как «Кладовая солнца».

Володя говорил вчера, что раз Перцов приходил, значит ему от «Кладовой солнца» запахло Сталинской премией.

Радость до бессмертия, страдания до конца мира и отупение до бесчувствия, и все это нисходит на людей в ,той или другой мере, образует характеры, делает лица, и между ними течение токов, понимаемых ими в борьбе.

Послушайте ручей в лесу – там это все на стороне, послушайте себя, как в лесной тишине: это наше и то, что там делается, сходится в одно. И когда это общее дело в себе и природе коснется души, поглядите на что-нибудь – и все станет понятно в движении, в борьбе и жизни: птичка, шелестящая сухими листиками ранней весны, и листик этот, выражающий жизнь свою особенным запахом, и песня зяблика, отвечающая песне ручья.

Я хотел сказать не то, что написалось, хотел сказать, что этот чувственный мир в себе находится в острой борьбе, а там, на стороне, то же самое проходит для нас бесчувственно, но оно – то же самое, и вот именно это мы и называем «природой». Но иногда нам кажется, будто природа, эта жизнь на стороне, когда-то была нашей личной жизнью и как-то вышла из нас, и что поэзия есть постижение былого единства.

В этом и есть поэзия, как мост между нашим первым человеческим миром в себе и тем вторым миром природы,

42

как будто наши души переселяются туда и мы, живые, в природе узнаем наши души.

Наука, напротив, считает первым миром мир природы, а человеческий мир в себе вторым, происходящим из первого: там миллионы лет борются бесчувственно и бессмысленно для того, чтобы образовался мир в себе – человеческое сознание.

Так искусство и наука будто двери из мира природы в мир человеческий: через дверь науки природа входит в мир человека и через вторую дверь – дверь искусства – человек уходит в природу и тут сам себя узнает и называет природу своей матерью.

Володя предложил вчера мне составить сборник «Охотничья собака» для юношества на два листа, из которого 3/4 листа отдается очерку и I 1/4 старым рассказам. «Анчар», «Соловей» («Смертный пробег»), «Лада» (2 рассказа), «Кента», «Ярик», «Верный», «Кайзер», «Пан», «Ромка».

Начало: Вы, молодые охотники, понимайте собаку охотничью как уж вам там заблагорассудится, для меня же, старого охотника, собака – это ключ, которым открываются мне тайны природы. Нос, нос — вот что самое главное: не можем мы своим носом за пятьдесят метров чуять невидимый след пробежавшего зверя, птичку в болоте. И то же вот ноги и легкие: не можем мы часами и даже днями целыми мчаться во весь дух по невидимому следу зверя в лесу. А слух! белка или куница обронила посорку – ничего не слыхал, а она остановилась, моя лайка, поставила туда ушки рожками – и я увидал.

Или бывает в жизни только одна. За свои долгие годы я это проверил. И… как сказать? Если выбрать из них, конечно, была у меня одна. Но ведь так же и все живое на свете: из десяти колосьев один больше…

От «единственной» к дружбе с собакой… противопоставить барству.

Приходила Мария Ефимовна Абрамова и для журнала «Семья и школа» предложила написать Ляле и Елагину

43

статью: «Воспитание детей в природе … Пришвиным», как-то так.

И мы живем в обмане только потому, что из самой жизни смотрим на жизнь. Этому одному и учит нас опыт жизни: недостоверности этой точки зрения, необходимости переменить ее. Все настоящее искусство только этим и занято.

Начиная со сказки, уничтожающей время и место (в некотором царстве, при царе Горохе), все искусство только этим и занято, чтобы установить точку зрения на жизнь в вечности (sub specie aeternitatis).

Значит, и у нас теперь именно потому и не растет большое искусство, что художник из самой очень подвижной жизни должен смотреть на жизнь. Художник сидит на стуле, а стул под ним едет. Не успел кончить картины, как не на что больше глядеть: проехали! И наскоро сделанные картины иллюстрируют только суету сует.

Читаю газету о комитете безопасности, о мире во всем мире и думаю об атомной бомбе. Вижу, на сцену выходят актеры и говорят о мире всего мира, а под сценой черти засели с атомной бомбой.

10 Февраля. Выборы.

С 10 утра мы были на выборах, а после тут же на Кузнецкой перешли к ранней обедне. Впервые на выборах я понял, что это не какая-то комедия для заграницы, а серьезнейшее государственное дело, содержащее в себе перепись всего населения, плюс, пожалуй, и присягу. В этот раз собственно от выборов осталась только графа, в которой избирателю предлагается подчеркнуть своего кандидата. Но подчеркивать было некого, потому что кандидат в бюллетене один: на голубом Вавилов, на белом Булганин. Благодаря этому не нужен был конверт (какая экономия!) не нужна и кабинка: уединяться-то незачем. Но кабинки все же были для желающих, вернее, для формы. Вокруг чистота, порядок, вежливое обращение, украшения,

44

радио, разодетая молодежь. И так вся страна, 1/6 часть мира в один день, празднуя и поздравляя друг друга, проходит перед урнами. Вспомнишь старинное царское управление с его народом-сфинксом и сравнишь с этим – куда девался этот сфинкс?

И все-таки сфинкс существует. Мы об это говорили, когда выходили из церкви: ведь никто же не понимал, что он делал, ни большевики, ни их противники, одни говорили неправильно одно, другие – другое, но делали все одно и то же им неведомое, и вышло из этого для всех неожиданное.

Я был рад услышать от Ляли мою старинную мысль о том, что «пустыня» наша не в стороне где-то, куда надо идти и все бросать, что есть и что было, а тут, возле себя. Вот эти хотя бы выборы, от которых не уклонится ни один человек, – разве это не есть самая настоящая, самая суровая пустыня, и разве спасающийся в этой пустыне человек не святее того, кто спасался в обыкновенной физической пустыне в песке и камнях?

Жених. Один из планов повести должен выразить ту мысль, что все эти люди (Раттай, Елена Конст., Map. Вас. и друг.: человек с громкоговорителем) говорили одно (ругали большевиков), но имея в виду свой какой-то обычный идеал добра, делали как раз то, чего хотели большевики (такие интеллигенты, как Удинцев, Замошкин).

И пусть Зина тоже, как и сестра ее Катя, родит (мне пришло это в голову, глядя на Богородицу). Жених вместо Америки идет на фронт, на смерть. И Зина отдается ему такому, и через это показать, почему и рождаемое будет свято. А у Кати будет обыкновенное рождаемое.

11 Февраля. Переживается суровая речь Сталина: и после такой-то войны, таких-то страданий, такой победы все те же пятилетки, все те же колхозы и гонка вооружения (в намеке на умножение научных институтов). Ни одного ласкового слова хотя бы для детей… Но видно по детям («Кирюша празднует»), что им и не нужно слов, радость жизни

45

у них включена в самую жизнь (Кирюша наверху топает так, что штукатурка падает). Не им это, а нам, старикам, хочется ласкового слова, именно слова, а не пряника из ширпотреба.

Милые старички! выкиньте из головы это баловство, вспомните отцов, добровольно уходивших в суровую пустыню, молитвами которых вы и теперь существуете. Вот она! сама пустыня пришла к вам, станьте босыми ногами, голыми коленками на камень и терпите, закаляя кость на камне и дух свой в душе. Разве это не в вашей воле?

Сущность этой критики, этого ворчанья действительно состоит в потребности ласкового слова, утешения. До того критиковали своих, что ждали от немцев ласкового слова. Показал бы немец! – Ясно? – Нет, опять хочется ласкового слова. – Забудь это, вспомни грех свой – и на камушек!

[A.M. Коноплянцеву]

– Ты, мой друг, не смущайся тем, что в душе ждал немца, а тебе потом дали медаль за доблестный труд по борьбе с ним. Тот же воображаемый тобой немец ничего общего не имел с действительным: твой немец был просто именем свойственного человеку идеала разумного порядка или просто добра.

Ты не один – миллионы людей, презирая ведущих начальников, не понимая лозунгов их политики, делали лучшее только потому, что во всякое время, на всяком месте стремились к нему. И сколько мальчиков из крестьян, втайне желая прихода «немца» (лучшего), шли на войну и там, узнавая действительного немца, отдавали жизнь свою за борьбу с ним за родину (истинное свое лучшее).

И ты, мой друг, свое пораженчество не вменяй себе в особенный личный грех: нет в этом греха именно потому, что тут не было ничего личного, таких, как ты, были миллионы, если же кто знал правду и вел к тому, что вышло – к победе, тому, живому – счастье и честь, а кто умер – слава и память.

Тебе же дается медаль за то, что и сомневаясь во всем, сохранял свой идеал добра и соответственно с этим делал согласное со всем своим народом. Помни свои сомнения,

46

смиряйся, и через это делаясь мудрым, ободряйся в творчестве добра и облегчай тяжесть собственных промахов тем домыслом, что и некоторым настоящим героям, а может быть, даже и всем, их дела дались не сознанием, а счастьем, им «вышло» одно, тебе – другое.

Некая Клавдия Максимовна пришла ко мне, как к писателю, и в усердии своем, как попу, принесла дары: варежки, чулки и сушеную малину. Ляля это любит, и слышу, она уже сговаривается коз покупать..

Что-то задело меня. Я заглянул в глаза К. М., обращенные к свету, и неподвижные зрачки остановили мое внимание. «Как у сумасшедших», подумалось, и я спросил: – А вы деловая? Она стала перечислять во множестве свои разные дела, а я остановил ее, когда она говорила о пчелах. – Я чувствую, – говорит, – должно быть из-за пчел махну на Дальний Восток. – Зачем же так далеко? – А там есть бархатное дерево, вы знаете? – Есть, отвечаю, бархатное дерево, ну, так что же? – Вот с бархатного дерева получается целебный мед…

И тут я понял, что наш странный дом готовится принять нового странного члена.

Впервые начинаю понимать тещу. Ляля, конечно, в существе своем человек не от мира сего, странница, артистка без предмета, и мы с ней по душе очень похожи. Теща за нее в постоянной тревоге. И вот теперь только я понял, как нужно с Лялей быть осторожным, как нужно ее беречь! Отныне никаких огородов, дачных работ.

12 Февраля. Потепление со вчерашнего дня. Снегопад. Вчера вечером твердо намечено переселение Барютиных к нам, таким образом, как будто все наши