и отчетности», насколько можно судить по выписке, предлагает ясный метод и уточняет предметы, на которые следует обратить внимание. «Политическое положение Франции» Пейссонеля — сочинение, которое я читал еще в Петербурге, — хорошо написано, притом мастером своего дела. Но, поскольку политическое положение государства меняется почти с каждым правлением, подобные труды обречены через несколько лет лишь на то, чтобы занять свое место на книжных полках.
«Библиотека общественного человека», хотя повременное издание, отличается по подбору печатаемых сочинений, и одно имя Кондорсэ уже говорит в его пользу. Признаюсь, что мне бы очень хотелось прочесть творения Кондорсэ, а также его комментарии к книге англичанина Смита.
В 1790 г. появились частные записки двух знаменитых людей — герцога Ришелье и герцога Шуазеля. Когда в истории встречаешь такого человека, каким был герцог Ришелье, то возникает вопрос, почему такой легкомысленный человек становится столь знаменитым? Причины этого не трудно понять, но можно задать вопрос — каким образом человек вроде герцога Ришелье мог совершить деяния, которые кажутся великими. В Афинах Ришелье был бы вторым Алкивиадом, во Франции — он был в Бастилии и был маршалом. Воспоминания некоего Фурьера де Совбефа могут быть интересны, потому что они касаются турок. Он находился в армии великого визиря в 1788 г.
Прочитав объявление о «Всемирной галерее великих людей», я подумал о собрании портретов, которые имеются у вашего сиятельства в Мурине. Мне кажется, вы когда-то также считали, что они могут быть гравированы. Ваш портрет был бы первым в этом собрании. Если бы мне поручено было сделать надпись, я написал бы: «Редкий начальник»… и позвольте мне хранить про себя все, что я не посмел бы написать здесь, чтобы не оскорбить скромность. Вот человек, кто с одного края земли протягивает руку помощи до другого края, поддерживая жизнь несчастного семейства. Верьте, что это не лесть!
Если бы я не боялся показаться бесстыдным в глазах вашего сиятельства, я бы покорнейше просил вас ознакомить меня со всем, что есть нового о литературе на различных языках, на которых я читаю. В Петербурге я получал немецкую газету из Берлина, «Берлинский ежемесячник» и каталоги ярмарок, «Месскаталог», для английского чтения — прошу английскую газету, которая у меня есть лишь за первый год; для французского — «Энциклопедический дневник»; для русского — уж не знаю что.
Я встретил здесь, благодаря рекомендациям вашего сиятельства, очень хороший прием у губернатора и вице-губернатора.
Поверьте, милостивый государь, что я буду стараться быть всегда достойным этого, и если в благополучии я добивался снискать лишь ваше одобрение, вам не трудно будет представить себе, что в несчастье я не хотел бы потерять ваше расположение.
Если податель сего, курьер, вскоре отправится обратно, благоволите, ваше сиятельство, оказать мне честь и ответить мне письмом, которое я смогу получить довольно скоро.
7
Милостивый государь. Когда это письмо отправится из Тобольска, я уже буду на пути в Иркутск. Признаюсь вам откровенно, что я не могу не испытывать чувства тоски при мысли о тех безлюдных пространствах, куда мне предстоит удалиться. Причины этого чувства слишком сложны, и я не хочу наскучить вашему сиятельству их разбором. Но почему же мне не вообразить себя путешественником, который, руководствуясь двумя своими излюбленными страстями — любознательностью и славолюбием, бесстрашно вступает на неизведанные тропы, углубляется в непроходимые леса, переправляется через пропасти, подымается выше ледников и, достигнув назначенного им предела, с удовлетворением созерцает все свои труды и тяготы. О, почему же я не могу признаться в подобном чувстве? Отнесенный к разряду тех, кого Стерн называет «путешественниками поневоле», не пользу поставляю я целью моего путешествия, и эта мысль подавляет всякое побуждение, какое бы могло пробудить во мне любопытство. Избегая быть надоедливым, я всё же могу наскучить вашему сиятельству; итак, я прерываю мои иеремиады!
Как богата Сибирь своими природными дарами! Какой это мощный край! Нужны еще века; но как только она будет заселена, ей предстоит сыграть великую роль в летописях мира! Когда непреодолимая сила, когда могущественная причина сообщит коснеющим народам этих стран благодетельную предприимчивость, свет еще увидит, как потомки товарищей Ермака станут искать и откроют себе проход сквозь льды Ледовитого океана, считающиеся непроходимыми, и тем поставят Сибирь в непосредственное общение с Европой, а тем выведут громадное сельское хозяйство этой страны из состояния спячки, в котором оно находится! Ибо, по тем сведениям, которые я получил об устье Оби, о заливе, называемом русскими «Карское море», и о проливе Вайгач, в этих местах нетрудно проложить короткий и свободный ото льдов путь. Если бы мне пришлось влачить существование в этой губернии, я бы охотно предложил свои услуги для поисков этого пути, несмотря на все опасности, обычные для предприятий такого рода!
Если до моего прибытия в Иркутск представится случай написать вашему сиятельству, то я поставлю это себе долгом и не премину его исполнить, повинуясь в этом и вашим приказаниям и чувству, милому моему сердцу, — ежечасно возносить благодарность тому, кто не забывает, что и я некогда был чем-то. Соблаговолите продолжить ваши милости и будьте уверены, что я всю жизнь остаюсь с глубочайшим почтением и непоколебимой преданностью вашего сиятельства покорнейший слуга
Александр Радищев.
24 июля 1791.
Тобольск.
8
Какой-нибудь шутник, может быть, и найдет, что мои письма к вашему сиятельству начинаются с общего места; может быть, это нагоняет тоску и на вас, но чувство благодарности стало столь привычным для моего сердца, чувством столь для него милым, что вовсе не изъявлять вам мою благодарность было бы тягостно, а совсем не говорить об этом стало бы для меня лишением. Декарт делал следующий вывод: сомневаюсь, — следовательно, существую; а я бы сказал: наслаждаюся еще счастьем быть вместе с детьми, — следовательно, я отнюдь не забыт вами. Забыт! Вы заботитесь о том, что до меня касается. На днях я открыл ящики с книгами, которые вы, ваше сиятельство, мне прислали; мне показалось, что я сам был в книжной лавке и выбрал их для себя! Ах, милостивый государь, в какой громадный долг вы меня вводите! Как же мне расплатиться? Обычной данью… и более ничем!
Два дня тому назад мы уже отправили в Илимск водным путем почти все наши пожитки, добавив к ним необходимые запасы. Мы же поедем только по санному пути, потому что летом, если только не следовать по реке, дорога доступна лишь для верховой езды. Я заказал приготовить несколько пар саней, по первому снегу мы тронемся в путь.
Иркутск расположен далеко не так красиво, как Тобольск. Кроме узкой долины, образуемой Ангарой и далеко протянувшейся, весь остальной горизонт довольно близко загражден лесистыми горами. Живописнее всего здесь река, огибающая город с двух сторон. Из всех рек, через которые мы переправлялись, не исключая даже Чусовую, текущую по Уралу, Ангара самая быстрая и по причине своей большой быстроты покрывается льдом весьма поздно. Не знаю, верить ли тому, что здесь рассказывают, как она покрывается льдом; утверждают, что на дне реки образуется нечто вроде снега или ледяной корки, которая затем поднимается на поверхность и превращается в лед. Это было бы совсем необычайным явлением, и объяснение его, на мой взгляд, было бы вовсе не так легко.
Я еще раз приношу вашему сиятельству мою нижайшую благодарность за все посылки, что вам угодно было мне отправить; прошу вас сохранить обо мне память и верить, что, пока дыхание жизни будет одушевлять мое тело, да и почему же мне не сказать, что и после моей смерти, я не перестану благословлять вас. Это — чувство моего сердца; и в тот миг, когда душа полна своим предметом, вычеркивая все условные выражения письменных заключений, я скажу: ваш сердцем и душою
А. Радищев.
Иркутск,
29 октября 1791 г.
9
Я только что получил письмо от вашего сиятельства в ответ на одно из моих, написанных сразу же после моего прибытия в Иркутск, в котором вы говорите, что вам приятно было узнать о моей радости по поводу книг, которые ваше сиятельство соблаговолили мне прислать. Да и как же мне не радоваться?
Если я не столб, не бесчувственная глыба, не деревянный чурбан, если хоть самая что ни на есть слабая искра чувствительности способна взволновать мои чувства, я не только должен быть (и в действительности это так) доволен, счастлив превыше меры, но когда я вспоминаю всё сделанное для меня вашим сиятельством, я не могу найти выражений, равносильных вашим благодеяниям, хотя бы и равносильных моей признательности.
Две недели тому назад я получил большую пачку книг, сундук, наполненный всем необходимым, чтобы одеться с головы до ног, а сейчас еще и деньги! Помилуйте, я уже получил тысячу рублей по приезде моем в Иркутск! Если я добавлю к этому, что вы соблаговолили удовлетворить мои бессовестные просьбы о присылке книг, так неужто вы можете подумать, что меня совершенно невозможно заставить покраснеть? Я заверяю вас (нужно ли поклясться в этом?), что я не испытываю ни в чем недостатка, а как только откроется кяхтинский торг, — нам будет и того легче. С тех пор как я покинул родные места, я часто проливал слезы досады, горя, ярости; ах, сколько к тому было поводов и причин! Слезы льются из моих глаз и сейчас, когда я пишу вам — говорить ли вам, чем они вызваны? Нет! Льющиеся от полноты чувств, породивших их, да падут они на ваше великодушное сердце. Вы их поймете — это слезы моего сердца.
Мои малютки были вне себя от радости при виде маленьких календариков, которые ваше сиятельство изволили им прислать. Я не заставляю их самих писать вам о своей благодарности. Если я буду водить их рукой, то получится нечто принужденное, и в письме ребенка будет чувствоваться дух наставника; если же они станут писать сами, то выражения их, так же как и чувства, будут бледными и сбивчивыми. В обоих случаях они нагонят на вас только скуку. Настанет день, и они оценят того, кто спас их отца от отчаяния, Сердце их научит его ценить. Пока же им знакомо только его имя; тогда они узнают всё, чем обязаны ему.
К моим обычным занятиям присоединилось еще одно, зачастую тяжелое, но утешительное в своей основе, занятие если и не приятное, то милое моему сердцу: я сделался здешним лекарем и хирургом. Хотя я в сущности лишь невежда и знахарь, но моя добрая воля частично восполняет недостаток необходимых знаний, а ваши благодеяния дали мне возможность удовлетворить мои стремления. Я почти не дотрагивался до ящика с лекарствами, а теперь частенько
