в бешеных руках.
Отпор, позор и стыд в глазах сухих,
И лаком гнев ей в яростных очах!
Так вешний ливень, реку оросив,
Из берегов крутых родит разлив.
Мольба из нежных уст ее, мольба!
Приникнуть ушком к звону волшебства,
Но он угрюм и зол. «При чем слова?»
Как стыд, багров, и бледен, как судьба,
Как ей румянец нравится лихой,
Да и когда он бледненький такой!
Бессмертная ручается, стеная,
Не слезть с него, покуда… В том дает
Любую клятву, все припоминая,
Что погасить пыланье слезных струй,
Что выпутаться даст лишь поцелуй.
На обещанье клюнув подбородком,
Как на крючок, как из волны в лучи,
Как рыба, как нырок, напуган, кроток,
Явил он рот, мол, плату получи,
Но лишь коснулся женский рот залога.
Отдернул вбок закуску недотрога.
Росинки в засуху не жаждет путник,
Как женщина, чтоб он вернул ей рот,
И плюх бы в грязь! Ан чист, ан не распутник…
Горят глаза, дымятся… Зуб неймет.
«Да что же ты за каменный юнец?
Ну дай хоть поцелуйчик, наконец!
Прошу о том, зачем ко мне вживую
Буйнолюбивый бегал Битвобог,
Не гнувший сроду жилистую выю;
Тьмы вражьи попирал его сапог,
Но стал моим рабом, мне подчинялся,
Возьми ж то, для чего он унижался!
Он положил свой дрот на мой алтарь,
И в честь мою пажом явился царь,
Все антраша сплясал, был мягок, что твой крем,
Альков мой выбрал полевым шатром,
За крови гром в висках отдал и кровь, и гром.
Я посадила гордого царя
На цепь из миллиарда алых роз,
Сталь сжав рукой, плевком огонь смиря,
Рекла: «Нет, не люблю я Вас, герой-с»,
Так не кичился б властью ты, салага,
Над сердцем, презиравшем аж варяга [9 — Вариант:Так не кичился б властью ты, ей-богу,Над сердцем, презиравшем аж Сварога!].
Ну же, тронь губы мне, рот неземной,
Куда не кинь, мой тоже рот хорош,
Ведь общий поцелуй-то, мой, но твой.
Что в землю ткнулся, что в земле найдешь?
В мои глаза взгляни-ка, милый фетиш,
Что ж губ не слить, уж раз в глазах так светишь?
Стесняешься? Зажмурься, дорогой,
И я зажмурюсь. Хочешь в ночь сыграть?
Друг, в теле жить нельзя душе одной,
Побалуйся, никто не будет знать,
Фиалки не расскажут лепестками,
Что нашими раздавлены боками!
Пусть нет усов покуда над губой,
Один апрель! А все же, дай на пробу,
Давай их пустим в ход, и Зевс с тобой,
Сидеть в себе, как жить под крышкой гроба,
Когда цветка волшебного не снять
Скорей с куста, он может ведь увять!
Будь в чирьях я, или кругом в морщинах,
Горбатой, дряхлой, лысой и больной,
Корявой и фригидной дурачиной,
Визжала б вся в соплях, так фиг со мной!
Сказал бы ты: «Мне эта дрянь не пара!»
Но выгляжу я ладно и не старо!
Что ж дуться? Лоб покуда без морщин,
Сер яркий глаз и весело стреляет,
И возраст бесконечных именин,
Мне сносу нет, плоть с каждым днем свежает,
Возьми хоть руку, и в твоей, влажна,
Утопнет и расплавится она!
Вели, я слух твой пеньем очарую.
Иль быстры ножки в воздух оторву,
И в злате влас, не всколыхнув траву,
Промчусь, следа в песках не прорисую!
Любовь есть дух, из пламени отлитый,
Следов не оставляют афродиты!
В шиповником заросший склон речной
Вдруг прыгну и на лепестках прилягу,
Два вяхиря возносят образ мой —
Так легко то, что на тебя, беднягу,
Так давит; пляска игр моих быстра,
Как миг границы ночи и утра!
Что ж любишь ты? Не самое себя ли?
Что ж, друг, любите самого себя.
Всю жизнь десницу шуйцей теребя!
В безумии, свободе и печали.
Знай, к отраженью губы все тянул »
Нарцисс, да чмокнул пруд, и потонул…
Наденься, бриллиант, сверкай, свеча,
Лекарство — пейся! И ласкай, краса!
И дух в ноздрю, и шубу на плеча,
А сам с усам быть вещь в себе нельзя!
Краса родит красу, трава — траву,
Рожденный должен мне! И я зову!
Не можешь ты, земных вкушая благ,
Не дать себя другим на вкус и цвет,
Пришел нагим, и мир покинешь наг!
Прикройся, и оставь живым свой след!
И несмотря на смерть, ты длишься в тех,
Кого оставил жить твой легкий грех!»
С отвергнутой богини льется пот…
Лесная тень на солнце растворилась,
Титан в полдневный жар, устав, как черт,
Гладь вниз, и в зраке похоть воцарилась:
«Вот бы вернуть Адонису свободу,
Да подменить красавца мне, уроду!»
Адонис, с заторможенной душою
Валяется. Неприязнь тяжела,
Глаз зло, звенящих под бровей дугою,
Как (свет) небес вдруг туча пресекла:
«Пошли, — кричит, — тьфу! О любви хорош!
Я щеки сжег на солнце! Стоп, не трожь!»
«Так юн, а уж настолько хамоват! —
Ответом было. — Нет тебе пощады!
Сейчас вздохну, так свежий аромат
Рта охладит тебе ланиты, чадо,
Примолкни в золотых кудрей тени.
Как вспыхнут кудри, слез поток — сверкни.
Сияют, но не жгутся небеса,
Глянь, я теперь меж солнцем и тобой,
Меж двух огней, но солнце — лишь оса,
Огнем змеиным зрак сочится твой,
Ох, кабы я бессмертной не была,
Меж жарких твердей вспыхнуть — и дотла!
Ты, парень, что? Кремень иль железняк?
Не камень ты, ведь капля камень точит.
Вообще, сын женщины ты, или как?
Как? Женский сын — и женщины не хочет!
А если ты похож на мать твою,
Кому с ней удалось создать семью?!
Да за кого же ты меня считаешь,
Что весь дрожишь, как под ножом баран?
Несчастный поцелуишко скрываешь
В губенках! Ну, хоть слово! Цыц, пацан!
Молчи и дай, а я верну обратно,
Чмок мне и два тебе, и нам приятно!
Тьфу, кукла пучеглазая, утес!
Дурацкий идол, черствый истукан!
Булыжник, поцелованный взасос,
Мужик, какой ты матерью был сран?!
Нет, не мужик, от мужика ты фантик!
Мужик целует сам; ты, мальчик — сбоку бантик!»
И вдруг ее язык молчанием окован,
И пауза гудящая в губах.
Ей душно, дурно, страстный жар в ней, словом,
Себя не чует, сок горит в грудях,
И слезы горькие у ней безмолвны
Льют, как ручей. В мозгу же — звуки домбры.
Тряхнет кудрями, схватит мальцу руку,
То в землю вперится, то в милое лицо,
Обнимет и прильнет, или даст волю другу,
Чтоб приласкал. То борется с юнцом,
Когда он рвется, рык издав дурной,
Персты замком слагает за его спиной.
И говорит: «Раз я тебя поймала,
В свой розовый, в свой бледный плен грудной,
Войди в мой сад олешком годовалым,
Пей с губ, пасись в кудрях, лижи, родной,
Соленые холмы грудей сухие,
А то спускайся в дол, где гейзеры златые!
Я — сад земной, во мне всего найдешь:
Мошок зеленый, хрусткий белый ягель,
Холмов и чащ моих прекрасна дрожь!
Олень, твой след здесь не сыскать собаке,
Войди в мой бурелом, как в родный дом,
И даже майской бури смолкнет гром!»
Презрительно Адонис осклаблялся,
Венере ямочки на щечках показал.
Ах, что за ямочек владельцем он являлся,
Сама любовь их провертела, егоза!
Отлично зная, хоть умри хозяин,
А жить вовек любви воспоминаньям!
Ах ямочки, ах раковины зла!
Душа богини рухнула в их гробы,
Что зло любви, когда уж любишь ты козла?
Сведет с ума, но ты уже с ума сошла…
Что ямочки? Вся грудь полна сердечной злобы.
Своим оружием Венера сражена,
Свихнула, в ямочки попав, мозги она.
Что скажешь на холодную ухмылку?
Нет слов, рыданья сотрясают бюст,
Дал деру он. Вслед быстрому затылку
Она кричит о состоянье чувств:
«Побудь, не уходи, лобзай меня!..»
Но видит он лишь своего коня…
Но вдруг кобыла, из соседственных кустов
Выскакивая, крутит гордым крупом
И нежно ржет. И все. И конь готов.
Валежник разметав в усердье глупом,
Он рвется с привязи, и сук хрустит.
Звук лопнувшей узды и стук копыт.
О корни древ, о мшистые каменья
Подковы бьют; храп, звон, подпруги треск;
Терзает землю гвоздь без сожаленья;
И почва стонет, оглушая лес;
Мундштук железный хрустнул на зубах —
Кто был рабом, вдруг скачет, как монарх!
Ушами прядая, он мечет огнь
Златистой гривы на спину крутую,
И пышут двое замшевых берлог,
Как мехи, на поверхность огневую.
Взор жарок, как клинок на наковальне,
И молот сердца бьется в такт желанья.
Он конь-танцор, он что, учен балету?
Как мягко величав, как гордо скромен,
Копытом бьет копыто, хвост, как лента,
Вот-вот и скажет: «Правда, сильный номер?
Он предназначен маленькой кобылке,
Я к ней имею чувств букетик пылкий».
И что коню хозяйские приказы:
«Эй, ты, назад, кому я говорю!»,
Что шпор удар, что плетка за проказы?..
Злата попона, гроздья янтарю
На чепраке — конь слеп от обожанья.
Вкруг образа любви слепое век дрожанье,
А сам хорош; смотри-ка, живописец
Надумал в холст природу заключить
И дать ей красоту, пропорций видимость,
Но гладко мертвое, а жизнь (ах-ах) торчить!
И только конь, хоть жив, но соразмерен:
Стать, форма, штрих и цвет, и абрис верен.
Круглокопытый, бабки — точно бабочки,
В груди широк, глазаст, с ноздрей дыхучею,
Не вислозад, короткоух, все как по справочке,
И с иноходью мягкой и могучею.
Чтобы носить героя моего.
Увы и ах… Вдруг конь, бывало, прянет,
Услыша звук крутящегося пуха
И прядает на легкий ветер ухо
И вдруг, как будто взмахом крыльев канет
Летуч как воздух, гриву, хвост пуша,
Как будто скачет с крыльями душа.
К зазнобушке соседясь, смотрит жарко.
Умильно ждет ответа ухажер,
Ей виден он насквозь. Как страстно ржет его товарка,
Все девки любят вздохи на позор.
Пусть сердце жеребячье ей открыто,
Лягает, как каблук, так вот копыто.
И конь меланхоличным чудаком,
Хвостом мотая кисло, как плюмажем,
Свой плавящийся круп спасает ветерком,
В тень отступив, и липких мух давя же.
Узрев сие, становится кокетка
Приветливей. И что ж? Растаял, детка..
Хозяин строгий хочет влезть в седло.
Ну ты смотри, мерзавка угадала,
От ревности как дернет прочь (назло) —
И вновь седло от конника сбежало.
Как психи, мчатся по лесу стремглав,
Ворон орущих крепко напугав.
Адонис опустился на песок.
И жеребца ругает на чем свет.
И вновь горит надежды уголек
В груди Венеры, почему бы нет.
Влюбленный верит, что болтливый рот
Грудь от разрыва сердца упасет.
Когда закрыта печь, когда запружен ток,
То яростней вода и жарче пыл огня.
Так и напор страстей, груб да жесток,
Язык — хороший сердцу адвокат,
А кто молчал — у всех стал виноват.
Венеру видя, он рассвирепел,
Как будто на угли она подула,
Надвинув глубже шляпу, засопел.
И смотрит в землю, черную, как дуло,
Рецептов вовсе там не находя.
Следя за ней и душу бередя.
Занятен вид богини молодой,
Ползущей по-пластунски к сорванцу.
Вид краски, прыгающей по лицу.
Белый налив ланит, и вдруг — не тронь! —
Бьет молнией антоновский огонь.
Ну вот. Подкралась исподволь к пеньку,
Волшебною змеею у колен,
И поправляет шляпу пареньку.
Другой рукой коснувшись шейных вен,
И выше, где пощечина (Бог мой),
Алело прошлое, как след в снегу зимой.
И сшиблись взоры их, как два клинка:
Ее — молящие, его — гнетущие
Глаза, и разминулись два лица.
Ах, к пущей жалобе презренье пущее!
Так выглядел спектакль, и в пантомиме
Порхали слезы птицами седыми.
Руки не отнимает он у ней,
Как лилия торчит (тире) средь снега.
Кисть мрамора ты в алебастр вклей,
Враждебен белый белизне набега,
И горлинку клюющий голубок.
Души почтовый голубь — дамский язычок —
Проворковал: «Кумир мой в смертном мире,
Будь ты девица, будь я мужичок,
Тобой спроста поранен, будь я в тире
Любовном — то уж я б нашел бальзам,
Хотя бы заплатил собою сам».
«Отдай мне, дура, руку, что пристала?»
«Нет, — говорит, — сначала дай мне руку
И сердце, чтоб чугунным не казалось,
Слепое скучно не брело по кругу,
Не то и я сама очугунею,
Наполнившись чугунией твоею».
«Позорница! — орет он. — Убирайся!
Весь день коню под хвост, что в лес удрал,
Все — фокусы твои! Сжег щеки, красный,
Без лошади! Нет, мать, тебе пора!
Не до тебя мне, если хочешь знать.
Коняку б от кобылы оторвать».
На что она: «Ах, значит, жеребца!
И между тем, влюбленного душевно,
А трудно, даже если ты в
