глаза взывают;

Те, глаз ее не видя, в них глядят;

Мольбу одних другие отвергают;

И токи слез, ее затмивших взор,

Немой игре сопутствуют, как хор!

Вот руку юноши приподнимает:

В темнице снежной — лилия; вокруг

Слоновой кости — алебастр; сжимает

Столь белого врага столь белый друг.

Желанье спорит с нежеланьем, словно

Клюют друг друга голубки любовно.

Так инструмент души ее[5 — Язык.] звучит:

«О, лучший в смертном хороводе зримом,

Будь я тобой, ты мною, — говорит, —

Ты с сердцем раненым, я с невредимым, —

Тебе б помог один мой нежный взгляд,

Хоть исцелил бы только плоти яд».

«Не тронь мне руку, дай», — он молвит живо.

«Дай сердце мне мое, — она в ответ, —

Иль, закаленному тобой на диво,

Не сохранить ему от вздохов след;

Любовным стонам не внимать глубоким

Ожесточенному тобой, жестоким».

«Стыдись, — воскликнул он. — Пусти меня;

Не удалось потешиться мне ныне;

Из-за тебя лишился я коня.

Уйди, оставь меня в моей кручине:

Вся мысль моя, забота вся о том,

Как завладеть опять моим конем».

Она в ответ: «Как должно, приближенью

Желанья пылкого внимал твой конь:

Страсть подлежит, как уголь, охлажденью,

Иначе сердце подожжет огонь.

Пределы есть у моря, не у страсти:

Твой конь бежал, ее покорен власти.

«Подобно кляче, он стоял, смирен,

Привязан к дереву уздой ременной,

Но лишь любимую завидел он,

Как, сбросив с головы ремень презренный,

Он узы жалкие неволи рвет,

Освобождая спину, грудь и рот.

«Кто, милою любуясь обнаженной,

Белее простынь, мог бы не желать,

Взор насыщая, ею упоенный,

Другим всем чувствам наслажденье дать?

Кто, малодушный, в стужу коченеет,

А все к огню приблизиться не смеет?

«Позволь вступиться, милый, за коня;

И пользоваться сладостным мгновеньем

Учись у скакуна: скорей меня

Научит он не словом — поведеньем.

Учись любить; наука не сложна:

Раз навсегда усвоится она».

«Любви, — он молвит, — не желаю знать я.

Будь это вепрь, — за ней погнался б я;

Велик заем, и не хочу должать я;

Любви не жалует любовь моя;

Жизнь в смерти, — это знаю по рассказам, —

Она и плачет и смеется разом.

«Кто нераскрытой станет почку рвать?

И кто носить несшитым платье станет?

Когда росток хотя немножко смять,

Бесплодно, не расцветши, он завянет.

Конь, если рано он оседлан был,

Навек лишится резвости и сил.

«Ты так мне сжала руку, что мне больно;

Расстанемся; и брось, не пустословь.

Не осаждай мне сердце: добровольно

Оно не впустит за стены любовь.

Ни льстивым клятвам, ни слезам притворным

Не сделать бреши в сердце столь упорном».

«Как! Говорить умеет твой язык?

О, лучше б ты был нем иль я — глухая!

Сиренный голос твой в меня проник,

Мне бремя этим вдвое отягчая:

Небесный диссонанс, исполнен звук

Для слуха музыки, для сердца — мук.

«Слепая, через слух бы я любила

Твой мир незримый, внутренний, живой;

Глухую внешность бы твоя пленила,

Все чувства мне затронув красотой.

А если б слух мне изменил и зренье,

Любовь питало бы прикосновенье.

«Пусть прикоснуться я бы не могла,

Утратив зренье, слух и осязанье,

Не меньше бы любовь моя была,

Когда б осталось мне лишь обонянье:

Ведь аромат дыханья твоего

Несет любовь впивающим его.

«Для вкуса что за пир ты б мог представить,

Кормилец чувств других! Ужель они

Не пожелали б вечно пир свой править,

Напомнив Подозренью: дверь замкни,

Чтоб не нарушен праздник был отрадный

Незваной гостьей, Ревностью досадной!»

Раскрылись снова алые врата,

Чтоб послужить его речам исходом,

Как алость зорь, хотя вещает та

Грозу полям, крушенье мореходам,

Беду пернатым, горе пастухам,

Вихрь и ненастье людям и стадам.

Она зловещий признак замечает:

Так стихнет вихрь пред тем, как дождь польет,

Оскалит зубы волк, потом залает,

И слива лопнет, прежде чем сгниет.

Так мысль его, как пуля из мушкета,

Ее сразила до его ответа.

Лишь он взглянул, упала вдруг она:

Убит и оживлен любовник взглядом;

Боль от обид улыбкой смягчена;

Блажен банкрот, вдруг овладевший кладом.

Сочтя Венеру мертвой, щеку ей

Бьет глупый мальчик; стала та красней.

Намеренье он бросил, пораженный,

Ей отповедь суровую прочесть,

Любовью в том хитро предупрежденный:

Уловка делает упавшей честь!

Она в траве лежит, как бы убита,

Пока в нее любимым жизнь не влита.

Он теребит ей щеки, губы, нос,

Сгибает пальцы, пульс ей крепко давит;

Так зло, которое он ей нанес,

Он думает, хоть чем-нибудь исправит,

И вот целует; век бы ей лежать,

Лишь продолжал бы милый целовать.

В день превратилась ночь ее страданья.

Двух дивных окон показался свет;

Так солнце в свежей прелести сиянья,

Мир оживляя, утру шлет привет;

И как светило небо озаряет,

Так взор очей лицо ей освещает:

Лучи их на него устремлены,

Как если б свет оттуда почерпали.

Не будь его глаза омрачены,

Четыре светоча все б осияли;

Ее глаза, сквозь слезы бросив взгляд,

Как месяц, видный в водах, свет струят.

«О, где я? На земле ли, — вопрошает, —

Иль в небе? В океане иль в огне?

Который час? День, ночь ли наступает?

Сладка мне смерть иль жизнь желанна мне?

Вот я жила, — и смертно жизнь томила,

Вот умерла, — и жизнью смерть пленила.

«О, ты убил меня; убей опять:

Твоим жестоким сердцем взгляды были

Научены так дерзко презирать,

Что сердце бедное мое убили.

Не наступил бы день для глаз моих,

Когда б не жалость нежных губ твоих.

«Друг друга пусть за это врачеванье

Целуют век они! Пусть навсегда

Изгонит прочь их свежее дыханье

Заразы дух в тревожные года!

Чтоб звездочет, предрекший смерть, прибавил:

Дыханьем мир ты от чумы избавил.

«Чтоб чистых губ вновь сладкую печать

Мои познали губы, что устрою

За сделку я? Могу себя продать,

Чтоб ты купил и пользовался мною,

Для верности печаткою ручной

Отметив рот сургучно-красный мой.

«Дай поцелуев тысячу в уплату

За сердце мне, по одному платя.

Что десять сотен создают за трату?

Их долго ль дать, мгновенно их сочтя?

А если неоплата долг удвоит,

И двадцать сотен дать тебе что стоит?»

«Царица, — говорит он, — не спеши

Меня узнать, — я сам себя не знаю.

Моим летам причуды припиши:

Рыбак щадит рыбешек мелких стаю;

На ветке держится зеленый плод, —

Невкусен он; созрев, он упадет.

«Вот утешитель мировой устало,

Придя на запад, завершил свой труд.

Вещает ночь сова, уж поздно стало;

Стада и птицы свой нашли приют.

Нам тучи, неба затмевая очи,

Велят расстаться, молвив «доброй ночи».

«Сказать и внять мне «доброй ночи» дай,

И поцелуй твои излечит муки».

Он слышит «доброй ночи», но «прощай»

Еще не молвил, как, в залог разлуки,

Она его за шею обняла,

Слив лица их, как бы сплотив тела.

Он, задыхаясь, рвется, отнимая

Живую влагу алых губ своих,

Чей дивный вкус, уста ей пресыщая,

Все ж утолить не может жажду их.

Она, слабея, он, поддавшись силе,

Они упали (губы слиты были).

Любовь спешит добычу захватить

И поглощает, все не насыщаясь;

Его уста должны ей дань платить,

Устам победоносным покоряясь,

Чья хищность цену дани подняла

И влагу уст его всю испила.

Вкусив добычи, с яростью несытой

Спешит Венера на нее напасть;

Ее лицо испариной покрыто,

В ней кровь кипит, и дерзостная страсть,

В ней пробуждая смелость, гонит разом

Стыда румянец чистый, честь и разум.

Измучен, ослабев, разгорячен,

Он, как ребенок, лаской усмиренный,

Иль как олень, что травлей изнурен,

Подобно дикой птице прирученной,

Покорен ей, она ж спешит все брать,

Что может, но не все, что хочет взять.

Как воск ни заморозь — при нагреванье

Давленьям легким не поддастся ль он?

Превозмогает трудности дерзанье,

В любви особенно, и кто влюблен,

Как бледнолицый трус не ослабеет:

Чем цель трудней, тем больше страсть смелеет.

Лишь отступись от хмурого она,

Не опьяняться б ей его летами;

Любовь бежать от гнева не должна:

Срывают розу, хоть она с шипами;

Сорвет запоры страсть, будь красота

И за семью замками заперта.

Удерживать глупца, который молит

Пустить его, ей жалость не велит;

Она его уж больше не неволит,

Но просит, — сердце ей пусть он хранит,

Которое, как в том она клянется

Амура луком, в нем отныне бьется.

«Мой мальчик, — молвит, — в эту ночь глазам

Больное сердце бдеть велит до света.

Удастся ль завтра повстречаться нам?

Удастся, да? Ты обещаешь это?»

Он отвечает: нет, друзьями он

Охотиться на вепря приглашен.

«На вепря!» — молвит, бледностью покрыта,

Венера, словно роза полотном;

И вот уж шея отрока обвита

Дрожащих в страхе рук ее ярмом;

И падает, держа его за шею,

Он — к ней на сердце, увлеченный ею.

Любви арена ей теперь дана,

А он — верхом, как перед жаркой схваткой;

Но что бы ни придумала она,

Не хочет править он своей лошадкой.

Танталу мук таких, как ей, не знать:

Попав в Элизий, счастья не вкушать!

Как бедных птиц обманутая стая,

На виноград рисованный слетясь,

Взор пресыщает, зоб не набивая,

Томилась так она, не насладясь;

И поцелуями его покрыла,

Разжечь стараясь в нем хоть искру пыла.

Но тщетно: к ней безжалостна судьба;

Испробовано все, что выполнимо;

Достойна лучшего ее мольба;

Она Любовь — и любит, нелюбима!

Он говорит: «Ты жмешь меня; пусти;

Напрасно мне ты не даешь уйти».

«Ушел бы раньше ты, когда б о звере

Не помянул ты, — молвила она. —

О, берегись! Опасность в полной мере

Не сознаешь ты, целясь в кабана:

Как бы мясник какой-то кровожадный,

Клыки он вечно точит, беспощадный.

«Как боевой доспех, на страх врагам,

Щетина выгнутый хребет покрыла;

Глаза горят, подобно светлякам;

Могилы всюду вырывает рыло.

Все сокрушая на пути своем,

Кого толкнет он, тот убит клыком.

«Бокам мускулистым, в щетине щеткой,

Своим копьем не нанесешь ты ран;

Ты толстой шеи не пронзишь, короткой;

Рассержен, бросится на льва кабан.

Пред ним, когда он мчится разъяренный,

Терновник расступается, смятенный.

«Ах, он лица не ценит твоего,

Чью красоту Венеры взор ласкает;

Ни нежных рук, ни губ, ни глаз, — всего,

Что совершенством мир весь изумляет.

Тебя сразив (что вздумалось мне вдруг!),

Он взроет красоту твою, как луг.

«О, не тревожь его в берлоге дикой!

Не красоте со зверем враждовать;

Ты ищешь сам опасности великой;

Внимай речам друзей, чтоб не страдать.

Лишь вепря ты назвал, я ужаснулась,

Все существо мое вдруг содрогнулось.

«Заметил ты, как стала я бледна?

Как, страх внезапный взором выдавая,

Я, помертвев, упала, сражена?

В моей груди, тебя на ней качая,

Как бы землетрясения волной,

Трепещет, бьется сердце пред бедой.

«Там, где царит Любовь, — по доброй воле

Смутьянка Ревность стражем состоит;

Бьет ложную тревогу о крамоле

И в мирный час «рази, рази!» кричит.

Убита Ревностью Любви утеха:

Так ветер и вода — огню помеха.

«Червь, пожирающий любви росток,

Доносчица, шпионка роковая,

Источник распрей, сплетен и тревог,

То лжи, то правды вестница дурная,

Стучась мне в сердце, Ревность мне твердит,

Что смерть тебе, любимому, грозит.

«И представляет мне она картину:

Клыками взбешенного кабана

Твое подобье брошено на спину,

Все в пятнах крови спекшейся; она

Пролилась на цветы, и те в печали

Головками поникли и завяли.

«Будь это явь, что стала б делать я,

Когда намек приводит в содроганье?

При этой мысли стынет кровь моя,

И страх внушает сердцу прорицанье:

Случись лишь с вепрем встретиться тебе,

Пророчу смерть твою и скорбь себе.

«А если так охотничьей забавой

Ты увлечен, — гонись, — вот мой совет, —

За робким зайцем, за лисой лукавой,

За ланью, — у нее отваги нет;

Преследуй, от собак не отставая,

Пугливых тварей, на коне летая.

«Когда косого ты вспугнешь, заметь,

Как он, бедняга, ветер обгоняет,

Опасность думая преодолеть,

Кружит, на тысячу ладов петляет, —

Чтоб множеством запутанных ходов,

Как в лабиринте, с толку сбить врагов.

«То в стадо он овечье устремится,

Чтоб обмануть собачий тонкий нюх,

То в норках кроличьих он притаится,

Чтоб лай затих, ему терзавший слух;

То в стадо замешается оленье;

Опасность ум внушает, страх — уменье.

«Так заяц, запах свой смешав с чужим,

Сбивает с толку псов, им сбавив пыла;

Открыв ошибку хоть с трудом большим,

Те глоток не щадят, затихших было;

Им эхо вторит, словно голоса

Другой охоты полнят небеса.

«Меж тем вдали бедняга на горушке,

Тревожно напрягая слух, стоит

На задних лапках, навостривши ушки;

И вот он слышит — громкий лай звучит.

Теперь больным подобен он, смятенный,

Что звон вдруг услыхали похоронный.

«Несчастный, весь промоченный росой,

Туда, сюда кидается в тревоге;

От шороха, от тени — сам не свой;

Ему царапает терновник ноги:

Несчастных многие топтать непрочь;

Никто не хочет павшему помочь.

«Лежи и выслушай