темноте!»
Она в ответ: «Тьма — светоч красоте.
И упадешь — знать, за ноги земля
Тебя схватила, чтоб тобой владеть,
Стать вдруг воровкой: как от денег, обалдеть
От губ! Диана прячется сама
Средь туч, боясь сойти с тобой с ума!
Я, кстати, понимаю, что за мрак —
Богиня взгляд серебряный отводит,
Вот до чего прекрасен ты, дурак,
Что небо от сравнения уходит!
Боясь, что блеском солнце ты затмишь,
А месяц станет сереньким, как мышь!»
Взывает к року бледная богиня,
Чтоб с нею не могла земля равняться:
«Рок, изуродуй красоты святыни,
Суди ее чертам в тенях теряться,
Предметом сделав злобных тираний
И низостей, да и вообще, убий!»
И рок наслал, послушав, бледный жар.
Яд в кровь проник — чумою кровь согрелась,
Гниющих нервов одеревенелость…
«Впитали кости плавящий пожар,
За блеск твой мстит безумием уныний
Свод горний черный, свод горний синий!
И нет границы прокаженных дней,
Чей миг с лихвою приведет к победе,
Над зыбкой красотой высоких чувств, страстей,
И ты последний видел их на свете.
Высокий хлад их, снег гранитных гор,
Кипит, растоплен солнцем, крутит сор!
Так что ж невинность без толку хранишь?
Ты что, весталка? — чист, как три монашки?!
С них брать пример — так ни один малыш
Не проорет, что он рожден в рубашке!
Будь проще, траться, в лампу масло лей!
Чтоб не стемнела прелесть наших дней!
Что плоть твоя такое, как не гроб?
Детей под крышкой душащий твоих,
Которых не родил ты — жмот ты, жлоб!
В сокрытой темноте ты душишь их,
И что ж, что ты умен да не распутник?
Когда всем видно, кто ты есть — преступник!
В тебе война. Гражданская война!
Война с тобою будущих детей,
Самоубийца, ты хоть покрасней!
Детоубийце совесть не страшна!
Глуп в землю зарывающий талант.
Трать деньги, иль ты жизни дилетант!»
«Опять ты начала свою волынку?
Да я ее уж слушать не могу,
Зачем я в губы целовал кретинку,
Что в лоб, что по лбу! Дитятко, «агу» —
Ночные похотливые потуги,
Мне что-то мерзко от такой подруги.
Имей ты двадцать тысяч языков,
Чушь мелющих сердечно, как листочки,
Звучащих, как сирен запретный зов, —
Врешь! уши воском залиты, как бочки.
Привязан к мачте крепкою струной,
Я равнодушен к пагубе морской!
От уха прочь, вокальное искусство!
С моим дыханьем песня эта не слилась.
Бей, сердце, не узнавшее ни чувства,
Бей ровно, никуда не торопясь!
Нет, фея, нет, не рань его жестоко,
Пусть дышит грудь легко и одиноко!
Бесспорных слов на свете нет, лиса,
Путь неуклонный до беды доводит!
Любовь чиста — но если не грязна
И жрет не все, что по пути находит
А жрет — так словно опухоль растет,
Все врет, все извиняет тем, что жрет!
Так не зови любовью аппетит!
Хоть заменил собой он горний хлад страстей,
Любви, под маской, жадный рот смердит,
Спалил цветы зловонный суховей,
Всей нежностью природы завладев,
Бор жрет огромной гусеницы зев.
Как дождь грибной, любовь блестит в траве,
А блуд — как буря в полдень золотой!
Любовь — капель небес на синеве,
Блуд — заморозки майскою зарей!
Любовь — бессмертна! Похоть — истлевает!
Любви все ведомо, блуд — все позабывает!
Еще бы я сказал тебе, да хватит!
Без ус оратор, с бородою речь,
Пошел я. Что с тоской здесь время тратить?
Тут стыд, тут гнев всю душу могут сжечь…
Глянь, уши загорелись и пылают,
Жжет слух твой пьяный бред и оглушает».
Он разрывает сладкое кольцо
Объятий, у груди его державших,
И удирает в ночь, закрыв лицо.
И на спине лежит, не солоно хлебавши,
Венера. С неба падает звезда…
И на щеке ее горит слеза.
Следит за ним — звездой своей упавшей,
Так, как порой отплывший дружний челн
Следим, давно исчезнувший меж волн,
Уж с облаками паруса смешавший.
Так волны ночью унесли с собой
Того, кем взор питался голубой.
Растерянна, как девушка, в реке
Случайно утопившая драгое
Кольцо, иль путник, факел в чьей руке
Погас негаданно порой ночною;
Кромешной темнотой удручена,
Тихонько лежа плакала она
И по груди рукой себя стучала.
Ей эхо вторило кружных пещер
И стоны бедной девы повторяло,
И возвещало боль ее потерь…
Раз двадцать повторило слово «горе» —
Звук отражений слов в ночном миноре.
И, слыша звук, унылая, она
Пещерам вторить песней принялася.
Преданий в ней открылась старина,
Пыл старческий, юнцов безусых страсти,
И мудрость глуповатую стихов
Поет она под хор пещерных ртов.
Всю ночь продлились скучные напевы,
Но ночь короткою казалась ей,
Важны влюбленным маленькие темы,
Которые чем дальше, тем скучней;
Они с восторгом все несут тот бред,
Которому конца и слушателя нет.
С кем ночь ей провести, кому открыться?
Лишь эхо-приживалка все возьмет,
Чтоб, как служанка, тут же согласиться,
Хоть и незнамо, что она несет.
Но спросит: «Да?» — и эхо «Да!» ответит;
«Нет» скажет — и служанка с нею в «нети».
Но утро уж, и взвился жаворонок,
Скучая сном, из комнатки своей,
Рассветный вздох серебрян и так тонок…
Подсолнух отделился от корней,
Взошел на небо — землю рисовать,
Златить холмы и кроны штриховать.
Венера бога солнца привечает:
«Эй, здравствуй, светозарный царь лучей!
Свечой и звездами твой жезл повелевает,
Ты держишь связку к красоте ключей,
Так знай: рожденный матерью земной
Адонис свет затмил высокий твой!»
И, прихвастнув, мчит в миртовую рощу,
Волнуясь, что уж утро-то, давно ль
Ты пробудился, друг, от мрака нощи?
Не слышно псов. Молчит рожок. Тишь. Зной.
Но вот в лесной глуши рожково пенье.
Крик, шум, — туда! Дрожа от нетерпенья,
Бежит она, и лес ей цепкий вдруг,
Ласкаясь, то сандалию снимает
С босой ноги, то веткой вырывает
Серьгу, то платье ей цепляет сук.
Она, как лань лесная, боязлива,
Теленка мчит кормить. Вот брызнет молозиво!
Но — ах! Вдруг изменился песий лай.
И дева на мгновенье каменеет,
Как если бы всползла на тропки край
Так визг собачий грудь ее тревожит,
Смущая ум, змеею сердце гложет.
Не заяц там! Не заяц! Нет! Медведь!
Нет, хуже! Лев! Ах, нет! Кабан проклятый!
Все там же песий визг, а он — реветь,
Скулят псы, будто малые щенята,
Противник страшен тут наверняка,
Поди-ка, преврати ты пса в щенка!
Звенит в ушах унылый визг собак
И жалким страхом в сердце проникает,
Кровь в тот же миг от сердца отливает,
Хладеют руки и темно в глазах!
И члены каменеют, как солдаты —
Без знамени и ждущие расплаты.
И вот стоит трепещущей овечкой
И чувства унимает, торопясь,
Себе твердя: мол, чудятся мне вечно
Какие-нибудь страхи, не спросясь!
Да перестать бы глупостей страшиться!
Вдруг — вепрь в крови! Он прыгает, он мчится,
Дымятся кровь и пена на клыках,
Кровь с молоком, как говорят порою;
Поджилки ей трясет повторный страх,
И — ах! — бежит, не властвуя собою!
И встала. Нет, уж бросилась обратно,
И мысль одна: «Убит, убит нещадно!»
Уже кругом все тропы обежала,
Лесок, тропинку к озеру, лесок,
Кусты несчастные переломала,
Так пьяный, бестолковый мужичок
Кругом избы своей, качаясь, бродит
И все пути теряет, что находит.
Вот в буреломе видит пса она:
Он лает так стыдливо, и не в стае.
Другой пес лижет раны, и слюна
В крови и, не дай бог, конечно, в яде…
К избитой суке робко обратила
Слова, и та в ответ протяжно взвыла;
И долго в небо тек сей скорбный вой.
Вдруг пес явился, угольный, как траур,
Скуля поникшей низко головой.
Еще, еще… И воют всей оравой.
Дрожа, поджавши гордые хвосты,
Прижаты уши их, хватают воздух рты.
Весь мир людской печально суеверен
И верует (обычай старины)
В духов и ведьм, таинственные сны
И видит смысл, что где-то в них затерян.
Так страшным псам поверила она
И Смерть зовет — на ней лежит вина!
«О, Смерть, о тощий и костлявый враг!
За что ты так любовь возненавидел?
Гробовый призрак, земляной червяк!
Прочь из красы похищенной, изыди!
Кому нанес обиду бренный прах,
Что розой цвел, и как фиалка пах?!
Скажи, он мертв? О нет, не может статься!
Нет! Ты красой его побеждена!
Нет! Ты слепа! Не розам удивляться,
Рвать с ненавистью — вот твои дела!
Ты в старость метишь, но незрячий глаз
Ребенка в сердце поразил в злой час.
Как знать, лишь слово он произнеси,
То ты бы, смерть, сдалась, ты б отступила!
Рок повелел тебе в ад душу унести,
Но не сорняк с землей ты разлучила,
Амура лук не властен был над ним, —
Твой черный лук его развеял в дым!
Ты шла горючих слез моих напиться?
Зачем тебе мой сиротливый плач?
Зачем ему теперь так сладко спится?
Ему, при ком был всякий слишком зряч.
С тобой теперь весь мир пребудет в ссоре,
Ты лучшее украла в нем! О, горе!»
И обмерла в молчании тоскливом.
Упали кудри на прикрытые глаза,
Закрывши путь слезам, как морю шлюз перед отливом,
На перси чтоб не капнула слеза.
Но веки не удержат. Слез ручей,
Серебрян, у Венеры из очей.
Как отличишь глаза ее от слез в них?
Раз слезы на глазах — глаза в слезах!
Двойной сапфир в двойной печали в воздух
Свой точит блеск, чуть сухо на щеках,
Как в день двоящийся — то ветреный, то грозный,
Вздох высушит лицо, да дождь намочит слезный.
Ее стенанья разным полны чувством,
Как волны в море, кто из них быстрей?
Вал каждый говорит, что от него ей грустно,
Но всех соседних не избегнуть ей.
Нет лучшей между многими волнами;
Так небо, затянувшись облаками…
«Что? Парус? Здесь?» — кричит охотник молодой.
Как колыбельная сквозь детский страх ночной,
И холст навязчивый воображенья
Надежды звук палит без сожаленья.
Огонь надежды радостью пылает,
Знакомый голос… Сердце, екнув, тает.
О, чудо! Ужли слезы мчатся вспять?
И точно, в чашки жемчуга катятся.
Одна сорвалась на щеку опять
И начинает в каплю расплавляться,
Чтоб в грязный рот попасть праматери-земле,
Всегда которая от слез навеселе.
Любовь хитра (в том смысле, что сложна).
Не верит. Верит тут же безоглядно,
Страданьям, счастьям всем — цена одна!
Ложь — свет! Ложь — мрак! Не стыдно? Ну и ладно…
Мрак врет, что он на вас сегодня злой,
Свет тут же врет, что любит всей душой,
И Пенелопа распускает ткань…
Адонис жив! Чего на Смерть ругаться?
Не унесла, так значит, и не дрянь!
Минутный враг уже любим, признаться.
Уж Смерть — Царица гробов, Гроб царей,
И даже — разрешенье всех цепей.
«Нет, нет, ты. Смерть, не думай, я не злюсь,
Я так… Немного просто напугалась,
Я кабанов в крови, вообще, боюсь,
Такие звери… И, прости, сорвалось…
Не гневайся, тень милая моя,
За друга милого боялась сдуру я.
Я не хотела, все кабан дурацкий,
О, светлая, скажи, чтоб он издох!
Все он, свинья, ему бы все ругаться,
Его, его безнравственный подвох».
Раздвоен горем женский язычок,
С двумя не справится дам самых умных полк…
Надеясь, что Адонис-то живой,
Она должна повсюду извиниться,
Чтоб цвел красавчик, и — ни боже мой!
Все вспомнив: траурные крепы,
Триумфы, слепки, гипсовые склепы…
«Набитая любовью дура! Стыдно!
Умом куриным, бабьим, не догнать,
Могла ль такую прелесть смерть отнять,
Пока хоть что-то живо? Очевидно,
С ним красота бы умерла сама,
А без нее бел свет сойдет с ума!
Тьфу на любовь, тьфу на меня, трусиху!»
Так схваченный разбойником купец,
Все не смекнет, откуда взяться лиху,
Но в каждом звуке слышит свой конец.
Вдруг речь прервал охотничий рожок,
И превратилась девица в прыжок!
Как сокол на свисток, маша кудрями,
Как и всегда, не приминая трав,
Мчит, легкая, но вдруг, перед ногами,
Он оказался — ноги раскидав.
Лежит недвижно, сбитый кабаном.
Взор сразу гаснет, блекнут звезды в нем.
Улитка прячет рожки, только тронь,
Болезненно уйдя в свою известку,
Уютной слизью, точно струйкой воску,
Так пред кровавым телом женский взгляд
В глазнице рожки спрятал, что торчат.
И, скрывшись в череп, факельщик дрожит,
О виденном твердя больным мозгам,
Мозг тушит факел зренья и брюзжит:
«Куда с огнем? Ты подпалишь мой храм!»
Гудит царь-сердца погребальный звон,
Горит алтарь и перевернут трон…
И все дрожат у города внутри.
Так газ, в земле сидящий, вдруг трясет
Тюрьмы своей ворота. Треск и хрип,
Ломает кладку, что возвел расчет.
