урожая.

355

Провели день в обществе, старые знакомые, художник Антонов и художница Зелинская Раиса Николаевна объяснялись мне в любви.

8 Ноября. Пришло немного сверх нуля, и весь иней исчез. В лесу так тихо, что лес ли это? Не я ли сам оглох и не слышу. До того тихо, что слышишь, как своя кровь в себе звенит колокольчиками.

Сделалось великое дело: благополучно рассчитались с плотниками. При расчете Ляля так умно вела себя, что я любовался ею. Есть женская хитрость, как особое качество ума, а есть благородство ума – вот что я так люблю у Ляли.

Страшный сосед за столом, наглый всезнайка-марксист, представитель духовный смерча, пронесшегося из конца в конец по всей русской земле.

Вечером чудесно танцевал повар, Ляля пробовала обучать Ваню танцевать. Блестело в электрическом свете вывернутое белое маленькое ухо академика, играющего в дурачка. К художнице Зелинской у меня было то же самое чувство, как во втором классе гимназии к Кате Лагутиной.

Вечером явился мороз -4 и вышла луна.

9 Ноября. Солнечный день при -5.

Исправление печей (Влад. Серг. Савин). Визит проф. Кондратьева Сергея Петровича (классическая филология).

По реке сало плывет, прирастая к мысам заберегов. Узнал от Кондратьева, что хлеб наш пошел во Францию на выборы коммунистов.

А Хозяин уехал в Сибирь заготовлять хлеб. Сосед Иван Тимофеевич критикует: – А почему?

356

Как будто знание причин успокоит его и примирит. И оно действительно так, это знание всех примиряет, кроме тех, кого высекли.

Валентин – настоящая фронтовая душа, и я переживаю последствия его кипучей деятельности: не живу в собственном доме и переделываю все печи. Фронтовая душа, или без царя в голове: он как будто и друг рабочих, а в душе собственник, потому что начал эту дружбу лишь потому, что у него отняли собственность. Человек без царя в голове и совершенно то же, что и Марья Васильевна.

… (Станюковича), осталось лишь 12% фильма.

Заказали Вас. Ив-чу закончить недоделки. Печнику печи. Завтра закупим картошку, возвращаемся.

10 Ноября. Вчера вечером легла пороша, а сегодня потеплело, потекло и везде потемнело. Утром выехали из дома отдыха в Звенигород, купили на базаре 4 мешка картошки по 250 р. По приезде в Москву оказалось, что картошка плохая. В Москве цена 400 р. мешок.

8-го от кровоизлияния в мозг умер A.M. Коноплянцев, сегодня похороны. Он умер в отчуждении от общества, но в своей семье.

Минутное увлечение при встрече с художницей и последующее возвращение к Ляле показало мне явственно (и наконец-то) всю разницу между серьезным жизненным чувством и поэтическим или чувственным легким увлечением. Стала понятна самая природа брака втроем и как это можно, любить двух одновременно, и почему в таких случаях люди не разбегаются.

Художникам ведено написать свое credo, и вот Антонов, телом похожий на быка, способный неплохо работать с утра до ночи, от света дотемна непрерывно месяцами, должен теперь написать свое credo. Он приглашает к себе

357

в комнату литераторов, говорит им о себе всевозможное, и когда ему покажется хорошо, велит: напишите. Я попробовал посидеть с ним полчаса и даже вспотел, так мучительно было сочувствовать соловью, принужденному о песне своей рассказать своими словами. Во время этого сеанса я вспомнил одного судью в Загорске, до того прославившего себя своим мудрым разбирательством человеческих дел, что сам генеральный прокурор приехал на него поглядеть. Увидев действительно гениального судью, Крыленко отправил его на шестимесячные юридические курсы. После этих курсов гениальный судья явился совершенным дураком, и вскоре его отстранили от дел, и он запил, и жизнь окончил в канаве. Боюсь, так и некоторые художники кончаются в напрасных попытках изложить свое credo.

11 Ноября. Еще темно. Слышу и сквозь каменные стены капель.

Вчера вечером чудесно написалось начало «Канала». Чувствую, как никогда, что дело художника есть воскрешение умершего.

Вижу из Москвы сейчас нашу реку в Дунине. Широкие забереги с мысиками, на мысики намерзают плывущие льдинки, проход между мысами все сужается, но все еще пропускает плывущее «сало». И вижу – это не река, а душа моя, и не вода, а радость моя, и не частые льдинки, а душа моя покрывается заботами. Но я собираюсь подо льдом с силами и верю, что придет моя весна, и все мои заботы-льдинки обратятся опять в радость.

Если не очень устану после процедуры глубокого прогревания, то постараюсь в память умершего «крестного» навестить Леву.

12 Ноября. Подморозило опять и с утра между облаков голубое и лучи солнечные…

Вчера был Андрюша (из Хабаровска) и Лева. Андрюша стал умным, сделался редактором краевой газеты. Он

358

думал, что за эти семь лет только он поумнел, а Лева, друг его, остался таким же дураком, как был. Он вспомнил, как Лева тогда достал себе трость-шпагу и как она сама у него проткнула чью-то руку. И привез Леве в подарок самурайский меч. А Лева сам стал умным, он день и ночь работает по фотографии, чтобы достать картошку для семьи. На что ему меч?

– Мы жертвы, – сказал Лева. – Жертвы, так, друг мой, – сказал я, – у жертвы есть свое страшное оружие. – Какое? – А сознание. – Как так? – Почитай Евангелие. Вся эта замечательная книга написана об оружии жертвы: это оружие есть крест, и сим победиши.

Я