Смирись она тогда с его отпором,
Не пить бы ей нектара с этих губ.
Но кто дерзает, тот срывает розы
И не боится получить занозы.
И в сотый раз взмолился дурачок
И просит позволенья удалиться;
Удерживать насильно — что за прок?
Она принуждена с ним согласиться:
«Прощай! прощай! и помни, милый мой,
Что жизнь мою уносишь ты с собой!
Прекрасный мальчик! Ты в своей гордыне
Ужель совсем бесчувствен и незряч?
О, кинь соломинку моей кручине
Назавтра мне свидание назначь!» —
Нет, завтра он не может дать свиданья:
Охота предстоит ему кабанья.
«Кабанья?!» — Ужасом поражена,
Заиндевевшей розы став бледнее,
К нему на грудь бросается она,
Всем телом виснет у него на шее,
Дрожит — и навзничь упадает вдруг,
Не выпуская юношу из рук.
Позиция ему победу прочит:
Она — под ним, а он — над ней. И что ж?
Боец — в седле, но в бой скакать не хочет,
Ничем его упрямства не проймешь.
Как насладиться ей желанным раем?
Элизий близок, но недосягаем.
Так среди влаги с пересохшим ртом
Тантал страдал от жажды и от глада,
Иль пташки бедные — перед холстом,
Обманутые видом винограда.
Вотще она старается юнца
Разжечь, целуя в губы без конца —
Увы, не хочет он воспламениться!
Все перепробовано вновь и вновь,
Но проку нет, увы! — любви царица,
Любя, не может пробудить любовь.
«Ну, хватит, хватит! — молвит он устало. —
Не тискай, ты меня всего измяла».
«Зачем ты мне сказал про кабана?
Я бы тебя давно уж отпустила;
Но ты не знаешь, милый, как страшна
Лесного борова слепая сила.
Опомнись! Лезвия его клыков
Острее, чем ножи у мясников.
С ним, необузданным, шутить не стоит,
Он может льва осилить, разъярен;
Не зря он всюду рылом землю роет —
Своим врагам могилы роет он.
Встать на его пути поди попробуй!
Из пасти — пена; взгляд сверкает злобой;
Загривок вздыблен; мощные бока
Исходят с хрипом ненавистью дикой,
Щетинистая шкура столь крепка,
Что не пробьешь ее и медной пикой.
Он ломится сквозь чащу без тропы;
И что ему колючки и шипы!
Он не оценит совершенств телесных,
В которых взгляду любящему — пир,
Ни дивных губ, ни этих глаз прелестных,
Что юным блеском озаряют мир:
Он выкорчует красоту земную
Безжалостно, как яблоньку лесную!
Так сторонись же логовищ его!
Прекрасному — что делать с безобразным?
Послушайся совета моего:
Не обольщайся гибельным соблазном.
Ты помнишь, как я сделалась бледна,
Узнав, что ты идешь на кабана?
Как вспыхнули глаза, полны тревоги,
Провидя зло и горе впереди,
И как внезапно подкосились ноги?
Мой милый! лежа на моей груди,
В которой бьется страх, ища спасенья,
Ты чувствуешь толчки землетрясенья?
Как быть? Повсюду, где Любовь царит,
Бессменно Страх на страже пребывает;
Чуть что, тревогу громко он трубит,
К оружью громогласно призывает.
А для Амура эта суетня
Губительней, чем влага для огня.
Сей подлый Страх, спокойствия предатель,
Любви, сей ненадежный предсказатель,
Чьи вести — то ли правда, то ли нет,
Стучится в сердце мне тайком — и глухо
Про смерть твою нашептывает в ухо.
Свирепый зверь с клыками наготове;
И юноша, что перед ним, сражен,
Лежит растерзанный, в потоках крови;
Померкнув, смотрит солнце с высоты,
И никнут обагренные цветы.
Могу ли я, предчувствия скрывая,
Забыть про это или страх унять?
Что делать мне, печаль моя живая?
Как мне теперь пророчицей не стать?
Смотри: в слезах оракул твой клянется:
Охота завтра смертью обернется!
Но если должен выйти ты на лов,
Зачем тебе искать тропу кабанью?
Лови лисиц или перепелов,
Скачи во весь опор за робкой ланью
Иль зайца, свору верную спустив,
Трави верхом средь пажитей и нив.
Увертлив заяц! Как он ошалело
Летит, не чуя под собою ног,
Виляя и петляя то и дело,
Чуть что, бросаясь опрометью вбок,
И хочет оторваться от облавы,
Проскакивая сквозь плетень дырявый.
Порою, чтоб со следа сбить собак,
Выносится он к овцам на пригорок,
Иль, в два скачка перемахнув овраг,
Меж кроличьих прошмыгивает норок,
Или в оленье стадо мчит с холма:
Опасность учит, страх дает ума.
Борзые мечутся в недоуменье,
Юлят, поскуливая от стыда,
Пока в густейшем запахов смешенье
Не обнаружат старого следа —
И вновь несется лай; и вторит эхо,
Как будто в небесах идет потеха.
Меж тем косой, ушами шевеля,
Прислушивается настороженно —
И вняв летящим вдаль через поля
Раскатистым и рьяным звукам гона,
Дрожит, как старец, хворью изнурен,
В ночи заслыша погребальный звон.
Прыжок — и вновь он мчится наугад,
Спасения ища от псов матерых,
Кусты колючие его язвят,
Любая тень пугает, каждый шорох.
Все гонят оказавшихся в беде,
Увы, им нет сочувствия нигде!
Так погоди, еще послушай малость;
Не вырывайся, милый, не пущу!
Прости, коль я немного заболталась,
Ведь я отговорить тебя хочу
От схватки с диким вепрем; и не диво,
Что в горести любовь красноречива.
О чем вела я речь?» — «Мне все равно;
Пусти!» — «О, снизойди к моей тревоге
И выслушай!» — «Оставь; уже темно:
Я упаду, не разобрав дороги».
Она в ответ: «Мой мальчик, не ворчи:
Желанье — лучший поводырь в ночи.
А если и споткнешься ты случайно,
Знай: то земля подвох изобрела,
Чтобы к тебе прильнуть хотя бы тайно;
Сама Диана, девственно светла,
Украсть лобзанье с губ твоих мечтает:
Сокровище и честных соблазняет.
Сказать ли, отчего вдруг Феб исчез
И смерклись небеса? — От возмущенья
Природой, что похитила с небес
Огонь богов для твоего рожденья,
О юноша, затмивший красотой
И блеск луны, и солнца свет златой!
Но Цинтия, увы, возревновала:
Она, Природы замысел поправ,
С непрочностью телесною смешала
Чистейшей, горней красоты состав;
И совершенство стало хрупким дымом,
Для всех скорбей и пагуб уязвимым.
И всякая проклятая зараза,
Припадки, помрачение ума,
Нарывы, язвы, оспа и проказа —
Все это жизни противостоит
Малейшая из этих кар нещадных
В единый миг способна погубить
Улыбку, голос, блеск очей отрадных!
Все, что влекло влюбляться и любить,
Растает — и исчезнет незаметней,
Чем глыба льда в горячий полдень летний.
Забудь же целомудрия уклад,
Безлюбие монашек и весталок,
Что землю обезлюдить норовят;
Лишающий себя потомства жалок.
Будь щедрым! Лампа догорит в ночи,
Но кинет миру светлые лучи.
Ужель в глухом и темном склепе тела
Грядущее ты хочешь погрести,
Сгубить детей, которых повелела
Тебе судьба на свет произвести?
Презрен презревший заповеди жизни —
Он веселится на своей же тризне.
Сам на себя он мятежом идет;
Он хуже, чем тиран и кровопийца,
Который сына смерти предает;
Он безнадежней, чем самоубийца.
Зарытый клад — бесплодной глины пласт:
Ни прибыли, ни пользы он не даст».
«Оставь! Бесцельны эти сожаленья, —
Адонис отвечал. — И не толкуй
Без толку: ты гребешь против теченья.
Напрасно я потратил поцелуй.
Пусть ночь темна и льстива, точно сводня, —
Клянусь, ты не собьешь меня сегодня!
Будь у тебя сто тысяч языков
И волшебство сирен сладкоголосых,
Что обольщают песней моряков
В чужих краях, на гибельных утесах,
Моя решимость, верный часовой,
Стоящий на посту во всеоружье,
От лживых звуков ограждает слух.
Твои слова останутся снаружи,
Пока внутри мой бестревожный дух,
Не слушая коварной песни дальней,
Спокойно спит в своей опочивальне.
Речам твоим невелика цена,
Ты зря меня прозвала бессердечным;
Нет, не любовь — распущенность гнусна,
Что нудит обниматься с первым встречным.
Ты в этом видишь размноженья прок;
Какой смешной для похоти предлог!
Любовью не зови разврат бесчинный;
С тех пор, как Похоть, в раже и в поту,
Укрывшись нагло под чужой личиной,
Порочит и пятнает красоту,
Как червь, грызущий листья чистотела, —
С тех пор Любовь на небо отлетела.
Любовь, как правда, вечно молода,
А Похоть — лицемерье и притворство,
А Похоть умирает от обжорства.
Любовь — рассвет, а Похоть — мрак и тьма;
Я бы сказал еще, да проку мало:
Об очевидном спорить не пристало.
Такого я наслушался, что чудо,
Как от стыда я не сгорел покуда».
Сказал — и из прекрасных этих рук,
Удерживавших счастье что есть мочи,
Освободясь, через росистый луг
Умчался прочь в росистый сумрак ночи:
Так исчезает с неба метеор,
В недоуменье оставляя взор.
Венера вслед ему глядит с тоской:
Так смотрят с берега в морскую тьму,
Стремясь осиротевшею душою
К уехавшему другу своему;
А там уже и точки нет в тумане —
Лишь волны с ветром в бесконечной брани.
Растерянно, как тот, кто уронил
В пучину моря перстень свой волшебный,
Как путник, чью лампаду загасил
В полночной чаще ураган враждебный,
Она осталась в безнадежной мгле,
И путь, и цель утратив на земле.
В отчаянье, не ведающем меры,
Она бьет в грудь себя — и долгий стон,
Наполня все окрестные пещеры,
Гудит, тысячекратно отражен.
«О горе, горе мне!» — и эхо, вторя,
Ей возвращает восклицанья горя.
И в песне изливается печаль;
Она поет о том, что счастье трудно,
О том, что юным ничего не жаль,
И что любовь мудра и безрассудна…
И вновь рождает скорбь наплыв скорбей,
И целый хор отзвучий вторит ей.
От этой песни заунывно-длинной
Долготерпенью ночи вышел срок;
Что слушатель наскучен их кручиной,
Влюбленным слишком часто невдомек.
Едва они доходят до финала,
Оглянутся — а публика сбежала.
Кто в этот час остался рядом с ней?
Одно лишь эхо — вроде прихлебая,
Что угождает госпоже своей,
Во всем капризам дамы потакая;
Он верный отзвук слов ее любых —
И чихом подтверждает каждый чих!
А в это время, радостною песней
Наполня голубеющий эфир,
Взмывает жаворонок в поднебесье
И звонкой трелью пробуждает мир.
Верхушки кедров и предгорий склоны
Под ним сияют, солнцем позлащены.
Венера шлет свой утренний привет
Светилу: «О владыка мирозданья!
Лучи созвездий ярких и планет —
Лишь слабый отблеск твоего сиянья;
Но есть рожденный матерью земной,
Что блеском превосходит образ твой».
Сказала так — и поспешила к чаще,
Тревожась, не послышится ли вдруг
Издалека — охоты лай летящий
И хриплого рожка призывный звук;
И, в самом деле, слышит звуки гона
И мчится им навстречу окрыленно.
Кусты хотят ее остановить,
Хватая платье цепкими сучками;
Но нет, не удержать богини прыть!
Так лань, томясь набухшими сосками,
Стремится, вырываясь из тенет,
Туда, где в роще олененок ждет.
Она спешит, надежде слабо веря,
Предчувствиями грозным полна,
И слышит: гончие настигли зверя —
И содрогается, поражена,
Как будто встретя на пути гадюку,
Смятенье своры угадав по звуку.
Не жертва робкая, а сильный враг
Пред ними — вепрь, или медведь страшенный,
Иль гордый лев: недаром лай собак
Так злобен и труслив одновременно;
Они друг другу уступают честь,
Кому на зверя первому насесть.
Тот лай зловещий судорогой боли
Пронзил ее и до нутра проник;
Страх, в сердце утвердившись вместо воли,
Все члены поразил бессильем вмиг:
Так войско, видя гибель полководца,
Бросается вразброд или сдается.
Напрасно, обомлев и трепеща,
Она унять старается тревогу,
Или, на сердце робкое ропща,
Рассудок призывает на подмогу,
Твердя, что это — бред, мираж, обман!
Но тут из чащи выскочил кабан,
С клыков роняя розовую пену, —
Пронесся мимо — и пропал в кустах,
Рождая страху старому на смену
В душе Венеры новый, худший страх;
Отчаянье, надежда, гнев и жалость —
Все в голове у ней перемешалось.
Куда бежать — вперед или назад?
Она, спеша, бесцельно суетится:
То бросится сквозь дебри наугад,
То вдруг застынет или воротится —
Когда горячка замутняет ум.
Навстречу ей, зализывая рану
И жалобно скуля, кобель хромой
На трех ногах бежит через поляну.
Она с вопросом: «Где хозяин твой?»
И горемыка, истомленный боем,
Ей отвечает заунывным воем.
А вслед за ним другие голоса,
Объединяясь в трауре собачьем,
Согласно оглашают небеса
Своим протяжным похоронным плачем;
Струится из обвислых губ тоска,
Кровоточат помятые бока.
Есть множество примет, что поневоле
Страшат сердца и нищих, и владык;
Так мудрено ли, что она от боли
Едва не задохнулась в этот миг,
Поверя злому предзнаменованью,
И смерть осыпала нещадной бранью:
«Костлявый призрак, ненавистный всем,
Тля, гложущая мир, слепая сила,
Тиранка лютая, — скажи, зачем
Ты с жизнью и любовью разлучила
Того, кто в юной красоте своей
Был ярче розы, ландыша нежней?
О, если бы могла ты убедиться,
Как светел он, как молод и хорош!
Но нет! пусты, как ночь,
