она бранит
За то, что множит, где их нет, изъяны.
Черты двоятся на лице двойном:
Обманут глаз расстроенным умом.
«И об одном не выразить печали, —
Скорбит Венера, — здесь же вечным сном
Спят два Адониса. Нет слез, и стали
Огнями очи, сердце же свинцом;
В огне очей расплавься, сердце, тая!
Так я умру, плоть в страсти растворяя.
«О бедный мир, ты все утратил в нем!
Отныне чье лицо достойно взгляда?
Чей голос музыка? Чем ты в былом,
Чем в будущем гордиться б мог с отрадой?
Цветы свежи, окраска их мила;
Но красота с ним вместе умерла.
«Не нужно шляп вам, смертные созданья!
Ни ветр, ни солнце не страшны сейчас:
Что вам терять? В вас нет очарованья;
Вас ветр освищет, солнце презрит вас.
Они Адониса подстерегали
И красоту его отнять желали.
«И потому носил все шляпу тот.
Бывало, солнце под поля заглянет,
А ветер, вмиг сорвав ее, начнет
Играть кудрями; мальчик плакать станет;
И оба, сжалившись, спешат тотчас
Слезинки осушить прекрасных глаз.
«Чтоб не пугать его, из-за ограды
Лев любовался, крадучися, им;
Чтоб пения его вкусить отрады,
Тигр становился кротким и ручным;
Бросал добычу волк, ему внимая,
В тот день ягненку страха не внушая.
«Вкруг отражения его толпясь,
Златые жабры рыбки раскрывали;
И птицы пели, на него дивясь,
Другие в клювах вишни предлагали;
Так красотою насыщал он птиц,
Они его — плодами шелковиц.
«Но этот гнусный вепрь, чьи взоры вечно
Уперты в землю в поисках могил,
Не видел красоты его, конечно,
Иначе бы его не умертвил;
А если видел, захотелось зверю
Поцеловать Адониса, — я верю.
«Да, да, вот так Адонис был убит:
На вепря он, копьем нацелясь, мчался;
Тот думал — поцелуем убедит,
Что он его убить не собирался;
И вепрь, любовью к юноше влеком,
Нечаянно пронзил его клыком.
«Будь так зубаста я, в моем объятье
Адонис прежде бы уж был убит.
Но умер он; и вот на мне проклятие:
Его весна моей не усладит».
Она упала на землю, стеная,
В его крови лицо свое пятная.
Венера взглянет — бледен милый рот;
Руки коснется — та похолодела;
И на ухо шептать ему начнет,
Как будто внемлет скорбной речи тело;
Она поднимет веки милых глаз:
Там — две звезды, чей свет, увы, погас!
Два зеркала, в которые Венере
Глядеться приводилось столько раз,
Утратив дар, им сродный в высшей мере,
«О диво! — молвит. — Этот мир ужасен;
Ты умер в нем, а день, как прежде, ясен.
«Так, умер ты, и я хочу предречь:
Скорбь будет спутницей Любви отныне,
А Ревность, ей служа, ее стеречь;
Начнется сладко, кончится в кручине;
То ввысь взлетит она, то упадет,
И все услады скорбь в ней превзойдет.
«Она коварна будет и лукава;
Бутон — и вмиг уж отцвела она;
Обманчиво подслащена, отрава
В ней будет горькая затаена.
Мощь сломит силача она; дар слова
Отняв у мудрых, взыщет им тупого.
Заманит дряхлых в пляс; смирит нахала;
Богатых пустит по миру с сумой,
А бедняков насытит до отвала;
Юнца состарит, — яростна, кротка, —
И обратит в младенца старика.
«Подозревать там станет, где не надо,
Там верить, где не должно доверять;
Жестокость совместив в себе с пощадой,
Правдивой притворяясь, будет лгать;
Чем кротче с виду, тем строптивей будет;
Отвагу в трусе, в смелом страх пробудит.
«Она причиной станет войн и бед;
Меж сыном и отцом раздор посеет;
Как без горючего горенья нет,
Все недовольства так она взлелеет.
Моя любовь убита; пусть же тот,
Кто крепче любит, счастья не найдет».
Тут отрок, что пред ней лежал убитый,
Как легкий пар, растаял и пропал;
Из капель крови, на землю пролитой,
Возник цветок, лилейно бел и ал,
Ланиты бледные напоминая,
Чью белизну кропила кровь, пятная.
Она к цветку нагнулась, аромат
Адониса дыханьем называя;
Пусть, если сам любимый Смертью взят,
Цветок живет, на грудь к ней припадая.
Она сломила стебель; сок на нем,
Как слезы, выступил, смочив излом.
«Бедняжка, весь в него, — она сказала. —
О, сладкий сын сладчайшего отца!
Тому глаза безделка увлажняла;
Цвесть для себя хотел он до конца.
Таков и ты; но на груди укрытым
Увянуть лучше, чем в крови омытым.
«Как твой отец, здесь, на груди моей,
Покойся, словно в зыбке, безмятежно,
Биеньем сердца моего на ней
И днем и ночью убаюкан нежно.
И каждый миг мне новый даст предлог,
Чтоб целовать любви моей цветок».
Она, спеша покинуть мир постылый,
Впрягает в колесницу голубков;
Вознесена их парой быстрокрылой,
Летит Венера выше облаков,
Полет свой в Пафос [8 — Город на Кипре, неподалеку от которого будто бы родилась Венера.] направляя чтимый,
Чтоб там замкнуться, став для всех незримой.
Примечания
Поэма «Венера и Адонис» была в первый раз издана в 1593 г.
Безупречность этого текста позволяет думать, что издание было осуществлено под непосредсвенным наблюдением Шекспира. Поэма имела огромный успех: об этом свидетельствует как то обстоятельство, что до 1636 г. она была переиздана по меньшей мере двенадцать раз, так и многочисленные хвалебные упоминания о ней критиков того времени. В 1598 г. Ричард Барнфильд в своем «Воспоминании о некоторых английских поэтах» восхваляет «медовую струю автора Венеры и Лукреции». В том же году вышло в свет «Сравнение наших английских поэтов с греческими, латинскими и итальянскими» Мереса, в котором автор утверждает, что Овидий возродился в «сладостном и медвяно-язычном» Шекспире, ссылаясь на две упомянутые его поэмы и сонеты.
Из того, что Шекспир в посвящении поэмы Соутемптону называет ее «первенцем своей Фантазии», некоторые критики готовы были сделать вывод, что поэма эта была написана раньше всех драм Шекспира, быть может, еще в юношеские годы, в Стретфорде. Однако во времена Шекспира драматургия не считалась «высокой» поэзией (invention), к которой причислялись только лирические, эпические или дидактические произведения. Кроме того, слово «первенец» могло иметь в виду момент не написания, а опубликования произведения; а мы знаем, что до 1593 г. ни одна из пьес Шекспира еще не была напечатана. Принимая во внимание значительное мастерство этой поэмы, делающее мало вероятным возникновение ее до переезда Шекспира в Лондон, а также то обстоятельство, что поэтические произведения в то время обычно не залеживались, а печатались сразу после их написания, мы должны заключить, что поэма возникла в 1593 г. или незадолго до того. С этим хорошо согласуется тот факт, что с лета 1592 г. лондонские театры должны были закрыться на два года из-за чумы. По всей вероятности, Шекспир воспользовался вынужденным досугом для написания этой поэмы.
Основным источником Шекспиру послужил рассказ о любви Венеры и Адониса в «Метаморфозах» Овидия (кн. 10), который он мог прочесть в подлиннике или в английском переводе Гольдинга (изд. 1567 г.). При этом Шекспир допускает мелкие сюжетные отклонения, непосредственные источники которых установить невозможно, так как сюжет этот был необычайно широко распространен в ту эпоху и в письменной и в устной традиции.
«Венера и Адонис» принадлежит к весьма популярному во времена Шекспира жанру мифологических любовных поэм. Стилистически шекспировская поэма особенно тесно связана с «Главком и Скиллой «Лоджа (1589) и «Геро и Леандром» Марло (1593). Зависимость от поэмы Лоджа несомненна, чтоже касается неоконченной поэмы Марло, то ввиду одновременности обоих произведений трудно решить, испытал ли Шекспир влияние Марло или, наоборот, Марло в какой-то мере подражал ему.
ПРИМЕЧАНИЯ К ТЕКСТУ ПОЭМЫ
23. Тут, влажной завладев его рукою… Влажность руки, по понятиям того времени, знаменовала обилие жизненных сил.
506–508. Пусть навсегда изгонит прочь их свежее дыханье заразы дух в тревожные года. Существовало обыкновение, когда разражалась какая-нибудь эпидемия, ставить в жилых комнатах ароматные растения, благоухание которых будто бы прогоняло заразу.
601–602. Как бедных птиц обманутая стая, на виноград рисованный слетясь… О древнегреческом живописце Зевксисе рассказывали, что однажды он нарисовал виноград с такой правдивостью, что на картину слетелись птицы, пытавшиеся клевать этот виноград.
4046–4047. Как вихрь, что в недрах заключен земных, наружу рвется, землю сотрясая… Распространенное во времена Шекспира объяснение происхождения землетрясений.
ВЕНЕРА И АДОНИС
Перевод с английского В. Ладогина
Vilia miretur vulgus; mihi flavus Apollo
Pocula Castalia plena ministret aqua.
Ovidius. «De Amore»
Дешевка изумляет толпу; пусть Аполлон
рыжеволосый мне доставит чаши,
полные Кастальской воды.
Овидий. «О любви»
Достопочтенному Генри Райзли,
графу Саутгемптону и барону Тичфилду
ВАША СВЕТЛОСТЬ,
Не знаю сам, как я осмелился посветить Вам, милорд, мои корявые строки, не знаю, простит ли мне свет выбор столь мощной опоры при столь легком бремени, но если мой дар не оскорбит Вашего достоинства, то я почту это высшею наградой, и поклянусь не знать отдыха, пока не напишу в Вашу чест труд более весомый. Если же первое дитя моих фантазий окажется недостойным Вас, я мне будет стыдно за то, что я выбрал для него такого благородного крестного отца, и я с тех пор уже не осмелюсь возделывать столь бесплодную почву, чтобы не получить вновь такого плохого урожая. Я оставляю это произведение на Ваш достопочтенный суд, суд чести и сердца; и желаю исполнения всех Ваших желаний и всех надежд, которые возлагает на Вас мир.
Остаюсь покорным слугой Вашей чести,
Уильям ШЕКСПИР
По месту мокрому в глазах зари
С надутых солнца щек ударил луч.
Адонис вскачь. Вон там, верхом — смотри,
Как краснощек! Борзые лают с круч,
Сама Венера мальчику смешна,
Как нищенка, визжит сквозь песий лай она!
«Самой себя мне ты милей трикрат!
Царь-цветик полевой, мой несравненно сладкий!
По мненью нимф, всех краше ты подряд
Краснее да белее голубка у розы в грядке.
Тебя природа в муках родила,
Боясь, как бы с тобой не умерла.
Эй, прелесть, не сошел бы ты с коня,
Да к ветке повод бы не подвязал,
Седло оставив! Спрыгни, вся твоя
Здесь сладких тайн Венерина казна!
Сюда садись, где нет шипенья змей,
И жарким поцелуем кровь согрей!
Не вороти пресыщенного рта,
Но полный меда, раскрывай для меда!
То бледна, то кровава ласк черта,
Сто чмоков мигом и взасос, как в воду!
День лета красного умчится часом,
Мы вкусно сгубим сутки первым классом!»
И хвать ладонь, и жадно лижет пот,
Мча рядом с поводом, и запах крепыша,
Дрожа, сквозь ноздри тянет, точно пьет,
Хрипя: «Мне сладко!» Екнула душа
У Зевса аж. Придал он дочке сил.
Пал отрок в прах, чтоб возвенчать злой пыл.
Одной рукой смиряя скакуна,
Касается до цветика другой.
Он ал, он бел, свинец, как с бодуна,
Пульсирует под потною шлеей,
Она красней угля и жарче плит.
Он — лед, лишь на щеках сверкает стыд.
Нашедши ветку для узды кривую,
Мастачит привязь — расторопна страсть.
«С конем порядок. Дай-ка обмозгую,
Как спутать всадника». Мгновенно — шасть!
Толк парня навзничь, как бы вся в испуге.
Скок на него! да в чреслах нет натуги…
Хотя его в паденье догнала,
Оперся он о локоть, и она
Да сбоку по щеке! Он: «Как могла?!»
Лишь рот открыл — уж там ее слюна.
И речь ее, сквозь трудное дыханье:
«Чур — не ругаться — придушу губами!»
Позорно красен он. Она же плачет…
Моля, слезами тушит жар щеки,
Ветр с губ летит, златая грива машет,
Мокрит юнца, трет локоном сухим —
«Оставьте эту гадость, госпожа!» —
Так клюв трясется у орлицы жрущей,
Рвя яро жир, из плоти кость тряся,
С рывками страшных крыл, в прах, в пух, все, вся!
Дотла, или до сытости гнетущей,
Так лоб, ланиты, бороду сосет,
И как покончит — сызнова начнет.
Притиснутый, он терпит не любя.
Вспотел, и выдыхает ей в лицо.
Она ж впивает этот дух в себя,
Брызг слюнь, соль пота мнится ей росой.
«Ах, пусть бы щеки заросли цветами,
Такими орошаемы струями!..»
Ну прям как пташка в путах сетевых,
Расхристан отрок
