сердцах,
Холодным сделать пламя страсти гневно,
Безбрежней моря жар сердец-углей,
Так без толку — орать на лошадей.
Покорственный смотрелся конь на «ять»,
Его держала легкая узда,
Но стоило кобылу увидать,
Все лопнуло, теперь одна звезда.
Подпруги разлетелись, и мундштук,
Зубами сломанный, издал печальный звук.
А кто бы, видя голую подружку
На белозимнеснежной простыне,
Изящно капнувшую слюнкой на подушку,
Хоть после ужина, не вспыхнет, весь в огне.
Когда мороз хоть зубьями стучи,
Кто ленится разжечь огонь в печи?
Дружочек, извиним-ка мы с тобой
Коня. Тебе бы след с них брать пример,
Раз мне не удалось привить тебе любовь,
Тебя обучит ржущий кавалер.
Смотри, урок любви, ее наука —
Простая и приятственная штука».
«Знать не хочу отнюдь всю эту дрянь,
Куда скакать, ведь девка не кабанчик,
Скучища это все, и ты — отстань.
Любовь, любовью, люб, люби, о мальчик,
Жизнь после смерти в детях, слезы, смех…
Да лучше в гроб, чем сей воздушный грех!
Кто ходит в брюках, где мотня не вшита?
Кто ломит ветку вербы до весны?
Кто топчет чуть проклюнувшее жито —
Тому не светят хлебушки вкусны!
Впряги-ка в плуг малого жеребенка,
И вырастет не лошадь, а клячонка!
Хорош крутить мне пальцы, изломаешь,
Прости, прощай, пустая болтовня.
Напрасно мой корабль ты абордажишь.
Что греческого пламя мне огня?
Утри же сопли, вопли, лесть и враки.
Орех не по зубам твоей атаке!»
«Что слышу я? Немой заговорил!
Но лучше бы ты, милый мой, молчал!
Мальчишка, что в душе ты натворил,
Твой сладкий голос дегтем в сердце стал,
Где мало сладкого и так-то было!
Мой слух твоя кантата отравила!
Знай — и ослепши, полюблю на слух
Движений скрипку, флейту нежных вздохов,
Оглохну я — вся плоть, как чуткий дух,
Восчувствует касанье сладких токов!
И что мне в том, что глаз, ушей лишусь?
Я лишь касаньем в жизни удержусь!
А если чувства все меня покинут
И не смогу я кожу осязать,
Что в том?! Покуда ноздри не остынут,
Страсть не уступит смерти ни на пядь!
Уловят ноздри щек благоуханье,
И напитает страсть твое дыханье!
И вкус! Ты б только знал, какой ты пир!
На что четыре чувства остальные?
Вкус небывалый, как фруктовый жир,
Любовь имеет. Двери на замок входные,
Прочь ревность, желчь — пронырливых гостей,
Вовеки полон будь, о стол страстей!»
Открыл рот отрок — рот алей рубина,
Дабы из уст реке медовой течь,
Реке из пчел кусачих, пилигриму
Рот красный Эос предвещает смерть.
Заря такая топит шхуны, бриги,
Лес валит на овец, рвет счастье птиц, как варвар —
листья книги.
И в рот ему смотря, она трепещет,
Волк в феврале так скалит пасть зловеще
На жертву. Как под поднятой ногой
Черничина, как грудь за шаг до пули,
Она мертва — лишь зубы проблеснули.
И ахнула, и завалилась в дрок.
Под взглядом — блещущим любвеубийцей,
Ударившим из-под бровей ядром,
В грудь. «Ах!» (Но чтоб поближе так свалиться,
Уметила.) Он верит, дурачок.
Ей щеки трет, и где та бледность щек?
Дурак забыл все верные слова,
Которыми хотел отбросить приставалу.
Лисица чертова, ну ты и голова!
Хоть смерть изобразишь, чтоб только не попало.
В траве застывши, как паралитичка,
Ждет запаха из милых губ лисичка.
Он нос ей трет, он лупит по щекам,
И, пальцы выкрутив, считает пульс запястья,
Он дует в губы ей. «Какой я хам, —
Он думает, — угробил, вот несчастье!»
Раскаявшись, балбес ее целует.
(Конечно же, она мертва и не кайфует.)
И вот — о, счастье! — туча пронеслась!
Две форточки очей проветривают душу,
Он, словно солнце, налил светом грязь,
Влив жизнь, как океан, в бесформенную лужу.
В ночную серость — океан небес.
Отверзлась твердь очес в сапфирах сладких слез.
Зрачки сквозь слезы взгляд его нашли,
Как будто пили из него свое сиянье,
С луною солнце вместе ввысь взошли,
И вот уж взор его укрыт за облаками,
Ее же взгляд в пруду слез, днем нагретом.
Горит, как месяц, отраженным Светом.
«Ой, гдей-то я? — богиня вопрошала, —
Вокруг Олимп, земля, волна или огонь?
Который час? Конец или начало?
Я умерла иль родилась? И где твой конь?
О, помню вкус смертельный жизни жуткой,
И смерть казалась мне живейшей шуткой.
И ты убил меня! Убил! Убил!
Убей же вновь, о, изверг бессердечный!
Глаза сочиться ядом научил
И отравлять мне жизнь, твой нрав нечеловечный.
Когда бы губ ты не облобызал,
Увидели бы смерть пажи мои — глаза.
Целуй же во спасенье оба ока,
Чтоб синим их не выцвесть, как плащам,
Зрачкам, пока горят они глубоко,
Земную плоть не жрать чумным годам.
Астролог, что творит мирописанье,
Речет, что мир живит твое дыханье
Сургуч слюны печатью губ накрой,
О, сколько заплачу я за посланье!
Я заплачу, пожалуйста, душой,
Купи ее, она — очарованье;
За весточку готова я отдать
Себя. Вот уст сургуч, вдави печать!
Ценю я сердце в тыщу целовней,
Слабо по одному их отсчитать?
Сто раз про десять, не найдешь смешней
Цены. Смешные деньги грех не дать,
А то на счетчик попадешь, просрочив,
Но что две тыщи, так, промежду прочим?»
«Послушай, фея, если вправду любишь,
Спиши на возраст все мои финты,
Себя не знающего пригубив — загубишь,
Дай стать щуренку щукой, слышишь, ты?
Ты ж сливу ешь-то зрелую, как мед,
А не зеленую, чтоб заболел живот?
Смотри, закрыло солнышко калитку
На западе, трудом утомлено.
Заухала сова, читая тьмы открытку,
Стада в хлевах, и птицы в гнездах спят давно.
И угольные тучи неба свет
Застлали… Нам бы уж проститься след.
Давай друг другу скажем «Добру ночь»,
«Да! Доброй ночи», — крикнула звезда
Венера. Только он ответить хочет,
Она вкруг шеи страстно обвилась,
И в губы приоткрытые впилась.
Теперь, покуда губ не отберет
Коралловых мой пленник от лобзанья,
Она слюны впивает сладкий мед,
И поцелуй нарушил расставанье.
Он задохнулся, фея жаждет ласк,
И, слившись, падают в десятый раз.
Так страсть впивает жадно жертвы дрожь,
Так рысь жрет зайку, попостясь неделю,
Рот — рэкетир, деньгу сосущий нож,
Раздел до нитки за плохое поведенье,
Как Игорь-князь так обложил древлян,
Так на иссохшем рту страсть-сокол кровью пьян.
Разбой в ней будит злое сладострастье,
И крутится в неистовстве она,
Дымясь лицом, в парах хмельного безобразья,
В бесчестном глуме допьяна пьяна,
Мозги кидая в пламенную тьму,
И стыд, и душу растеряв в дыму.
А он, раздавленный коварными тисками,
Как скворушка спроста ребячьими руками,
Иль загнанный олень пред песьим рыком,
Или дитя пред материнским ликом,
Он ей ни в чем уж больше не перечит,
Вот без преград она икру-то мечет.
Воск тверд. Но так мягчеет от нагрева,
Что тронешь — отпечаток налицо.
Надежду заменяет пыл душевный,
Не пахнущий ни мерой, ни концом,
Любовь отнюдь не родственница страха,
Прет на рожон, дурна, что росомаха.
Нахмурь он бровь, и выльется обратно
Нектар слюны из жадных женских уст,
Любая колкость гонит безвозвратно
Страсть, шип обороняет алый куст.
Но страсть и двадцать обойдет замков.
Рвя все цветы, всех избежав шипов.
Жаль, до утра не удержать болвана,
Что ноет, умоляя отпустить,
И ей приходится рот оторвать от крана,
Сказав: «Прощай же, да не смей забыть!
Как гадко унести во рту с собою
Чужое сердце с воткнутой стрелою!
Ах, сладенький, я до утра проплачу!
Тебя глаза больному сердцу не покажут,
Как насчет завтра смотришь? А? А, зайчик?
А, как ты завтра? Что, мой бог, ведь да же?»
«Нет, извини, — ответила стена, —
Собрался кое с кем на кабана».
«На кабана?» Вот тут она бледнеет.
Как полотно над толькочтошной розой,
От слова «вепрь» в лицо ей стужа веет.
На шее виснет, перепугана угрозой.
И, вроде ненарочно, вниз влечет.
И — на спину под ним, ловка, как черт!
Неужто дождалась? Уж он на ней!
Верхом соколик жаркий, все готово!
О, сок мечты — обильней всех слюней!
Прижмурилась… Ан нет толчка живого…
И сух возле воды Тантала рот,
Зашла, вишь, баба в рай, да сразу ж от ворот…
Как бедные обманутые птички
Рисованные ягоды клюют,
Так машут ее ноги по привычке,
А ягод нет в желудках птиц, и тут…
Жар наверстать, упущенный под животом,
Старается целующимся ртом.
Все без толку, царица, зря махала,
Все средства хороши, да толку в них…
Ты, расстаравшись, здорово попала,
Любовь ты. Ты влюбилась. Извини…
«Тьфу на тебя, — орет, — пусти, достала!
С чего б опять ты так меня захомутала?»
«О, ты б ушел, мой сладкий, уходя,
Но страшен мне рассказ твой об охоте,
Предупреждаю я тебя, дитя,
Вам кабана не взять за здорово живете,
И как мясник скотинушке — штыком,
Ужасен недобитый вепрь клыком!
Щетинистая морда кабана,
Вся в пене, угрожающе-ужасна,
И над глазами алыми спина
Горбата, почву жрет он ежечасно,
Могилы роя всем, кто попадет
На клык его. Он хрюкает, ревет.
Его бока щетинисто черствы,
Поди-ка проколи их, мальчик, пикой,
До толстой шеи не достать, увы!
Во гневе бьется он со львом-владыкой,
Колючие кусты — и те, пасуя,
Когда он прет, сигают врассыпную.
Он не увидит красоты твоей
И не замрет от блеска сих очей,
Прекрасных рук, губ нежных не оценит,
Как мир весь оценил, а только морду вспенит.
И если доберется, чур! чур! Ах!
Изроет грудь, как роется в корнях.
Не тронь ты лежбища его свиного,
Красавцу ни к чему опасный монстр.
Риск добровольный пуст, малыш, верь слову,
Удачлив тот, чей слух к совету друга остр.
Мои коленки стукнулись, как камни
Судьбы, едва назвал ты кабана мне.
Заметил ты, как стала я бледна?
А ужаса во взгляде не увидел?
Кольцом рук, ног своих от кабана
Влеку тебя к груди. О, вниди, вниди!
Грудь взволновалась, сплошь сердцебиенье,
Тебя качнувши, как землетрясенье.
Ведь я ревную, так всегда в любви
Есть ревность — ложный сторож наслажденья,
«Враг, враг! — кричит. — Вор, вор, лови, дави!
Бей насмерть!» А вокруг — ни дуновенья.
Так сердцу недалеко до беды,
Как факелу от ветра да воды.
Наушник лжив. Лжив пакостный шпион!
Червь, пожирающий весну любовную,
Лжет языком правдивой сказки он,
И вдруг соврет вею правду безусловную.
Мне голос был, вещует сердце мне,
Кошмар, закат твоих мне видеть дней,
Мне больно, мне представилось сейчас,
Как будто здесь взбешенный был кабан,
На чьих спинных шипах лежал как раз
Тебе подобный некто, в дырах ран,
С болтающейся мертвой головой,
И кровь текла в цветочек голубой.
Что делать мне с видением больным?
Оно привиделось и скрылось,
Но мысль о нем не скрылась с ним,
Молю, прошу, ну сделай милость,
Тебе — смерть, горе мне! — Я чую в токах ветра,
Когда назавтра ты догонишь вепря.
Тебе подай охоту? Что ж, изволь,
Гоняй себе по рощицам зайчишку,
Лису удрать из норки приневоль,
Оленя, длиннорогого не слишком,
Гоняйся за трусливыми зверями,
Скачи, трави их злыми кобелями!
Поднимут псы в кустах косого труса,
А он — петлять, хитрить, судьбы спасаться,
За ним, за ветром вскачь, — как хочешь, дело вкуса, —
Туда, сюда, он не начнет кусаться,
Он из ложбинки в норку да в ложбинку,
Задаст задачку, умотает псинку.
Проскачет меж овец густой отары,
Запахнет жирным запахом овцы,
Заскочит в гости к кролику на шару —
И вдруг замолкнут, потерявшись, псы.
А то в оленьих катышках потрется…
У трусов — ну откуда что берется?
Смешает запахи, поди его унюхай,
Надует ополчившуюся свору,
Лай смолкнет, зазвенит комарик в ухо,
Но снова жарким гончим запах впору,
И с облаков раздастся эха звон,
Как будто на небе такой же гон.
На лапы задние приподнимаясь.
Ушами лай ловя, окаменел.
И скачет сердце в нем, не унимаясь,
В томленье смертном слыша, как сквозь сон,
Лай, как болящий похоронный звон.
Узришь его дорожки ты в росе,
Петляющий его увидишь путь,
Как лапки обегали камни все,
Все тени, все. Все наводило жуть.
Все, вся, опасно было отовсюду.
Ни дружбе не случиться с ним, ни чуду.
Лежи, лежи, не прыгай, мальчик мой,
Меня послушай, никуда не рвись,
Хоть не люби меня, да подчинись,
Будь я хоть кто, а дело говорю.
Любовь все знает! Верь, я в корень зрю!
Так что я говорила?» — «Наплевать!
Пусти, пойду, и сказочке конец,
Ночь на дворе!» — «Ну, ночь.» — «Я ж так проспать
Рискую встречу! — заорал юнец. —
А счас пойду да шлепнусь в