страшно содрогнулся,
Что беглый взгляд нутра зрачков коснулся
И, против воли, вылился на свет
Сверх широченной и глубокой раны.
В боку лилейном — бивня страшный след,
Как слезы — сок из прорези багряный,
Траву, цветы кругом кровь заливает,
Трава как будто кровью истекает,
И уронив головку на плечо,
Богиня на поляне скорби встала,
Но все еще не верит, все еще
Не верит в то, что смертного не стало.
Перехватило горло и движенье,
Глаза сошли с ума от пап ряженья.
И так упорно в трещину глядит,
Что видит три дрожащими зрачками,
И ненавидит взор свой, и дрожит:
«Что ужас ран утроили, вы пьяны?» —
Она шипит им. Стало тела два.
А меньше не вмещает голова.
«Что ж нынче мне не высказать тоски?
К тому же у меня двоится труп,
Слез больше нет, и легкие сухи,
Горят. Сплошной огонь свинцовых труб,
Я жаждала его, и не придется…
Свинец, наверно, из зрачков польется.
Мир, я скажу тебе, что ты утратил!
Ты радость глаз утратил, мир проклятый,
И музыки тебе не услыхать!
Мир стал теперь хромой, кривой, горбатый,
Свежи твои цветы, да и пестры,
Но кто ты без умершей красоты?
Начнись, простоволосых женщин эра,
Бесчарных, не целованных лучом
И воздухом, чья красота — химера,
Вас луч сожжет, вам станет ветр — бичом!
А как они к Адонису летели!
Щепотку чар уворовать хотели!
И шляпу надвигал на брови он,
Чтоб солнце под поля не проникало,
Срывая шляпу, ветер мчался вон,
Под плач Адониса, лохматил кудри шало,
И упиваясь видом слез младых,
Ругались боги, кто осушит их!
Как пожирал его очами лев! —
Но спрятавшись, чтоб не пугать ребенка, —
А тот вдруг запоет, как флейта, звонко —
И тигр сомлел, осклабя страшный зев.
Заговорит — и волк, томясь от глада,
Не нападает на баранье стадо.
Когда его тень падала в ручей,
То рыбки в ней сияли чистым златом,
А птицы пели на свету очей,
Слетались и кормили виноградом,
Слив, вишен сыпали, всего подряд,
Чтоб только мальчик подарил им взгляд.
А злобный вепрь с ужасными клыками,
Глядевший лишь сквозь землю на гробы,
И он не избежал своей судьбы:
Но, ослепленный красоты лучами,
Уверена, что взялся целовать,
А получилось только жизнь отнять…
Я в правде этих слов убеждена.
Адонис подбежал ударить пикой,
И вспыхнуло тут сердце кабана,
Не гневом, но любовью превеликой.
Он целоваться к мальчику полез,
А получился на боку надрез…
Я думаю, будь у меня клыки,
Я б первая его тогда убила,
Доне просто оказалось не с руки,
Он умер… Он ушел. Недолюбила…»
И, падая на жижу с мертвецом,
В крови чуть теплой мажется лицом.
На губы взглянет, но уж бледен рот,
За руку схватит — кожа ледяная,
И на ухо скабрезность вдруг шепнет,
Как будто он лежит все понимая,
Но, наконец-то, веки подняла —
Из мертвых светочей сочилась мгла.
Венера часто отражалась в них,
Но вот сегодня зеркала пусты,
Куда исчезла яркость их, живых?
Туда же, в след мгновенной красоты…
Она шепнула: «Есть один вопрос,
Ты мертв, а день как день… Что ж с ним стряслось?
Итак, ты мертв… Пророчество мое:
Теперь любовь изведает печаль!
Повсюду ревность влезет в ткань ее.
О! Горя вкус у сладостных начал,
Чтоб тонкий луч окутал страшный мрак!
Страсть скоротечной будет, будет лживой,
Ее задушит жизни суховей;
Скрываясь под начинкою красивой,
Измены яд погубит тьму людей
Износит тело, мозг любовник всяк,
И станет лишь болтающий дурак…
Пусть жадничает, пусть бросает деньги,
Пусть меру потеряет в ней старик,
Бандиты будут от любви — что дети,
Чтоб гол богач, чтоб нищий был велик,
Рождает идиотов и буянов,
Ребят состарит, оребячит стариканов!
Пусть сеет страх, где страхи не при чем,
Пусть на ужасное ведет без дрожи,
Пусть будет благородным палачом,
Обманывая там, где «Святый Боже!»
Коварство носит в маске прямоты,
Герой от труса бросится в кусты.
Пусть станет основанием войны,
Отца и сына пусть поднимет в бой,
Соломинкой, рождающей огонь,
Неся знак непрощаемой вины!
Раз сокрушила смерть всю страсть мою,
Любить другим я права не даю!»
Внезапно превратилось в легкий пар —
Кровь собралась и в стебель загустела.
И вот цветок — похожий на тюльпан…
Так был он бел, и вместе с тем багров,
Напоминая плоть, и вместе кровь.
К цветку сейчас же прижимая нос,
Искать знакомый запах рта взялася…
И запах в сердце, как цветок, пророс…
Хоть паром плоть по ветру унеслася.
Сорвав, к груди бессильно прижимает,
Из стебля сок слезою выступает.
«Бедняжечка! — шепнуло божество. —
Отец твой, цветик, так же плакал сладко,
Все слезы исторгало у него,
Все, что не он — ему бывало гадко.
Рос для себя, а ты увянь на мне,
А не в крови отцовской, так вернее.
Здесь, на груди, была его постель,
Наследовал ты право спать на ней,
В ложбинке этой будь с тобою Лель
И сердца стук вдоль вереницы дней;
Чтоб я цветка не целовала — в сутки
Без этого не минет и минутки».
Мир ей постыл. Пора из мира ей!
Двух вяхирей зовет с пустых небес,
И в колесницу диких голубей
Впрягает. Миг — и экипаж исчез…
Свой путь держа на островок Пафос.
И все… Вернуться ей не довелось.
ВЕНЕРА И АДОНИС
Перевод Григорий Кружков
Vilia miretur vulgus: mihi flavus Apollo
Pocula Castalia plena ministret aqua.
В тот час, когда в последний раз прощался
Рассвет печальный с плачущей землей
Младой Адонис на охоту мчался:
Любовь презрел охотник удалой.
Но путь ему Венера преграждает
И таковою речью убеждает:
«О трижды милый для моих очей,
Прекраснейший из всех цветов долины,
Ты, что атласной розы розовей,
Белей и мягче шейки голубиной!
Создав тебя, природа превзошла
Все, что доселе сотворить могла.
Сойди с коня, охотник горделивый,
Доверься мне! — и тысячи услад,
Какие могут лишь в мечте счастливой
Пригрезиться, тебя вознаградят.
Сойди, присядь на мураву густую:
Тебя я заласкаю, зацелую.
Знай, пресыщенье не грозит устам
От преизбытка поцелуев жгучих,
Я им разнообразье преподам
Лобзаний — кратких, беглых и тягучих.
Пусть летний день, сияющий для нас,
В забавах этих пролетит, как час!»
Сказав, за влажную ладонь хватает
Адониса — и юношеский пот,
Дрожа от страсти, с жадностью вдыхает
И сладостной амброзией зовет.
И вдруг — желанье ей придало силы —
Рывком с коня предмет свергает милый!
Одной рукой — поводья скакуна,
Другой держа строптивца молодого,
Как уголь, жаром отдает она;
А он глядит брезгливо и сурово,
К ее посулам холоднее льда,
Весь тоже красный — только от стыда.
На сук она проворно намотала
Уздечку — такова любови прыть!
Привязан конь: недурно для начала,
Наездника осталось укротить.
Верх в этот раз ее; в короткой схватке
Она его бросает на лопатки.
И быстро опустившись рядом с ним,
Ласкает, млея, волосы и щеки;
Он злится, но лобзанием своим
Она внезапно гасит все упреки
И шепчет, прилепясь к его устам,
«Ну нет, браниться я тебе не дам!»
Он пышет гневом, а она слезами
Пожары тушит вспыльчивых ланит
И сушит их своими волосами,
И ветер вздохов на него струит…
Он ищет отрезвляющее слово —
Но поцелуй все заглушает снова!
Как алчущий орел, крылом тряся
И вздрагивая зобом плотоядно,
Пока добыча не исчезнет вся,
Ее с костями пожирает жадно,
Так юношу прекрасного взахлеб
Она лобзала — в шею, в щеки, в лоб.
От ласк неукротимых задыхаясь,
Он морщится с досады, сам не свой;
Она, его дыханьем упиваясь,
Сей дар зовет небесною росой,
Мечтая стать навек цветочной грядкой,
Поимой щедро этой влагой сладкой.
Точь-в-точь как в сеть попавший голубок,
Адонис наш — в объятиях Венеры;
Разгорячен борьбой, розовощек,
В ее глазах прекрасен он без меры:
Так, переполнясь ливнями, река
Бурлит и затопляет берега.
Но утоленья нет; мольбы и стоны,
Поток признаний страстных и похвал —
Все отвергает пленник раздраженный,
От гнева бледен, от смущенья ал.
Ах, как он мил, по-девичьи краснея!
Но в гневе он еще, еще милее.
Что делать в этакой беде? И вот
Богиня собственной рукой клянется,
Что слез, катящих градом, не уймет
И от груди его не оторвется,
Покуда он, в уплату всех обид,
Услышав это, он насторожился,
Скосил глаза — и было согласился
Но близкий жар у губ своих почуя,
Вильнул и ускользнул от поцелуя.
В пустыне путник так не ждал глотка,
Как жаждала она сей дани страстной;
Кругом вода — но пламя неугасно.
«О мой желанный, пощади меня!
Иль вправду ты бесчувственней кремня?
Как я тебя сейчас, меня когда-то
Молил войны неукротимый бог;
Набыча шею грубую солдата,
Рабом склонялся он у этих ног,
Униженно прося о том, что ныне
Без просьбы ты получишь у богини.
На мой алтарь он шлем свой воздевал,
Швырял свой шит и пику боевую —
И мне в угоду пел и танцевал,
Шутил, дурачился напропалую,
Смирив любовью свой свирепый нрав
И полем брани грудь мою избрав.
Так триумфатор прежде необорный
Был красотой надменной покорен;
В цепях из роз, безвольный и покорный,
Побрел за победительницей он.
Но, милый мой, не стань еще надменней,
Сразив ту, кем сражен был бог сражений.
Дай губы мне! Зачем поник твой взор?
Что он в траве так рьяно созерцает?
Вскинь голову и погляди в упор
В мои зрачки: ты видишь, как мерцает
Прекрасный образ, отраженный там?
Глаза в глаза — так и уста к устам!
Боишься целоваться ты при свете?
Зажмуримся, чтоб яркий день погас,
И ночь, скрывающая все на свете, —
Блаженной темнотой укроет нас.
Фиалки ничего не понимают,
А если и поймут, не разболтают.
Пушок незрелый над твоей губой
Как будто просит сам: прильни, отведай!
Лови же миг, отпущенный судьбой,
Не будь ни гордецом, ни привередой:
Цветы, когда весной их не сорвут,
Перестояв, увянут и сгниют.
Будь я черна, уродлива, горбата,
Как лошадь старая, изнурена,
Хриплоголоса и подслеповата,
Груба, занудлива и холодна, —
Такая бы любого отвратила.
Но чем же я тебе не угодила?
Взгляни: мой взор искрится, как слюда,
Нет ни морщинки на челе высоком;
Я, как весна, бессмертно молода,
Свежа, кругла, полна сладчайшим соком,
Моя ладошка влажная, лишь тронь,
Растает, ощутив твою ладонь.
Велишь — твой слух обворожу мечтами,
Как фея, по лужайке пробегу,
Или с распущенными волосами
Как нимфа, закружусь на берегу,
Едва касаясь муравы несмятой:
Любовь — огонь высокий и крылатый.
Смотри: головки хрупкие цветов
Мой нежный стан покоят, как подпоры,
И без усилья пара голубков
Влечет меня в небесные просторы;
Любовь легка, когда ей путь открыт:
Так что тебя, мой милый, тяготит?
Иль собственной пленен ты красотою,
Всем жертвуешь, одну ее любя?
Ну что ж! Ухаживай сам за собою,
Умри от страсти, как Нарцисс несчастный,
Увидевший в ручье свой лик прекрасный.
Богатства существуют для даров,
Деревья сада для плодоношенья,
Изысканные яства для пиров,
Самовлюбленность — это поношенье
Любви; ты факел — так изволь светить,
Ты был зачат — продли зачатий нить!
Как смеешь ты вкушать дары природы,
Коль сам не хочешь приносить плодов?
Погибнет семя, но родятся всходы —
Пусть красоту твою замкнет надгробье:
Ты предаешь векам свое подобье».
Меж тем Венеру прошибает пот:
Исчезла тень, и воздух раскалился,
Титана взор с пылающих высот
На прелести богини обратился;
Он бы прилег охотно рядом с ней,
Адонису отдав своих коней.
А что же наш охотник? Туча тучей,
Он темную насупливает бровь
И, рот кривя усмешкою колючей,
Цедит с досадой: «Хватит про любовь!
Пусти, — мне зноем обжигает щеки;
Невмоготу лежать на солнцепеке».
«О горе мне! Так юн и так жесток!
Меня покинуть ищешь ты предлога.
Я вздохами навею ветерок
На этот лоб — о не гляди так строго! —
И осеню шатром своих волос,
И окроплю прохладой свежих слез.
Я тенью собственной тебя укрою,
Преградой стану между двух огней;
Не так небесный луч томит жарою,
Как близкий жар твоих земных очей.
Меня б спалил, будь я простою смертной,
Двух этих солнц огонь немилосердный!
Зачем ты неподатлив, как металл,
Как мрамор, горд бездушной белизною?
Ужель ты мук любви не испытал?
Да женщиной ли ты рожден земною?
Когда бы так она была тверда,
Ты вовсе не родился б никогда.
Молю, не дли невыносимых пыток,
Одно лобзанье, милый, мне даруй.
Какой от губ моих — твоим убыток?
Ответь мне
