С лихвой я возвращу тебе подарок,
И каждый поцелуй мой будет жарок!
Не хочешь? Ах ты, каменный болван!
Безжизненная, хладная статуя!
Раскрашенный, но мертвый истукан!
Ты не мужчина, раз от поцелуя
Бежишь, — в тебе мужского только вид:
Мужчина от объятий не бежит!»
Излила гнев — и будто онемела,
Грудь стеснена, окостенел язык;
Она других любовь судить умела,
Но в тяжбе собственной зашла в тупик:
И плачет от бессилия, и стонет,
И речь невнятная в рыданьях тонет.
То льнет к нему умильно, как дитя,
То сердится, то за руку хватает,
И пальцы с пальцами переплетя,
Удерживает и не отпускает;
То взор отводит, то глядит в глаза —
И шепчет, обвивая как лоза:
«Любимый мой! в урочище весеннем,
За крепкою оградой этих рук
Броди где хочешь, будь моим оленем,
Я буду лесом, шепчущим вокруг;
Питайся губ моих прохладной мятой,
Пресытишься — есть ниже край богатый:
Там родинки на всхолмиях крутых
И влажные ложбины между всхолмий,
Там ты в чащобах темных и глухих
Укроешься от всех штормов и молний;
Нигде не встретишь хищного следа,
Пусть лают псы — им входа нет сюда!»
Адонис рассмеялся — и тотчас
Две ямки на ланитах проступили:
Их вырыл Купидон, чтоб в смертный час
В сей нежной упокоиться могиле;
Хитрец предвидел: не погибнет он,
Но будет вновь любовью воскрешен.
Две этих ямки пропастью бездонной
Разверзлись пред Венерой. Мрак и тьма!
Как ей хватило духу, оскорбленной,
О, как могла она, любви царица,
В спесивца бессердечного влюбиться?
Но что теперь ей делать, чем помочь?
Слов больше нет, и ожиданья тщетны.
Из плена рук ее он рвется прочь,
Моленья остаются безответны.
«О, смилуйся, не покидай меня!» —
Но он уж мчится отвязать коня.
Но что это? Испанская кобылка
Из ближней рощи, празднуя весну,
С призывным ржаньем, всхрапывая пылко,
К Адонисову мчится скакуну;
И конь могучий, зову не противясь,
Спешит навстречу, обрывая привязь.
Плечами он поводит, властно ржет —
И прочь летят пеньковые подпруги,
Копытом острым Землю бьет в живот,
Рождая гулкий гром по всей округе;
Зубами удила сминает он,
Смиряя то, чем сам бывал смирен.
Над чуткой холкой дыбом встала грива,
Раздуты ноздри, пар из них валит,
И уши прядают нетерпеливо,
А взгляд, что кровью яростной налит
И жарок, словно угль, огнем палимый,
О страсти говорит неодолимой.
То плавной он рысцой пройдется вдруг
Пред незнакомкой, изгибая шею,
А то взбрыкнет, запрыгает вокруг:
Вот, дескать, погляди, как я умею!
Как я силен! Как на дыбы встаю,
Чтоб только ласку заслужить твою!
И что ему хозяин разозленный!
Что хлыст его и крики: «Эй! Постой!»
Теперь его ни бархатной попоной
Не залучить, ни сбруей золотой!
За милою следит он жадным взглядом,
К наезднику поворотившись задом.
Когда у живописца верный глаз,
То может он своим изображеньем
Саму Природу превзойти подчас:
Так этот конь и мастью, и сложеньем,
И силою, и резвостью своей
Превосходил обычных лошадей.
Копыта круглые, густые щетки,
Нога прямая с выпуклым плечом,
Крутая холка, шаг широкий, четкий,
И рост, и пышный хвост — все было в нем,
Что доброму коню иметь пристало;
Вот только всадника недоставало!
Хозяйской больше не страшась руки,
То вдруг затеет танец он игривый,
То мчится с ветром наперегонки,
Волнистою размахивая гривой,
В которой струи воздуха свистят;
И кажется, что этот конь крылат.
Он зрит свою любовь и к ней стремится,
Призывным ржаньем оглашая дол;
Она же пылких ласк его дичится,
Лукавая, как весь прекрасный пол,
Отбрыкиваясь от его объятий:
Ей, дескать, эти нежности некстати!
Тогда, уныньем тягостным объят,
Повеся хвост, что, возвышаясь гордо,
Обвеивал его горячий зад,
Он бьет копытом и мотает мордой…
Тут, бедного страдальца пожалев,
Она на милость свой меняет гнев.
Меж тем хозяин в злости и в обиде
Уже спешит коню наперерез.
Не тут-то было! Ловчего завидя,
Кобылка прянула и мчится в лес;
За нею жеребец летит в запале.
Вороны вслед метнулись — но отстали.
Что делать! На траву охотник сел,
Браня своей коняги подлый норов.
Благоприятный случай подоспел
Венере для дальнейших уговоров.
Несчастной, как терпеть ей немоту?
Тем, кто влюблен, молчать невмоготу.
Огонь сильней, когда закрыта дверца,
Запруженная яростней река;
Когда безмолвствует ходатай сердца,
Клиент его погиб наверняка.
Невыносима боль печалей скрытых,
Лишь излиянье умиротворит их.
Он надвигает на глаза берет,
Почувствовав богини приближенье,
И, новою досадой подогрет,
Насилу сдерживает раздраженье
И равнодушный напускает вид;
Но сам за нею искоса следит.
О, сколь она прелестна в ту минуту,
Тревогой нежною поглощена!
Ланиты отражают мыслей смуту,
В них алой розы с белою война:
То бледностью они покрыты снежной,
То вспыхивают молнией мятежной.
Какая у нее в глазах мольба!
Встав на колени, с нежностью какою
Она, его берет подняв со лба,
Любимых щек касается рукою:
Подобно снегу свежему — мягка,
Прохладна и нежна его щека.
Глаза глядят в глаза, зрачки сверкают
На поединке взоров роковых:
Те жалуются, эти отвергают,
В одних любовь, презрение в других.
И слез бегущих ток неудержимый —
Как хор над этой древней пантомимой.
Его рука уже у ней в плену —
Лилейный узник в мраморной темнице;
Она слоновой кости белизну
В оправу серебра замкнуть стремится;
Милуется с упрямым голубком.
И снова, сладостной томясь кручиной,
Она взывает: «О, звезда моя!
Когда бы я была, как ты, мужчиной,
А ты был в сердце ранен так, как я,
Я жизни бы своей не пощадила,
Чтоб исцелить тебя, мучитель милый!»
«Отдай мне руку!» — негодует он.
«Нет, сердце мне мое отдай сначала,
Чтоб, взято сердцем каменным в полон,
Оно таким же каменным не стало,
Бесчувственным и черствым, как ты сам,
Глухим к любовным стонам и слезам!»
«Уймись, — вскричал Адонис, — как не стыдно!
Из-за тебя я упустил коня;
Потерян день нелепо и обидно.
Прошу тебя, уйди, оставь меня!
В душе одна забота — как бы снова
Мне заарканить жеребца шального».
В ответ Венера: «Прав твой пылкий конь,
Он оказался у любви во власти;
Чтоб не спалил нам сердца уголь страсти.
Так мудрено ли, что скакун удрал?
Привязанный к стволу уздой твоею,
Стоял он, как наказанный холоп,
Но, увидав подругу, выгнул шею,
Махнул хвостом и бросился в галоп,
Ременный повод обрывая с ходу,
Почуя вожделенную свободу.
Кто, милую узрев перед собой
На посрамленной белизне постели,
Не возжелает, взор насытя свой,
Столь робок он, что и в холодный год
Замерзнет, но к огню не подойдет?
Так не вини же скакуна напрасно,
Строптивый мальчик, но усвой урок,
Как пользоваться юностью прекрасной;
Его пример тебе да будет впрок.
Учись любви! Познать ее несложно;
Познав же, разучиться невозможно.
«Не ведаю и ведать не хочу! —
Он отвечал. — Куда милей охота
На кабана; мне это по плечу.
Любовь же — непомерная забота,
Смерть заживо, как люди говорят,
Кто ходит в неотделанном кафтане?
Срывает впопыхах зеленый плод?
Когда растенье теребить заране,
Оно увянет, а не расцветет.
Коль жеребенка оседлать до срока,
Не выйдет из коня большого прока.
Ты штурмом не добьешься ничего;
Не надо жать ладонь — что за нелепость!
Сними осаду с сердца моего.
Для страсти неприступна эта крепость.
Слабо твое искусство в этот раз —
Подкопы лести и бомбарды глаз».
«Как? Ты умеешь быть красноречивым? —
Воскликнула она. — О горе мне!
Твой голос, вопреки словам бранчливым,
Как зов сирен, томит меня вдвойне:
Укор певучий, распря слов и звука,
Для слуха музыка, для сердца мука.
Будь я слепа, один бы голос твой
Меня влюбил в невидимое тело;
Будь я глуха, — узрев тебя впервой,
Я б на других смотреть не захотела;
Будь мой удел — и тишина, и мгла,
Я кожей бы любить тебя могла.
А если бы исчезло осязанье,
И слух, и зренье (так вообразим!)
И мне осталось только обонянье,
Ты не был бы прохладнее любим:
Я бы дышала аурой пьянящей,
Из этих уст желанных исходящей.
О, что за пир устроить мог бы Вкус,
Когда бы он, как пестун и питатель
Всех прочих чувств, призвал бы их в союз
И повелел, веселья председатель,
Изгнать Печаль и запереть замок,
Чтоб Ревность не проникла за порог!»
И вновь раскрылись пурпурные створы,
Готовя выход взвихренным речам, —
Как рдяно-облачный восход, который
Крушенье предвещает кораблям,
Урон посевам, пахарю досаду,
Грозу и бурю — пастуху и стаду.
Волк скалится пред тем, как зарычать,
Стихает ветер перед ливнем ярым;
Еще он речи не успел начать,
Но как внезапной молнии ударом
Или как пулей гибельной, она
Предчувствием дурным поражена
И, слабо вскрикнув, навзничь упадает!..
Такую силу взгляд в себе несет:
Он и казнит любовь, и воскрешает,
Как быть юнцу? Он с видом ошалелым
Захлопотал над неподвижным телом.
Что с уст его чуть было не слетела.
Любовь беднягу славно провела,
Уловку тонкую пустивши в дело;
Не дрогнут веки, не встрепещет грудь —
Лишь он сумеет жизнь в нее вдохнуть!
То по щекам ее немилосердно
Он шлепает, то зажимает нос,
То пульса ищет, пробуя усердно
Поправить вред, что сам же и нанес;
К устам недвижным льнут его лобзанья —
О, век бы ей не приходить в сознанье!
Но вот, как день идет на смену мгле,
Ее очей лазурные оконца
Раскрылись; как на сумрачной земле
Жизнь воскресает с появленьем солнца,
Так осветился лик ее тотчас
Живительным сияньем этих глаз.
Обласкан их рассветными лучами,
Он мог удвоить сей чудесный свет,
Но злая хмурь над юными очами
Нависла, как предвестник новых бед.
Ее же взор, слезами преломленный,
Блестел, как пруд, луною озаренный.
Она вздохнула: «Где я? Что со мной?
Тону ли в бездне иль в огне сгораю?
Что ныне — полдень или мрак ночной?
Живу ли я еще иль умираю?
Коль это жизнь — за что такая боль?
Коль смерть — зачем она отрадна столь?
О, воскресив, меня ты губишь снова!
Твой взгляд надменный в грудь мою проник
По наущенью сердца ледяного —
И насмерть поразил в тот самый миг,
Как взор мой, поводырь души незрячей,
К твоим устам припал с мольбой горячей.
О дивные, целебные уста,
Вы милосердней глаз! Да не увянет
Сей дружной пары пыл и красота
В сближеньях сладостных! Когда ж нагрянет
Чума, что звездочеты нам сулят, —
Ваш аромат развеет смертный яд.
Чистейшие уста! Свой оттиск милый
Оставьте на устах моих опять.
О, я любую сделку бы скрепила
Такой печатью! Всю себя продать
Тебе готова; дело лишь за малым:
Поставь клеймо на этом воске алом!
За тысячу лобзаний хоть сейчас
Отдам я душу — что мне дорожиться?
Скупец! Каких-то десять сотен раз
К моим устам всего и приложиться!
И двадцать сотен — невеликий труд!
Плати, пока недорого берут!»
«Царица! Коль тебе считать охота,
Мои лета незрелые сочти.
Детеныша, попавшего в тенета,
Пускают прочь: ступай, мол, подрасти!
Коль вправду любишь, будь же терпелива:
Поспев, сама спадает с ветки слива.
Взгляни: светильник мира скрылся прочь,
Покоем и прохладой веет воздух,
Стада уже в загонах, птицы в гнездах.
Густые тени тянутся к теням…
Пора проститься и расстаться нам.
Скажи: спокойной ночи! — и за это
Я поцелуй тебе прощальный дам».
«Спокойной ночи, милый!» — и, ответа
Не дожидаясь, к сладостным устам
Она, как бешеная, приникает
И юношу в объятья замыкает!
Он — словно пташка у ловца в горсти;
Насилу, оторвавшись, удается
Она как будто пьет и не напьется…
И оба валятся, не устояв,
На ложе из цветов и пышных трав.
Тут жертва покоряется напору,
Тут губы алчные творят разбой,
А губы-пленники без уговору
Единственно в надежде на пощаду;
Но нет с воительницей страстной сладу!
Войдя во вкус лихого грабежа,
Она добычи требует свирепо —
И льнет к нему, пылая и дрожа,
Желанью сердце предавая слепо.
Вся кровь ее бунтует и кипит:
Рассудок оттеснен и стыд забыт.
Разгоряченный от ее усилий,
Вконец измаянный упорством их,
Как загнанная лань в чащобе — или
Малец, что накричался и утих,
Смирясь, он покорился ей устало.
Но ах! Ей этого покорства мало.
Как воску не растаять над огнем,
Будь поначалу он упорней стали?
Любовь и предприимчивость вдвоем
Каких препятствий не превозмогали?
И неудача страсти не страшна:
Чем ей трудней, тем горячей она.
Любовь не испугать суровым взором;
Кто отступает
