в сеть!
Так юноша в объятьях стиснут ею…
И стыд и гнев в нем начинают тлеть,
Но делают его еще милее.
Так дождь, из туч пролившись над рекой,
Вскипает в ней бушующей волной.
И вновь Венера нежно умоляет,
Чтоб в слух ему вошел любви напев…
Но он угрюм, досада в нем пылает,
В нем бьются алый стыд и бледный гнев.
Он, алый, мил ей — но ей щеки эти
И бледные милей всего на свете.
Любовь — ей всє, ему же все равно…
Она своим бессмертием клянется,
Что вместе быть им вечно суждено…
Когда ж ее слезам он улыбнется?
Они струятся, щеки затопив,
Но им отвергнут пламенный порыв.
Услышав это, взор он поднимает…
И как, из волн мелькнув на миг, нырок,
Замеченный, обратно вглубь ныряет,
Так он готов ей дать любви залог…
Она у губ его губами бродит,
Но он, зажмурясь, губы вновь отводит.
Нет, никогда и путник в летний зной
Так не искал воды, томясь в пустыне…
Спасенье есть, но путь к нему крутой:
Она в воде, но пламя жжет богиню.
«О, сжалься, мальчик с сердцем, как кремень!
Ужель тебе и целоваться лень?
Меня молил, как ныне я взываю,
Сам бог войны суровый о любви…
Он был могуч… Над битвами летая,
Он побеждал, весь в прахе и крови…
Мой раб, он умолял самозабвенно
О том, что я отдам тебе мгновенно.
На мой алтарь копье повесил он,
И крепкий щит, и шлем непобедимый,
И стал учиться, мною покорен,
Играть, резвиться и шутить с любимой.
В объятьях обретя желанный бой,
Расстался он с гремящею войной.
Так властелин склонился предо мною,
На цепи розовой он взят в полон…
Покорствует ему копье стальное,
Но пал перед моим презреньем он.
О, не гордись, не хвастай тайной силой,
Владея той, кто бога битв пленила.
Губами влажными коснись моих,
Мои не так милы, но все же алы,
Пусть пламя поцелуев вспыхнет в них…
Зачем же никнет голова устало?
Взгляни в глаза, в них блеск красы твоей,
Н губы, как глаза, с губами слей.
Стыдишься целовать? Сомкни ресницы,
И вместо дня настанет в мире ночь…
Для двух в любви чудесное таится!
Мы здесь одни, отбрось же робость прочь.
Фиалки ни нарочно, ни случайно
Не разгласят по свету нашей тайны.
Над милыми губами нежный пух
Еще незрел! Но ждут тебя услады…
Не упускай мгновенья, милый друг,
Нет, красоты своей губить не надо.
Ведь если роз в расцвете не сорвут,
Они в саду увянут и сгниют.
Вот если бы старухою была я:
Сухая, хриплая, с кривой спиной,
Морщинистая, мерзкая, больная,
Костлявая, с седою годовой, —
Там ты бы мог и не искать блаженства,
Но ты ведь ненавидишь совершенство!
На лбу белейшем ни морщинки нет,
Глаза лукавым огоньком блистают,
Здесь красота не знает грозных бед,
А тело нежное, как в зное, тает,
И влажная рука — попробуй тронь! —
Расплавится, скользя в твою ладонь.
Лишь попроси, я слух твой очарую,
Как фея, я порхаю по траве,
Иль, словно нимфа, на песке танцую
Неслышно, с вихрем кос на голове…
Любовь взлетает в воздух, словно пламя,
Она стремится слиться с небесами!
Взгляни на берег — он похож на сад…
Лежу — цветы не мнутся подо мною.
Два голубя меня по небу мчат,
И жизнь моя весь день полна игрою…
Мой милый, мне любовь легка, светла, —
Ужель тебе она так тяжела?
Но любит ли одна рука другую?
Ты разве сам пленен своим лицом?
Ну что ж, блаженство у себя воруя,
Люби себя в безумии пустом!
Так к Нарцисс погиб в одно мгновенье,
В ручье свое целуя отраженье.
Для блеска создан факел и алмаз,
А девы юные — чтоб их любили,
Настой из трав — чтоб хворь прогнать от нас.
Как жалки только для себя усилья!
Рождать — вот долг зерна и красоты,
Ты был рожден, теперь рождай и ты!
Но как ты смеешь брать блага земные,
Не одарив ничем земли взамен?
Нужны природе существа живые,
Они переживут твой прах и тлен.
Ты, бросив смерти вызов, будешь вечно
В потомстве воскресать и жить, конечно».
Они уже лежали не в тени…
Царица, упоенная, вспотела.
Заметив, где скрываются они,
Сам бог Титан, от зноя разомлелый,
Мечтал отдать Адонису коней,
А сам к Венере — и улечься с ней.
Адонис ленью тягостной томится,
В его глазах унынье, мрак, тоска…
И ясный взор в нем постепенно тмится, —
Так небо застилают облака.
Он молвил ей: «Довольно препираться!
Лицо пылает, время отправляться!»
Она в ответ: «Так юн и так жесток!
Что скажешь ты, скрываясь, в оправданье?
Небесных вздохов нежный ветерок
Пусть охладит нам зноя колыханье.
Из кос густых я тень тебе создам,
А если вспыхнут — волю дам слезам!
Не так силен палящий отблеск зноя,
Ведь я меж солнцем и тобой лежу,
Ничуть не тяготясь такой жарою,
Но в пламень глаз твоих с тоской гляжу.
Будь смертной я, погибла б рядом с милым
Меж солнцем в небе и земным светилом.
Ты крепок как кремень, ты тверд как сталь,
Нет, даже крепче: камни дождь смягчает.
Ты женщины ли сын? Тебе не жаль
Смотреть, как женщину любовь сжигает?
О, если б мать твоя такой была,
Она б тогда бездетной умерла.
За что меня надменно презираешь?
Ужель опасность здесь тебе грозит?
Ну что от поцелуя ты теряешь?
Ответь нежней, иль пусть язык молчит.
Дай поцелуй, и вновь его верну я
С процентами второго поцелуя.
О мертвый лик, холодный камень ада,
Не женщиной рожден на свет земной,
Как статуя, ты лишь для глаз услада!
Нет, на мужчину вряд ли ты похож,
У них ведь поцелуй всегда найдешь!»
Но страсть ей не дает сказать ни слова,
Сковало нетерпенье ей язык,
Румянец щек и пламень глаз ей снова
Наносят вред, который столь велик:
То плачет, то безмолвием томится,
То снова слезы начинают литься.
То головой тряхнет, то руку жмет,
То на него косится, то на землю,
И хоть рукой, как лентой, обовьет,
Он рвет объятья, жалобам не внемля.
Но вырваться не может — сплетена
Кругом лилейных пальцев белизна.
«О милый, говорит, прилег ты ныне
Там, где белей слоновой кости грудь…
Пасись где хочешь — на горах, в долине, —
Я буду рощей, ты оленем будь.
И вновь с холмов бесплодных, безотрадных
Спустись попить в источниках прохладных.
Почаще в тайных уголках броди,
Цветущая долина мхом увита…
Холмы крутые, чаща впереди —
Здесь все от бурь и от дождей укрыто.
Оленем стань и в роще здесь гуляй,
Сюда не долетит собачий лай».
Адонис усмехается с презреньем,
Две ямочки мелькнули на щеках…
Любовь их перед гибельным мгновеньем
Изваяла, чтоб победить свой страх.
Теперь она спокойна, твердо зная,
Что не грозит ей гибель никакая.
Отверзли зев, любви ее грозя.
Заветные, волшебные пещеры.
Что вымолвит безумная Венера?
Что может для царицы быть страшней:
Любить того, кто равнодушен к ней!
Но страсть ей не дает сказать ни слова,
Слов больше нет, все жгуче ярость мук…
Его не удержать, уходит время,
Он вырывается из цепких рук.
Венера стонет: «Дай мне насладиться!»
Но он, вскочив, к коню стрелою мчится.
И вдруг откуда-то из-за кустов —
Кобыла молодая, в гордой неге
Почуяв жеребца, под звон подков
Храпит и ржет в неукротимом беге.
И к ней рванувшись, дикий жеребец,
Сорвав узду, умчался наконец.
Он скачет, ржет и яростно играет,
Подпругу тканую в куски крошит,
Копытом, раня землю, ударяет,
И будто гром из гулких недр звучит…
Мундштук железный он грызет зубами:
То, что гнетет, должны мы свергнуть сами!
Он уши навострил, и волны льет
По шее пышная, густая грива,
Как горн, он грозным жаром обдает,
Он воздух пьет ноздрями горделиво.
А взор его, как пламень, затаил
В себе неистовство, отвагу, пыл.
То рысью мчится, поступь ускоряя,
С изящной, скромной, гордой простотой,
То встанет на дыбы, в прыжках играя,
Как бы твердя: «Вот я какой лихой!
Пусть удаль молодецкая пленяет
Лошадку, что за мною наблюдает».
Да что ему гнев всадника, укор
И льстивое: «Да ну же!» иль «Куда ты?»
Что удила, что ярость острых шпор,
Седло, и сбруя, и чепрак богатый?
Он видит только цель своих услад,
И больше ничего не видит взгляд.
Когда художник превзойти стремится
Природу, в красках написав коня,
Он как бы с ней пытается сразиться,
Живое мертвым дерзко заменя…
Но конь живой — чудесное созданье!
В нем все прекрасно: сила, пыл, дерзанье.
С широкой грудью, с тонкой головой,
С копытом круглым, с жаркими глазами,
С густым хвостом, с волнистою спиной,
С крутым крестцом, с упругими ногами —
Был конь прекрасен! Нет изъянов в нем…
Но где же всадник, властный над конем?
Он вздрогнет, если перышко взлетает,
Порой отпрянет он, порой замрет,
Куда он бросится — никто не знает,
И, с ветром споря, мчится он вперед.
И ветер свищет над хвостом и гривой,
Как веер, шерсть взметая торопливо.
Он тянется к лошадке, звонко ржет,
И, все поняв, ответно ржет кобыла,
И, хоть приятен ей такой подход,
Она упрямится — не тут-то было! —
Копытами наскоки отразив.
И вот уж недовольный, безотрадный,
Хлеща по бедрам яростно хвостом,
Чтоб жаркий круп укрыть в тени прохладной,
Он бьет копытом, мух кусая ртом.
Спешит к нему, всю ярость в нем смиряя.
Его взнуздать идет Адонис злой…
Но вдруг лошадка дикая в испуге,
Как от погони, прочь летит стрелой,
А конь, забыв Адониса, — к подруге,
И мчатся вдаль, а рядом с двух сторон
Несется стая вспугнутых ворон.
Уселся в ярости Адонис, мрачный,
Кляня проделки буйного коня…
Миг выпал для любви теперь удачный:
Вновь обольщать, мольбой его маня.
Нет горя, что сильнее сердце гложет,
Когда и речь любви помочь не может.
Печь замкнутая яростней горит,
Река в плотине яростней вскипает…
О скрытом горе так молва твердит:
Потоки слез огонь любви смиряют.
Но раз у сердца адвокат немой,
Тогда истец процесс погубит свой.
Ее вблизи он видит и пылает:
Под пеплом угли вихрь вздувает вновь.
На лоб он в гневе шапку надвигает,
Уставясь в землю, мрачно хмуря бровь,
Как будто замечать ее не смея…
Но искоса-то он следит за нею.
И любопытно видеть, как она
К мальчишке своенравному крадется,
Как на лице в смятенье белизна
Румянца алым светом вдруг зальется…
То бледен облик щек ее, а вот,
Как молния с небес, он вдруг сверкнет.
И вот она, склоняясь, поникает
Любовницей смиренной перед ним…
Одной рукою шапку поправляет
И льнет к щекам движением хмельным,
Нежнейший след на коже не изгладя,
Как легкий след в недавнем снегопаде.
Меж ними дело кончится войной!
Ее глаза к нему бегут с прошеньем,
Но он не тронут горестной мольбой:
Все жалобы встречает он с презреньем.
То, что неясно в пьесе до сих пор,
Расскажут слезы, как античный хор.
Она дарит его пожатьем нежным…
Как лилия, зарытая в снега,
Иль мрамор в алебастре белоснежном,
Так белый друг взял белого врага.
И бой двух рук — огня со льдом искристым —
Двум голубкам подобен серебристым.
Глашатай мысли речь ведет опять:
«Венец творенья в этом мире бренном,
О, если бы мужчиною мне стать,
То, слив сердца в желанье дерзновенном,
Тебя я кинулась бы исцелить,
И даже с риском жизнью заплатить».
Он говорит: «Оставь в покое руки!»
«Отдай мне сердце! — был ее ответ. —
Отдай его, в нем лишь металла звуки,
А нежных вздохов в нем давно уж нет.
Теперь меня смутит любовь едва ли,
Ты виноват, что сердце тверже стали».
А он: «Стыдись! Уйди иль дай уйти!
Мой день погублен, конь удрал куда-то,
Оставь меня и уходи одна ты.
Лишь вот о чем сейчас веду я речь:
Как от кобылы жеребца отвлечь».
Она в ответ: «Твой жеребец, палимый
Желаньем ярым, верный путь избрал…
Туши пожар любви неодолимый,
Чтоб уголь сердце не воспламенял.
Пределы морю есть, но нет — для страсти!
Так диво ли, что конь у ней во власти?
Смирившись перед кожаной уздой,
У дерева томился он покорно…
Ремень непрочный свой рванув проворно,
Мгновенно ухитрился прочь стянуть,
Освободив и голову и грудь.
Кто, видя милую нагой в постели,
Блеснувшую меж простынь белизной,
Допустит, чтоб в
