можешь так написать для детей, чтобы это читали с увлечением и взрослые, то сознавай себя самым современным и нужным писателем (сознаю: я – такой).

В ночные часы проснешься и определяешься – где, в каком ты океане, под каким небом плывешь. Так ночью я пробудился и берегов привычной жизни вовсе не было: ни «заграницы» не было, ни идеала культурной жизни Англии, ни «чти отца твоего». Между тем все люди в отношении своих близких были хорошие, и многие мужья за жен своих готовы были всегда отдать свою жизнь, также сыновья за отцов, девушки за матерей. Эта внутренняя любовь в обществе, образующая чувство родины, на войне или в строительстве лагерном и является движущей силой как внутренняя энергия, если раздробить самые атомы. Состояние мира и есть накопление этой семейной (внутриатомной) энергии, семья – это атом общества. Война – это дробление семьи-атома.

Пушкинскую дачу определяем Шильдкреду.

* Est deus caritas – (лат.) Бог милостивый. Ср. у Ибсена: «Сквозь раскаты грома Бранд слышит голос: «Бог, он –Deus Caritas»».

371

Получили сухую штукатурку.

В Союз писателей. А.А. Фадееву.

Дорогой Александр Александрович!

В прошлом месяце через т. Крутикова я обратился к Вам с просьбой поддержать мое ходатайство в Литфонде о ссуде мне 25 т. руб., мотивируя мою просьбу тем, что я израсходовал все средства свои на постройку дачи вблизи Звенигорода и у меня теперь нет средств для того, чтобы окончить мою литературную работу. Меня известил т. Крутиков, что Вы ходатайство мое поддержали, т. Храпченко утвердил его. После того Литфонд направил ко мне своего служащего, который подробно допрашивал меня о мотивах своей просьбы. Но мало того! В район Звенигорода был командирован другой служащий, который осмотрел мою дачу и убедился в том, что она существует и недостроена. А после того мне в просьбе моей отказали за неимением средств.

Александр Александрович, почти за полстолетия моей лит. работы я впервые обратился за помощью в литературную организацию. Второе – всем грамотным людям известно, что я даром хлеб не ем. Третье – всем известно, что я человек честный и если я сказал, что дачу построил, значит она существует. И, в конце концов, совсем непонятно, зачем предпринимать такую оскорбительную проверку, если самих средств, из-за которых поднят вопрос, в наличии у Литфонда нет. У меня остается такое впечатление, что эта история основана на каком-то недоразумении, что может быть люди, которым поручено это дело, не знают, кто такой Пришвин (так было со мной с т. Поликарповым в первые недели его назначения). Вот почему я и обращаюсь к Вам с просьбой спросить их…

29 Ноября. Ноябрь вообще простоял неплохой на легком морозце, исключая несколько дней по -20, не дрызглый, и несколько дней было таких ярко-солнечных, что совсем как в марте.

372

Работа остановилась, представляя собою блестящее начало. Теперь начнется crescendo с большой концентрацией действия вокруг Зуйка. Теперь надо добиться в себе ясного фокуса всех вещей и не ползти к нему, как было до сих пор, а лететь.

30 Ноября. Дни все одинаковые, почти на нуле.

Вчера был в Колонном зале на Неделе книги. Сидел рядом с Маршаком, дважды лауреатом. Первый раз, наконец-то, понял, что ордена хотя и вовсе не соответствуют движению таланта в человеке, но независимо от таланта они отвечают положению человека в государстве, его уму, хитрости, такту. Горький положил этому начало: орденов в то время не было, но почести всякие относились к нему не как к писателю, а как к государственному человеку.

Плохо вышло со стороны Телешева, который тоже зачем-то приплелся. Председатель предложил почтить старейшего у нас гражданина – племянника Ленина – и назвал имя, похожее на Телешева. Имя так было похоже, что Телешев встал и принял на себя аплодисменты. А после того разобрался и, сконфуженный, уехал домой.

Я не решился выступать со своими финтифлюшками и, наверно, хорошо сделал.

Месяц кончился снегом.

1 Декабря. Пороша, наконец-то, пришла и сейчас снег летит. Шильдкред сказал: – Не могу быть с коммунистами: делаю все, как советский гражданин, но быть коммунистом не могу: я в Бога верую. – А разве нельзя быть и коммунистом, и в Бога веровать? – Нельзя: у них делается все «научно» и сомнение исключено, а христианство есть выход из личных мучительных сомнений: «верую, Господи, помоги моему неверию».

Разве нельзя свое личное дело понимать как исполнение воли Божьей: утвердиться в своем таланте и принести дары Богу – разве не сказано об этом в притче о талантах? – Конечно, можно, только на Суде будут разбирать

373

твои дары и назначать цену им, считая твое золото не по весу, а по самой вере твоей.

Надо просить не любви к врагам, а понимания врагов, какие враги свои и какие Божьи, и, поняв, просить силы бороться с врагами Божьими и любить врагов своих личных.

Надо установиться в себе по своему гению и сказать ясно: ты гений, единственный в мире и неповторимый. Утвердив в себе своего личного гения, во-первых, надо это сделать тайной, образующей личность, и, во-вторых, немедленно признать какого-то своего гения в каждом человеке. После того надо искать выражения своего гения, понимая, что и каждый тоже стремится к выражению своего гения.

2 Декабря. Утром в темноте дождь, но на крышах что-то белеется.

Женщина пришла от генерала и спросила. – Вы слышали? Ей ответили: – Нет. И она: – Не слыхали? Ну, так я не буду рассказывать. И как же она правильно поступила. Даже и это передают шепотом друг другу, что вот одна женщина была у одного генерала и узнала от него потрясающую новость, и когда после того к ней обратились с вопросом: – Какая это новость? – она ответила словами: – А разве вы не знаете? – Нет. – Ну, так я не скажу. – Что же это может быть, – старались догадаться передающие о визите женщины к генералу. И сами отвечали: – А разве война? И опять сами же: – Да нет, какая теперь война. Разве… Догадка осталась невысказанной и высказать ее невозможно, потому что она бесформенна и чувство это логически не может быть выражено. Это чувство последней надежды на что-нибудь вроде «да минует меня чаша сия».

Ляля читала «Молодую гвардию» и хвалила Фадеева за добрые чувства к молодежи. Мы любим молодежь за их естественную веру в бессмертие. Если только они здоровы и хороши, то они живут как бессмертные. Да, собственно

374

говоря, и мы, только застрявши в болезнях и неудачах, начинаем обращать внимание на то, что все умирают. И только в самой великой беде нашей рождается в Вифлееме дитя с мыслью о неминуемой смерти.

Да и стоит только взглянуть на массу всяких людей – мужчин, женщин, молодых и старых, бегущих по улицам, чтобы увериться в наличии силы бессмертия, презирающей мысль о том, что все люди смертны. Все смертны, скажет бегущий в очередь за солеными огурцами, а я как-нибудь, может быть, и не попаду в это число. Пусть смертны, а я вот еще поживу и погляжу, как у меня самого это выйдет!

Мысль эта жизненная о себе как исключении в отношении смерти у молодых окружена ореолом распространенного «я» за всех таких же молодых, здоровых, хороших. Но дальше это чувство радости жизни переходит в эгоизм самосохранения, в индивидуализм. Хороший человек, старея, принимая в опыте своем неминуемую смерть близких ему людей, «уходит в себя», пытаясь противостоять смерти по-иному, чем в молодости радостью жизни.

А то, что молодость радуется жизни, это надо понимать и приветствовать, как дерзкое и прекрасное начало борьбы человека за свое бессмертие. Этим и должна у меня в «Канале» закончить свой путь бабушка Мария Мироновна (прочитать Фадеева и напитаться этой мыслью, как напитался у меня сам Фадеев моими запевками).

Итак, жизнь развивается по двум путям, исходя из начального чувства радости жизни (бессмертия), – это чувство: все смертны, а Я как-нибудь проскочу.

Первый путь: самосохранение (индивидуализм).

Второй путь: сознание личности всего человека и себя самого как необходимой рабочей части всего органического целого.

Мой Зуек представляет собою центр чувства молодой радости жизни (бессмертия) среди эгоистов, подлежащих перековке. Мне надо перекинуть мост (канал) от той радости жизни к чувству радости жизни человека, перекованного

375

на строительстве, радости эгоиста, нашедшего свое место в органическом целом всего человека.

Одна из запевок в тех главах, которые следуют за уничтожением падуна: скорее всего это запевка предшествует смерти Мироныча. Мироныч видел скалы, по которым падала раньше вода, скалы черные, похожие на челюсть, выброшенную из когда-то прекрасного рта на лице. И он знал, что не было больше того чудесного творения природы в самой природе, но это творение было в нем теперь. Но как же так? И нет, и есть. Или он, может быть, уже умер и теперь видит такое, что видел и любил на земле. Нет больше на земле водопада, а вот он не только видит, но и слышит. Хочет идти к падуну, встал. – Куда? – Домой! – Дедушка, очнись: ты же дома, вот, смотри, наш стол. – Стол-то наш. – А вот образа. – И образа наши. – Смотри, ты сам же стены рубил: вот бревно новое. – Новое, да, а как же я слышу – падун шумит. Слышишь? – Да, слышу, – Мироныч вдруг очнулся совсем: – Это плотину прорвало. Беги, беги, скорей! [Зуек] ушел. А Мироныч упал и шептал: беги, беги!

Все на свете ложь с одной стороны и правда с другой… Так и вся жизнь как одна монета – с белым лицом и черной изнанкой.

3 Декабря. Продолжается оттепель. Вчера спектакль «Пигмалион», артист. Зеркалова (помни!): как цветочницу сделали герцогиней. Мысль: хорошо жить в некультурном классе – там счастье. Но если вышел «в люди», назад вернуться нельзя. На этом построена история России новая: земледелец уходит от земли и не возвращается. В этом свете толстовство.

Проф. Туров рассказывал, что он, как проф. и директор университетского музея, получал литер А, а заведующих музеями лишили литера А. И его по ошибке лишили за музей, забыв, что музей университетский и он заведует

376

им, как профессор. Он доложил это министру Кафтанову, но [письмо] застряло в аппарате и нет возможности его найти.

4 Декабря. Введенье ломает леденье. Река Москва очищается.

Продолжается оттепель. Подписан договор на пьесу в кукольном театре.

Читал Асанова «Волшебный камень».

5 Декабря. Все так же. Ищу для Зуйка мотивы к побегу в Природу. Сам когда-то бежал, но сейчас понимаю и чувствую Бога возле себя – бежать некуда. И вообще, мы живем настолько сильно, страшно, что