Был он глазаст, грудаст и тонконог;
Широкий круп, шерсть — шелк на нежной коже;
Малоголов, короткоуш и строг.
Таких коней и нет, и не бывало.
Лишь всадника ему недоставало.
Зашевелится ль перышко, — пугливо, —
Он встанет… Миг — и мчится по черте.
Бежит ли он, летит ли горделиво;
Свист ветра слышен в гриве и в хвосте;
Он волосы вздымает без усилья,
Как легкие и перистые крылья.
Взирая на возлюбленную с страстью,
Он ржет; она ему ответно ржет.
Как женщина, гордясь своею властью,
Она его любовью небрежет,
Сторонится с насмешкою холодной
И избегает ласки благородной.
Печально несчастливец опускает
Свой пышный хвост на жаркий круп крылом
И тем его немного освежает…
Докучных мух он злобно ловит ртом.
А кобылица, видя, как он бешен,
Ласкается — и скоро конь утешен.
Рассерженный хозяин хочет снова
Его схватить. Но кобылица вдруг
Пугается намеренья лихого,
Бежит сама, и вслед за нею — друг.
Оставлен Адонис. Они несутся
Быстрей ворон, что вслед за ними вьются.
И Адонис, надувшись темной тучей,
Сел, проклиная буйного коня,
К ее услуге вновь счастливый случай,
Хотя она устала от огня.
Влюбленные твердят, что сердце втрое
Несчастнее, тая страданье злое.
Печь горячей, когда она закрыта.
Река сильней, плотиной заперта.
Не то ли грусть, когда в безмолвьи скрыта!
Любовь смирней, когда у ней уста!
Но чуть защитник сердца онемеет —
Разбитое, теряется, хиреет.
Он близостью ее воспламенился:
Так пламеннее уголь на ветру.
Нахмурился, надвинул шлем, смутился
И на землю глядит, как поутру,
Вниманья на нее не обращая
И все ж невольно сбоку замечая.
О, что за диво подглядеть, как с лаской
Подкрадывалась к юноше любовь!
Как на лице сменялась краска краской,
Как в ней играла и боролась кровь!
То вдруг бледна, а то румянец хлынет
Зарницею… Осветит и покинет.
Вот на колени пламенно и немо
Пред юношей склоняется она,
Одной рукой его касаясь шлема,
Другой — щеки, которая нежна
Так, что на ней след пальцев остается,
Как на снегу, когда рука коснется.
О, поединок взглядов! Не обидеть
Ее глаза должны — молить его.
Его глаза ее хотят не видеть,
Ее глаза все молят одного…
Роль хора дивно слезы исполняли
И пантомиму всю истолковали.
Его рука в руке богини нежной:
Лилейный пленник в замке снеговом,
Холодный мрамор в пене белоснежной.
Друг белизной равняется с врагом.
О, поединок силы и желанья,
Пленительный, как горлиц воркованье!
И вновь язык, глашатай дум призывный,
Твердит: «Венец земли и бытия,
Будь мною ты, а я — мужчина дивный,
Ты — ранен в сердце, а здорова я,
За взгляд один тебя б я исцелила,
За нежный взгляд, хотя б затем — могила».
«Не щупай руку! — он кричит. — Довольно!»
«Верни мне сердце. Я боюсь, оно
К словам любви утратит слух невольно,
Твоим глухим навек закалено.
Оно любовных вздохов не услышит
Все по вине того, кем нежно дышит».
«Пусти! Оставь! — кричит он. — Как не стыдно!
Я потерял охоту… Нет коня,
Из-за тебя все это, очевидно!
Уйди, оставь здесь одного меня.
Все мысли к одному летят, как птицы, —
Как увести коня от кобылицы».
Она в ответ: «Твой конь и кобылица
Внимают страсти: так и суждено.
Желание в любви должно излиться,
Предел есть морю, страсти нет предела,
Так мудрено ль, что конь умчался смело?
Он, к дереву привязанный уздою,
Стоял, как кляча. Увидал ее —
И разорвал с презреньем и враждою
Ничтожное препятствие свое,
Все сбросил он, как гнусную личину,
Освободив свой рот, и грудь, и спину.
Кто, милую увидев обнаженной,
Белей простынь, так будет слаб душой,
Что, жадно взор насытивши влюбленный,
Не усладит все органы красой?
Слаб до того, что даже не посмеет
Стать у огня, когда похолодеет.
Позволь коня, красавец, пред тобою
Мне оправдать: учися у коня
Ловить восторг. Будь я совсем немою,
Он действием научит за меня.
Учись любить. Ученье так несложно;
Раз изучив, забыть уж невозможно».
«Любви не знаю я и не желаю!
Будь вепрь любовь — за ней бы гнался я.
При ней — долги, — я в долг не принимаю.
Презренье — вот любовь к любви моя.
Жизнь в смерти — в этом все ее призванье.
В ней смех и плач слились в одно дыханье.
Кто сметанное платье надевает?
Кто почку рвет, не выждав лепесток?
Знай, кто расти незрелому мешает,
Кто кобылицу обратает рано,
Погубит в ней красу и крепость стана.
Расстанемся! Не жми мне руку: больно.
Брось праздную, пустую болтовню.
Оставь атаку! Сердце своевольно,
В нем места нет любовному огню.
Брось клятвы, лесть и слезы: все притворно.
Брешь не пробить, коль сердце так упорно».
«Как! У тебя язык! О, лучше б было
Его не знать иль слух утратить мне!
Мне грудь сирена — речь твоя пронзила.
И было тяжко, а теперь — вдвойне.
О, диссонанс блаженный! Резкость рая!
Для уха песнь, для сердца рана злая!
Будь я без глаз, — имея уши, все же
Любила б я, красу твою ценя.
Будь я глуха, твой внешний облик тоже
Затронул бы все чувства у меня.
Будь лишена я слуха, даже зренья, —
Есть для любви еще прикосновенье.
Но будь я лишена и осязанья,
Без этих чувств осталось бы одно:
Моей любви довольно обонянья,
Чтоб было ей все существо полно.
Твое лицо — источник ароматный,
Поит любовью запах благодатный.
Какое б вкусу дал ты наслажденье,
Кормилец чувств других! Как не желать,
Чтоб вечно длился пир, чтоб подозренье
Дверь ревности не смело открывать
И появленье гостьи нежеланной
Не нарушало праздник их венчанный!»
Открылась дверь рубиновая, снова
Давая путь пленительным речам.
Так пурпур зорь пророчески сурово
Вещает вихрь — несчастье пастухам,
Смерть моряку, погибель птице, зверю,
Стадам, полям — ужасную потерю.
Тревожный знак замечен ею: строже
Тишь перед грозой. Желая зарычать,
Волк скалит зубы. Лопается кожа
На ягоде пред тем, как запятнать.
Ей мысль его раскрылась прежде речи:
Звук выстрела стремительней картечи.
Она в бессильи падает от взгляда:
Взгляд оживляет и мертвит любовь.
Для жгучих ран в улыбке есть услада,
Благословен, кто ей излечен вновь.
Жива ль она? Доверчивый трепещет.
Ей треплет щеку, и румянец блещет.
Растерянный, забыл он все, что было;
Забыл укор и выговоры он:
Любви уловка все предотвратила.
Хвала ему, что так вооружен!
В траве она покоилась без слова.
Его дыханье жизнь дарит ей снова.
Ее он за нос тянет, губы греет,
То схватит пульс, то пальцы ей согнет,
То щеки треплет. Словом, как умеет
Беду отвлечь старается… И вот —
Ее целует. Все Венера слышит,
Но, чтоб продлить блаженство, еле дышит.
Два голубых окна она раскрыла:
Ночь скорби снова стала ясным днем.
Так всей природе радуется сила,
Лишь солнце встанет в блеске золотом,
И, как лазурь освещена лучами,
Ее лицо освещено очами.
В его лице лучи их утопали,
Как будто в нем свой свет она нашла.
Четыре света ярче не сияли,
Но их смущал суровый гнев чела,
А взор ее сквозь блеск слезы, влюбленный,
Светил, как месяц, влагой отраженный.
«Где я? На небе? На земле? Не знаю.
Который час? День, вечер ли встречаю?
Желанна ль смерть, иль жизни я полна?
Жила я — жизнь, как смерть, меня томила,
А умерла — меня живит могила.
Ведь ты убил меня, убей же снова.
Свои глаза и сердце научил
Ты презирать любовь мою сурово
И тем бездушно сердце умертвил.
Мои глаза покрыл бы сумрак ночи,
Не будь уста твои добрей, чем очи.
О, пусть они целуются за это!
Пусть пурпур их не блекнет никогда,
И сохранит всю свежесть их расцвета,
Чтоб отгонять заразные года,
И пусть включит астролог в предсказанье,
Что прогнало чуму твое дыханье.
Твои уста моим — печать святая.
Какой контракт для них изобрести?
Себя продать готова для тебя я,
Но будь купцом и щедро заплати.
Чтобы скрепить покупку без изъятья,
Жду на мои уста твою печать я.
Я поцелуев тысячу вручаю.
Ты оплати один по одному.
Подобный счет пустяк тебе… я знаю —
Уплатишь их, тогда конец всему.
Будь неуплатой долг удвоен, — право,
И двести сот тебе одна забава».
«Царица, если любишь хоть немного, —
Незрелостью строптивость объясни.
Я раньше сам себя проверю строго.
Рыбак не станет трогать мелкотни.
Созревши, слива падает; до срока
Она кисла, приятна лишь для ока.
Смотри, живитель мира, утомленный,
На западе кончает день труда.
Кричит сова. Уж поздно. Отдых сонный
Спешат вкусить и птицы, и стада,
И облака, скрыв свод небесный тьмою,
Зовут и нас к разлуке и покою.
Спокойной ночи. Этим же приветом
Откликнись ты, — я поцелуй свой дам».
«Спокойной ночи». — Он с ее ответом
Свои уста прижал к ее устам.
Она берет его в объятья смело.
Лицо с лицом слилося, с телом — тело.
Он, задыхаясь, быстро отнимает
Росу небес — коралловый свой рот.
Бесценный вкус уста ее ласкает,
Они на землю падают, целуясь.
Она — желая, он лишь повинуясь.
Тогда она берет добычу страстно,
Ее уста в его впилися властно.
Свой выкуп он обязан уплатить.
Но ненасытней коршуна желанье:
Всю влагу пьет из уст ее лобзанье.
Почуяв прелесть грабежа, готова
Горит лицо, покрыто влагой снова.
Вся кровь кипит, и страсть ее смела.
В забвении, с стыдом румяным вместе,
Она не помнит разума и чести.
В ее объятьях слабый, распаленный,
Как птица, прирученная вполне,
Дикарь-олень, погоней утомленный,
Иль — как дитя в невольном полусне,
Он ей покорен, а она хватает
Все то, что может, но не что желает.
И твердый воск смягчает пальцев нежность,
Чуть-чуть коснись, на нем оставишь след.
Отвага побеждает безнадежность.
Где есть любовь — границ свободе нет.
Любовь не трус, у цели не бледнеет,
В ней от преград настойчивость смелеет.
Уйди она от гнева и укоров,
Ей нектар пить из уст бы не пришлось,
Любви ль бежать от злобных слов и взоров?
Из-за шипов не рвать ли пышных роз?
Будь красота хоть под семью замками,
Любовь сорвет их сильными руками.
Она его удерживать не может
Из жалости. Он просит отпустить.
Венера Адониса не тревожит,
Прощаясь, молит сердце лишь хранить.
Клянется луком Купидона свято,
Что сердце он уносит без возврата.
«Красавец мой, я проведу уныло
Всю эту ночь. Любовь не даст мне спать.
Увидимся ли завтра мы, мой милый?
Увидимся ль? Даешь свою печать?»
«О нет. С друзьями связан я обетом —
На вепря в лес отправиться с рассветом».
«На вепря?» Бледность щеки ей покрыла,
Как розу — полотно, она дрожит,
Руками шею обхватила;
Сковав его, она на нем висит
И на спину с ним вместе упадает —
Он прямо на живот ей угождает.
Теперь любви — заветная арена.
Для жаркой схватки рыцарь на коне.
Ей грезится уж пламенная сцена;
Он хоть на ней, но с нею не вполне.
Ее страданье хуже мук Тантала:
Элизиум обняв, иметь так мало!
На виноград рисованный слетаясь,
Бедняжки птицы только тешат глаз,
Измучатся, вполне не наслаждаясь, —
Так и она вотще к любви рвалась,
Не видя в нем желаемого пыла,
Лобзаньями она его налила.
Напрасно все. Не сбудутся желанья.
Все ухищренья слабы для препон.
Ее мольбы достойны воздаянья,
Она — вся страсть, и все ж бесстрастен он.
«Ой, — он кричит, — ты давишь точно лава,
Зачем? Пусти! Ты не имеешь права!»
«О мальчик мой, тебя бы отпустила
Уж я давно… Но этот вепрь… Поверь,
Нужна совсем окрепнувшая сила,
Чтобы копьем пронзен был страшный зверь.
Свои клыки огромные он точит,
Как нож мясник, когда зарезать хочет.
На выгнутой спине его, как пики,
Щетина игл — защита в злой беде.
Его глаза блестящи, страшны, дики,
Могилы роет рылом он везде.
Он в ярости преграды не выносит:
Что ни удар, врага клыками косит.
Его бока щетинисты, упруги.
Ты не пронзишь их тоненьким копьем,
И грудь его, и шея, как в кольчуге,
Он в бешенстве поспорит силой с львом.
Тернистые кустарники, как слуги,
Пред ним тогда сторонятся в испуге.
Он ни во что твой дивный лик не ставит,
Твой дивный лик, любви живой кумир,
Глаза, и рот, и руки — все, что славит
За красоту и совершенство мир.
Вепрь, одолев тебя, — о, вид ужасный! —
Все разорвет, сомнет, как луг прекрасный.
Пусть он в своей берлоге остается:
У злобы с красотою счетов нет.
